В офицерском вагоне также было многолюдно. Павел Тихонович уступил свою нижнюю полку возвращающемуся из госпиталя молоденькому австрийцу на костылях и с черной повязкой по левому глазу. Уж слишком был жалок горный егерь, раненный в Арденнах. В купе не гасли перебивчивые разговоры. И немцы, и тирольцы (их выдавал диалект и протяжное произношение) толковали о положении на фронтах, теша себя несбыточными надежами. Дескать, русские, выдохнувшись, неспроста задержались в междуречье Одера и Варты. Укрепленный Бреслау им не взять и, если англо-американцы согласятся на перемирие, танки Рауса и Штайнера, при поддержке освободившихся на Западе дивизий, выдавят сталинцев из Померании. Фантазии спутников громоздились все дальше, а Павел Тихонович обдумывал, куда податься, если разыщет родных. Разумней всего через южноитальянские порты уплыть в Австралию или Латинскую Америку. Но для этого пришлось бы переходить линию фронта. Выдержит ли отец-старик такую дальнюю и рискованную дорогу? Трезвый расчет исподволь уступал реальности: будь что будет, долг его, казачьего офицера, до конца разделить участь единоверцев и братьев…
Из Виллаха до Толмеццо Павел Тихонович добрался электричкой, маловагонной, но бойкой, с пересадкой в Карниа, на первой итальянской станции. Легко разыскал штаб Доманова. Он коренился в двухэтажном здании, в конце прилегающей к нему площади. Радостно занялся дух при виде коновязи, у которой теснились подседланные лошади, казаков, снующих конвойцев и офицеров.
Дежурный по штабу, молодой заносчивый сотник, выслушав прибывшего, пробежал глазами направление из штаба Казачьего Резерва, которое не произвело на него никакого впечатления, хотя там стояла подпись Шкуро.
– Походный атаман занят. Вряд ли примет в ближайшие дни, – непочтительно к чину войскового старшины, сквозь зубы пробубнил штабник, в котором Павел Тихонович угадал по произношению подсоветского. – Может, начштаба согласится.
– Я не девка, чтобы мне давали согласие! – завелся Шаганов, повышая голос. – Сейчас же доложите!
Сотник прижмурил сталистые глазки, уходя, бросил:
– Вы не очень тут… Я свою функцию несу, а вы орете…
Соломахин, на днях сменивший на должности начальника штаба Стаханова, был знаком Павлу Тихоновичу и принял без проволочки. Несколько грузноватый, в черной черкеске (как у Шкуро), контрастирующей с сединой волос и усов, генерал обнял и по-православному троекратно поцеловался с гостем. Коротко вспомянули эмигрантское житье-бытье. И без обиняков войсковой старшина рассказал, почему очутился в Стане. Соломахин слушал внимательно, но в его глазах проскальзывало некое отрешенно-грустноватое выражение, как у человека, уже знающего, о чем идет речь.
– Мне этот случай известен, – подтвердил он догадку посетителя. – Кто-то из командированных офицеров растрезвонил. Дело, мой друг, серьезное. Особенно, если учесть, что Доманов в милости у эсэсовского командования. Знаешь, что… Направлю я тебя в юнкерское училище! Ребята там наши, в основном – эмигранты. По тебе служба. А здесь оставаться, на виду у Походного атамана, думаю, нет резона.
– Мой долг, Михаил Карпович, выполнять приказы.
– Ты – опытный вояка. Есть что передать молодежи. Юнкерское училище я собирал с нуля, два месяца был его начальником. Да и Вилла Сантина, где оно дислоцировано, неподалеку. Теперь им командует полковник Медынский. Нужен толковый заместитель.
– Я предпочел бы служить в боевой части, в полку, – признался Павел Тихонович, косясь на затрещавший телефон. Из разговора начштаба с неизвестным абонентом он понял, что задержан немецкий майор, сбежавший с фронта. Генерал приказал связаться с немецким комендантом Толмеццо и передать дезертира в его распоряжение.
– Воевать есть кому, – жестче заговорил Соломахин. – Гораздо важней привить будущим офицерам уважение к традициям, заронить в их души святое отношение к казачеству.
– Я готов служить. Правда, есть просьба. Помочь разыскать родных,
– Обещаю, – кивнул генерал. – Ты был в дороге и, наверно, не ведаешь, что Науменко вышел из ГУКВ? Примкнул к РОА Власова. Мне, его бывшему соратнику-кубанцу, это непонятно.
– Опять раскол, – заметил Павел Тихонович, уловив потемневший взгляд начштаба. – А кто еще переметнулся к сталинскому любимцу?
– Увы, многие. Казачьи генералы Абрамов, Балабин, Бородин, Голубинцев, Морозов, Поляков. Донской зарубежный атаман Татаркин, астраханский – Ляхов. Знаешь, почему возник раскол? Немцы потеряли интерес к Краснову. Им нужно «пушечное мясо»! Поэтому они активно сотрудничают с Власовым, начавшим формирование армии и создающим свое Управление казачье. Вот наши генералы, – былые белогвардейцы! – и передались большевику, надеясь получить высокие должности. Иного объяснения нет! Паннвицу присвоено звание группенфюрер СС, он разворачивает дивизию в корпус и, несомненно, сторонник Власова. У них один хозяин – Гиммлер. А нам трудней! Приходится полагаться на собственные силы и возможности…
На везение Шаганова, в штабе оказался адъютант юнкерского училища. Он представился: подъесаул Полушкин. И с первого взгляда Павлу Тихоновичу пришелся по душе этот молодой, рассудительный офицер, который помог и чемодан донести до повозки, и уступил место рядом с казаком-кучером.
Необычно накалистое для начала марта солнце сияло над Альпами. Шоссе влеклось на запад, вдоль которого, ревя и пенясь, летела с гор взбаламученная Тальяменто. Уже настала пора таяния снегов, и поток играючи нес мелкий коряжник, лесной сухолом. Встречные лучи заставляли щуриться, смотреть по сторонам. Справа тянулась каменная скальная громада, а по левую руку уступом уходил вниз берег, расступалась неширокая равнина. Мягкая бирюза неба, фиолетовый зубчатый горизонт по ущелью, малахитово-яркий блеск трав вдали, скученные домики селений под красной черепицей – вся горная панорама воспринималась с ощущением некой законченности, гармонии, точно бы пейзаж староитальянского мастера. Павел Тихонович, прогоняя сонливость, на подъемах спрыгивал с повозки, шорохливо ступал по щебенке обочины. Солнышко припекало, а воздух высокогорья слоился, окатывая лицо то ласковым ветерком, то ледниковым дыханием. Возница, узколицый, рослый донец в темно-зеленой авиационной шинели, но с погонами урядника, после продолжительного молчания спытал:
– Дозвольте обратиться! Вы, никак, из самого Берлина?
– Да.
– Вы вот с господином подъесаулом зараз толковали… Скоро ли замирение выйдет?
– Какое замирение? – удивился Павел Тихонович, поворачиваясь к уряднику, щурившему бутылочно-светлые глаза. Тот встряхнулся, вильнул взглядом.
– Да шла промеж казаков балачка, что Гитлер с мериканцами задружбовал и договор обтяпал. Чтоб, значится, вдвох на Сталина налечь!
– Большевистская ложь! – резко ответил войсковой старшина и сменил интонацию. – Бред кобылий… Кстати… Почему плохо за лошадью следишь? Зимнюю шерсть не вычесал. На переднюю ногу засекает.
– Не уследил. Есть такой грех, – повинился казак и вздохнул. – По камням подковы сбиваются враз! Ночью едешь, – ажник искры летят! А почему кострецы торчат, – малокормица, господин войсковой старшина. Абы чем питаем…
Подъесаул спрыгнул вслед за Павлом Тихоновичем, пошел рядом по длинному пологому подъему к мосту, нависающему над рекой. Пересиливая стук колес и лошадиных копыт, громко сказал:
– Осенью, когда прибыли сюда, все мосты от Толмеццо до Вилла Сантины были партизанами уничтожены. Пришлось восстанавливать. Из Вуи к месту дислокации училища шли маршем. Настилы свежеструганными досками пахли. Потом, в ноябре, их «Москито» разрушили. Снова построили…
Павел Тихонович сочувствующе выслушал адъютанта, отмечая его аккуратность: сапоги отливали, шинель подогнана, пуговицы на ней начищены, на фуражке – ни соринки. Был приятен и внешне. Круглолиц, с крупными карими глазами. В нем безошибочно угадывался человек, выросший в эмиграции.
– Одним терцам тут привычно! – обернувшись, невзначай сообщил угрюмый возница. – А другим не ндравится! Даже поговорку придумали: тараканы по щелям, а мы – по ущельям.
Офицеры, помолчав, приотстали. Полушкин подождал, пока спутник закурит, спросил:
– Вы знакомы с Тимофеем Ивановичем?
– А почему вас это интересует?
– Так, знаете ли, к слову.
– Да. Но отнюдь не соратник Доманова.
– Я также! Между нами, людьми эмиграции, и подсоветскими – некая грань. Можно сказать, чужинка. Пусть я мальчиком покинул Россию, но, как и вы, чту ту, старую, императорскую державу! А большинство подсоветских прежде молились Ленину, терпели сталинское рабство. И прозрели, когда их освободили немцы. Разве можно полагаться на перебежчиков?
– По молодости, подъесаул, вы чересчур категоричны, – улыбнулся Павел Тихонович, почувствовав своего единомышленника. – Вот, скажем, Власов – это первостатейный иуда! Большевик-оборотень. А простые станичники? Нас объединяют кровные узы. У нас общие цели.
– Доманов так не думает, – с мрачной иронией возразил адъютант. – В Стане его культ. Мы в училище уже дважды устраивали парады в его честь!
– Парады?
– Первый раз, когда наградили Железным крестом, а затем – в день присвоения немецкого генеральского звания. Потеха! Представляете, нашил генеральские погоны на китель с петлицами полковника. Атаманский дружок, группенфюрер Глобочник, косился на него, как на идиота…
– Это не потеха, подъесаул, а позор! – заключил Павел Тихонович, увидев на возвышенности, на краю долины, краснокрыший городок, в центре которого поднимались остроконечные башенки католического собора. Разговор сбился. И уже у самой окраины Полушкин пояснил, что Вилла Сантина западней Толмеццо верст на семь, здесь впадает в Тальяменто другая горная речка, Дегано. На горе, до неба заступившей всю северную сторону, подъесаул показал рукой деревушку Ляцко, видную с дороги. А с юга охватывала городок речная долина, шоссе, уходящее к Ампеццо и Энемондо, отвилком сворачивая на северо-запад, к Оваро.
Переехали мост, предъявили документы казакам-постовым и потянули вверх по центральной улице. В каменной теснине домов было жарко, громче грохотала повозка. Двухэтажное здание на краю площади и примыкающее к нему строение с двориком и оказались пристанищем-казармой, учебной частью и штабом юнкерского училища. Увидев идущего курсанта в бескозырке, Павел Тихонович вздрогнул: он очень напоминал его брата Степана в юности…