Полковник Медынский, в защитном кителе с золотыми погонами артиллериста и фуражке, выделяющейся черным околышем и кокардой (как у царского офицера), с жестким волевым лицом, встретил приветливо. Назначил войскового старшину заместителем по гарнизону и дежурным офицером училища. Вскоре же, на совещании-летучке, Шаганова представили офицерскому составу. С командиром второй сотни, войсковым старшиной Джалюком, командиром полубатареи Полухиным и курсовым офицером Сережниковым он уже встречался на эмигрантских и военных перепутьях. Настороженность вызвал лишь командир первой сотни есаул Шувалов, бывший майор-орденоносец Красной Армии.
На вечернюю поверку Павел Тихонович явился вместе с офицерами. Дивные краски горного заката, необычайно раннее цветение абрикосов, гомонящая площадь, на которой юнкера были построены повзводно, знакомые армейские запахи – шинельного сукна, ваксы, кожаной амуниции – возбуждали, трогали сердце. У юнкеров форма была единая: шинели с нарукавными нашивками, указывающими на принадлежность к войску, и синие бескозырки с красными околышами. Родными, до боли близкими были лица парней, – точно свалились с плеч долгие-долгие годы, и он оказался на улице своей станицы!
Раскатисто прозвучали команды. Офицеры подходили к начальнику училища, печатая шаг, рапортовали. И каждый раз Медынский, не качнувшись, отточенным жестом брал под козырек. Павел Тихонович обводил взглядом училищный плац, смотрел то на Медынского, то на стоящего за ним священника, отца Николая, то на юнкеров, – и не мог унять спазма в горле, невыразимо-сладкой радости! Именно этой сопричастности так не хватало ему в последние месяцы…
– На молитву шапки долой! – зычно разнесся по всему плацу приказ, и три сотни рук смахивают бескозырки, офицеры срывают фуражки, заученно держа их на уровне груди.
– Отче наш! Иже еси на небесех! Да святится имя Твое… – четко, нараспев возглашал отец Николай, крестясь, взмахивая широким рукавом рясы. Молясь со всеми, Павел Тихонович негаданно подумал, что бог не случайно привел его сюда. Может быть, здесь, с молодежью, как-то уймется тоска, незабываемое, – что так и не довелось быть отцом… И вновь слова молитвы чудесно волнуют, наполняя душу трепетом!
– Накройсь! Смир-рно! Господа офицеры! Гимн!
Духовой оркестр берет во всю мощь! Офицеры и юнкера вскидывают руки, замирают. И дружно поют по очереди войсковые гимны – донской и кубанский. Павел Тихонович не вытирал слез, слыша могучий хор, наблюдая, как вдохновенно выводят святую для него мелодию ясноглазые парни, будущие казачьи офицеры…
Дочь Звонаревых, Светка, еще в январе сбежала в Толмеццо с бравым атаманским конвойцем, устроилась в госпиталь санитаркой и так закрутила любовь, что не оставалось времени прислать родителям весточку. На провед поехал лично гневный отец. Через денек вернулся, – пьяненький, довольный, в новой кожаной куртке, пожалованной Светкиным ухажером. А Шагановым привез от дочки диковинную цидульку: «Тетя Поля! Тута, в палате женской, лежит ваша родичка, ранитая, с грудным дитем. Фамилия у ней такая же, а зовут Марьяна. Короче, приезжайте и разбирайтесь. А то дитё сильно орет и всем мешает».
Из бестолковой записки ни Полина Васильевна, ни свекор не поняли, о какой родственнице сообщала баламутка. Старик было воспротивился, но Полина Васильевна загорелась ехать. Довод, что у раненой маляхонький ребенок, стал решающим.
Отправилась в центр Стана с оказией, на интендантской подводе. За четыре часа тряского пути истомилась, перегрелась на яром апрельском солнце. Перемогая головную боль, с горем пополам отыскала госпиталь на окраине городка. У двухэтажного здания теснились подводы, грузовичок, прогуливались выздоравливающие в пижамах, немало их сидело на лавках. Приземистая айва возле входа благоухала невиданно крупными кремовыми цветками. Дежурный фельдшер проверил у Полины Васильевны удостоверение и объяснил, как найти родственницу.
Тяжелые больничные запахи сгустились в темноватом коридоре, уставленном носилками и кроватями. Возле раненых хлопотали медсестры. Из палаты вдруг выпулил толстенький доктор с бородкой и стал распекать одну из медсестер, глазастую молодицу, шедшую за ним по-утиному, вперевалочку. Полину Васильевну, замершую у входа, начинало тошнить от паркой лекарственной духоты (металлические ящички со шприцами стерилизовали в крайней комнате на примусах). Она, как и большинство хуторянок, в больницах ощущала себя скованной, будто бы приниженной. На счастье, появилась Светка! Заметно повзрослевшая, раздавшаяся в бедрах, но беспечная даже в этом аду, она повела Полину Васильевну за собой, расспрашивая о родителях.
В тесной комнатешке – три кровати. У двери покоилась неопрятная баба в пижаме, заколотой на груди булавкой, а у окна Полина Васильевна увидела на матраце запеленутого спящего ребенка. Через проход, на другой кровати, сидела, по всему, его мать, сцеживая молоко в железную банку из-под тушенки. Ладная чернобровая казачка, убрав под кофточку грудь и отставив посудину, подняла увлажненные глаза.
– Вот! Родичку привела, – выпалила Светка и, крутнувшись, исчезла.
Полина Васильевна сосредоточила взгляд, определяя, кто перед ней, – и твердо поняла, что эта красавица ей незнакома.
Но Марьяна была настроена по-иному. Улыбаясь, испытующе глядя на посетительницу в рябеньком поплиновом платье и косынке, статную, с прядями седины, спросила:
– Придали вам забот! Светлана взбаламутила?
– Она.
– Надо было бы списаться… Присаживайтесь, – шепотом пригласила Марьяна, отодвигаясь на край кровати и взглядывая на своего кроху. Пришедшая прикорнула рядом, поинтересовалась:
– Хватает молока? Вижу – казак.
– С избытком! Сцеживаю.
– И правильно! Не давай застаиваться в грудях… По какой же мы линии сходимся? – так же тихо уточнила Полина Васильевна, отметив беглым взором, что малыш несомненно шагановской породы.
– Света рассказала, что с ее родителями по соседству живут Шагановы. Дед Тихон. А муж… Мы потеряли друг друга. У мужа именно такое отчество, – Марьяна вытащила из пакета, хранимого на подоконнике, фотографию и подала гостье. Рука Полины Васильевны запрыгала, едва она взглянула на лицо казачьего офицера.
– Павлик! Наш! Ах ты, господи…
И, не давая свойственнице опомниться, обняла, поцеловала в шелковистую взлохмаченную прядь…
Весь остатний день и ночь они прошептались, с короткими перерывами, когда Марьяна кормила или на перевязку вызывала её медсестра, когда выходила Полина Васильевна стирать во двор пеленки. Поведанное Марьяной казалось невероятным! Как смогла она уцелеть, с младенцем на руках, дважды переходя линию фронта? Какой смелостью нужно обладать, чтобы решиться на дорогу по чужим странам, надеясь в Казачьем Стане разыскать мужа? Сам господь, не иначе, помогал ей! И только напоследок, добравшись до казачьей заставы, она попала под обстрел партизан и была ранена в голень. Однако в завязавшемся бою, уже спасенная казаками (упрятав ребенка в окоп и наспех перебинтовав ногу), Марьяна взяла в руки карабин, поддержала малочисленный отряд. Кормящую мамашу, подивившую донцов храбростью, отвезли в госпиталь. По Толмеццо разнеслась молва. И сама Мария Ивановна Доманова, жена Походного атамана, наведалась к пострадавшей, уладила проблемы, связанные с лечением и уходом за малышом. Марьяна держалась мужественно. Отзывались санитарки, навещали жены офицеров. Но из штаба так ничего и не сообщали о судьбе мужа, и это начинало ее тревожить. Вот однажды и разговорилась со Светкой… Павел, оказывается, не только разыскал родных, но даже как-то гостил у них в Алессо, а в данный момент обретался в каких-то семи верстах…
Утром начальник госпиталя доктор Шульц позвонил в юнкерское училище, попросил передать войсковому старшине Шаганову радостную весть. Полина Васильевна дождалась его приезда. Взволнованная встречей близких людей, остро вспомнила свое горе, гибель Степана, и тоже не сдержала слез, подумала, что все на свете переплетено: и радости, и беды, и утраты, и свидания. И с грустной улыбкой глядя на смуглое личико убаюканного младенца, похаживала с ним на руках по аллейке, вдоль кривоствольных доцветающих персиков, вспоминая свою жизнь.
С каждым месяцем, оторвавшись от родной земли, она все тягостней переносила чужбину. Будучи домоседкой, сросшись со своей хатой и двором, в котором была полновластной хозяйкой, хранительницей очага, Полина Васильевна с великим смирением, как и свекор, сносила эту обездоленность. Сначала они были уверены, что осядут на Украине, обзаведутся жильем и, переждав, вернутся в Ключевской. Война погнала дальше, в Белоруссию. Там даже успели огород посадить, отведать белых грибов. И – снова в бегство, в страхе и неведении… Эта далекая страна, Италия, ничем особо ей не понравилась. Вокруг были горы. Убогие клочки земли, способной на скудные всходы. Ни одного слова по-итальянски она не понимала. Впрочем, можно было объясняться и на пальцах. И все же день ото дня меркло в ней прежнее ощущение жизни. Ей исполнилось сорок восемь, – и как будто годы недревние, и лишь старит седина, а всем существом ощущала она груз пережитого …
Павел Тихонович один решил за всех! Заручившись обещанием Шульца, что жена пробудет в госпитале не больше недели, он потребовал, чтобы и Полина с отцом, не мешкая, перебиралась к нему.
– Война скоро кончится, – сдвинув к переносице брови, напряженно-решительный, возбужденный, чеканил новоявленный отец. – Большевики добивают Гитлера. Они уже в Австрии. С юга напирают американцы, а с востока – титовцы. Немцы деморализованы. Еще напор и – они дрогнут. Чего ждать? Всем нам необходимо срочно съехаться. Будем держаться только вместе…
Деверь же помог Полине Васильевне найти попутный грузовик до Алессо-Новочеркасска. Сломленная усталостью и бессонной ночью, она придремывала, прислонившись к кабине. Вдруг возник перед ней маленький плачущий Яша, что-то кричащий, жалующийся… Она испуганно открыла глаза, вскинулась. Сердце отстукивало чечетку. И с этой минуты до позднего вечера, пока не сходила к гадалке, сжигало ее неуемное беспокойство: сын жив или нет? Носатая черноокая тетка, то ли из терских казачек, то ли из грузинок, занесенная в Стан военным вихрем, долго раскладывала карты, священнодействовала, щурясь напротив свечи. А Полина Васильевна была готова закричать от нестерпимой муки!