ителей. Яков остро ощутил душой, утвердился в мыслях, что лазорики – казачьи поминальные свечи. Да, свечи – накалистые, пламенно-ясные, каждой весной воскресающие.
Но былого – не вернуть! Размышляя бессонными ночами о родном люде, пришел он к убеждению, что невозможно искусственно замедлить ход времени. В давние века были рыцари, князья, империи и ханства. Они существовали намного дольше, чем казачество. И – бесследно исчезали. Навек порушили революция и Гражданская война казачий край, советская власть ликвидировала сословие, его войска. За четверть века не только выросло поколение строителей социализма, но и вымерла значительная часть носителей стародавних традиций. Как окраинцы на реке с теплом становятся все шире, – все дальше отбрасывало время молодежь от атаманской старины. И как могли дед Тихон и отец, разумные люди, попасться на фашистскую уловку, поверив в возможность возрождения казачества? Горестно, что именно это заблуждение стало роковым для десятков тысяч донцов, кубанцев и терцев, ушедших с немцами. Впрочем, отец, как говорил сам, согласился стать старостой лишь для того, чтобы уберегать хуторян. В отличие от деда он слабо надеялся на казачью вольницу…
В сумерки доковылял Яков, окруженный детворой, до подворья Наумцевых. Тетка Варвара, узнав хуторянина, запричитала, кинулась целовать. На крики явился из омшанника Михаил Кузьмич, пахнущий, как все пчеловоды, смешанным духом воска, меда и дымом. На радостях он тоже было почеломкался со служивым, крепко обхватил своими мозолистыми лапами.
– Мать честна! Ты, Яша, как Христос, – прости, Господь, богохульство! – на третий день Пасхи воскрес! – Улыбаясь до ушей, топорща востренькую бороду, частил балагур. – Как получила Лидия на тебя вторую похоронку, мы всем хутором было плакали, слезы аж по улице текли! Когда слышу, – ты письмом объявился, на излечении.
– Мне бы присесть, – вымученно улыбнулся гость и опустился на верхнюю ступеньку крыльца, брякнув медалями. – Сил не рассчитал…
– А ну, такую тяжесть на грудях носить! – подхватил хозяин, усаживаясь рядом и с почтением подавая кисет. – Вон ты сколько наград нашшолкал! За какие ж бои?
Яков терпеливо скрутил цигарку, прикурил от поднесенной спички.
– «За отвагу» дали в Молдавии, по две – за Румынию и Венгрию. А вот эту, в виде звезды, – орден Славы, – уже в госпитале полковник вручил. Давай про хутор. Как вы здесь? Лиду давно видел?
– Живем – хлеб жуем. Я зараз колхозной пасекой заворачиваю. Только приехал, конячку распряг. Пчелы из зимы квелые вышли. Думал, семьи укрупнять придется. Ан нет! Пергу несут, матки засевают. Лучшие рамки поставил! Даст бог, приплодятся… Про твое геройство, Яшка, в районке прописали! Прислали из казачьей части доклад, хвалят тебя. Дескать, танк подбил. Ранитый, а бился вусмерть!
Яков смущенно усмехнулся и вздохнул:
– В окопах о наградах некогда думать. Это в штабах, Кузьмич, хорошо мечтать! Из нашего эскадрона в живых осталось человек тридцать, а, может, и меньше…
– И про то, как ты полицая из Пронской застрелил, тоже упоминули. Эх, молодец-казак! – И дядька Михаил метлой прошелся по двору, наказал старухе собирать на стол, достал из погреба припыленную бутылку с медовухой, заткнутую кукурузной кочерыжкой. Яков докуривал и, когда хлопотун вышел из хаты, снова спытал:
– Жену мою давно встречал?
– Жива твоя Лидия Никитична, сын учится. Ну, пошли вечерять!
– Ты, Кузьмич, не обижайся… Я, конечно, зайду. Но ты меня бы подвез домой! По хутору хромать… непривычно…
– Само собой довезу! – с угодливостью, за которой Яков почуял нечто иное, отозвался хитрован, пропуская его в горницу. Тетка Варвара выставила на стол квашеную капусту, моченый терен, оладьи, зеленоперый лук, нарезанное сало, миску с щучьей икрой. Яков достал из вещмешка четвертушку хозяйственного мыла, – вымыв руки, оставил на полочке рукомойника. Заметив столь нужный подарок, хозяйка тем не менее не преминула пошутить:
– Так ты домой с голыми руками доберешься!
– Лидия нехай дожидается, а ты, мать, не корми побасенками! – перебил Михаил Кузьмич и поднял рюмку с мутноватым зельем. – За дорого гостечка и героя! С прибытием на родину!
Тетка Варвара, по всему, тоже хотела разделить застолье. Даже пригубила крепкой браги, что случалось крайне редко. Но муженек всячески перебивал ее, мешал говорить, спорил и, в конце концов, принудил уйти, заняться грядками. Засобирался и Яков.
– Ты сиди, отдыхай и не суетись, – зарокотал краснослов, в очередной раз наполняя рюмки. – Нехай сильней потемнеет, чтоб меньше видели. Конячка служебная, а я навроде – такси… Ешь икру! Царская закуска. Две щучары в сетку влезли. Одна дыру прорвала и утикла. А другую выхватил! Икры – полный кувшин… Уже и карась, и красноперка на червя дюбает.
– Хочу, Кузьмич, опять в МТС. Сегодня утром заходил. Директор, из фронтовиков, пообещал взять на трактор. Чуть отдохну, окрепнет нога, – и в поле! Истомился по делу, по земле. Ну, поехали?
– Маленький случай освещу и – айда! А теперича, Яша, выпьем… – и, закусывая, не тратя времени, завел. – Жила у нас в хуторе одна бегличка из Ростова. Дамочка из благородных. И завезла с собой в хутор кошку невиданной породы! Сиамской, по-научному. На провесне вдарилась она в гульки. Всех хуторских котов обслужила эта самая Тигруша, хотя цветом она – светло-гнедая, ажник коричневатая, с темными ушами. Да, отгужевалась с хвостатыми хуторцами и – пропала. Хозяйка ребятежь наняла шукать. Когда вдруг иду вдоль речки, – еще лед держался, – глядь, а сиамская мадама с натуральным камышевым котом обнюхивается! Это как?!
– Поехали! – Яков встал, придерживаясь за спинку стула. – По дороге расскажешь…
– Цыть! Не ерепенься… Заприметил я место. Было это прошлым мартом, когда на пленного немца облаву делали. А в начале лета нашел я двух помесных котят, – голова материнская, змеиная, с прижатыми ушами, а мастью – темно-серые, в разводах, как батька. Взял на пасеку, вскормил. Кошечка стала рано охотиться, и птиц, и мышей, и сусликов душить. И убегла. А котика я приручил, домой привез. И что оказалось? Рыболов! Как-то отчаливаю лодку от берега, а он с разгону – сиг! Закинул удочки. Он – на самый нос уселся и за поплавками следит не хуже меня. И только поймал ласкиря, над лодкой занес, – на задние лапы встал, хвать! Тут чекамас[50] взялся, с полкило. Не тронул! Понятие имеет – это для хозяина. Так кажин раз с ним ловили. И вот слабо засек я красноперку, сорвалась у самой лодки. Он – в воду, за ней! Выныривает, а рыба в зубах!
Яков засмеялся, стуча тростью, пошел к выходу.
Светлогривая лошадка вынесла с забазья тарантасик, зацокала по улице. Сидевший рядом с возницей, Яков весело оглядывал дворы, угадывал в темноте случайных прохожих. Истомлено-радостно ныла душа в ожидании встречи с домом! Но у околицы аксайский баламут вдруг развернул лошадь и, стеганув кнутишкой, погнал в противоположную от Ключевского сторону. Яков с недоумением привстал с лавки, схватил за руки хуторянина.
– Куда ты меня везешь?
– Везу, куда надо!
– Кончай дурью маяться! Дай вожжи!
– Твой дом там, где жинка. Правильно? А Лидия зараз в Пронской, в больнице! – за сердитым криком Наумцев старался спрятать свое волнение. – Вторую неделю там. В силосную яму, на ферме, соскользнула и – на вилы! Хорошо только бок проштрыкнула!
Яков минуту потрясенно молчал, затем вцепился в вожжи, остановил кобылку. Спрыгнув наземь, бросился снимать посторонки, гужи. Все увещевания Михаила Кузьмича канули бесследно. Поняв, что Яков решил скакать в станицу, раздосадованный пчеловод сокрушенно твердил:
– Коли останешься в больнице, конячку смело отпускай! Она сама дорогу в хутор найдет. Не держи при себе! А то мне голову бригадир открутит…
Яков чуть не загнал лошадь, безостановочно жаля кнутом. Он осадил ее у самого больничного крыльца, валко слез, захромал по ступеням. В начале коридора, за столом, с ясной керосиновой лампой, сидела дежурная медсестра. Невысокая, калмыковатая девушка встревоженно вскочила, преграждая проход.
– Вы куда, военный? Все спят!
– Шаганова у вас? Здесь лежит?
По плоскому лицу легли строгие тени.
– Допустим, у нас. Вы не орите! Больные…
Яков пошел по коридору прямо, не обращая внимания на возмущенную скороговорку медички. Громкий стук сапог сбоисто покатился вдоль стен.
– Лида! Шаганова! – вызывал он взволнованно-горячечным шепотом, заглядывая в открытые двери. – Лида!
И когда в предпоследней палате, напротив мутно белеющего окна, возникла женская фигура, в напахнутом халате, Яков безошибочно узнал жену. Не в состоянии унять крупной дрожи, он бросился к ней. Поймал легкие руки, ощутил родной запах волос, скользнувшие по его щетинистой щеке пушистые завитки. Они застыли, обняв друг друга…
– Как ты? Тебе можно подниматься? А то я налетел… – говорил Яков, отрываясь и в темноте ища взгляда любимой, чувствуя его.
– Уже можно… Ничего! Оклемаюсь… Главное – ты живой! А мне это за один грех… Не помогла человеку… – сквозь слезы торопливо прошептала Лидия, переводя дыхание. – Ты дома был? Видел Федю?
– Нет, сразу к тебе. У Кузьмича лошадь забрал… Ты скажи, ластушка, в чем нуждаешься?
– У меня все есть. Лечат хорошо… Как я по тебе соскучилась! – всхлипнула Лидия. – Дождалась! Господи, дождалась… Забери меня!
Яков только теперь обнаружил, что в палате, кроме жены, еще пациентки. Они, конечно, все слышали. Но лежали не шелохнувшись!
– Как разрешит хирург, так и увезу! – пообещал Яков, гладя руки жены. – Мне эта… музыка привычна. Три месяца в госпитале…
Дежурный врач, рассвирепевший, как бес, медсестра и сторож нагрянули в палату, не позволив Якову договорить. Досталось и ему, и Лидии!
Лошади, как предупреждал Кузьмич, у крыльца не оказалось. По всему, махнула обратной дорогой. Яков спустился на землю, ослабевший, потерянно одинокий. Он успел приметить, что окно палаты, где находилась Лидия, было напротив цветущего дерева. Он поковылял за угол, прокрался по дорожке к яблоне, источающей медвяную свежесть. С ней мешался аромат сирени, разросшейся вдоль больничной стены. Тут же кособочилась скамья. Яков устало присел. За окном, всего метрах в пяти, была его Лидия. И он, объятый радостью и тоской, остался до утра. Вспомнив, однако, что красноармейская книжка в кармане гимнастерки, Яков надумал воспользоваться случаем и отметиться в военкомате.