Уже под утро, озябнув, он очнулся, открыл глаза. И вздрогнул от близкого выщелка! Соловей ударил снова, – самозабвенно и дерзко, дивя руладой. «Признается в любви, – улыбнулся Яков и рывком поднялся. – И моя любимая здесь… Пой, дружище!»
Так и просидел до утреннего часа, когда проснулась станица и вновь пошла по своему распорядку больничная жизнь. Но, избегая стычек с медиками, Яков переменил планы и направился в военкомат. По улице полыхали сирени. Празднично белели дома. И в солнечной тишине послышались возгласы радости – эхом летя от двора ко двору. Яков настороженно прислушивался, не мог взять в толк.
Наконец, на улицы высыпали и бабы, и старухи, и казачята. Веселый гомон вскипал на школьном дворе. Две краснолицие, возбужденно улыбающиеся тетки, заметив красноармейца, бросились к нему. И не успел Яков опомниться, как повисли у него на шее!
– Ой, тетеньки, замучаете! Что стряслось? – уворачиваясь от поцелуев, спрашивал Яков.
А к ним бежали станичники от проулка, с приплясом, со слезами восторга.
– Победа, солдатик! Войне конец! Капитуляция! – жарко и оголтело кричала ему в лицо дородная казачка. – Левитан Победу объявил!
А дальше было уж совсем невообразимое! Якова подхватили на руки подоспевшие парни и долго качали. Несмотря на его отказы, угощали самогонкой и вином, водили с песнями по улицам. А на площади, возле братской могилы, какая-то светлоликая старушка в платочке, перекрестившись, – точно иконку! – поцеловала его солдатскую медаль…
Семнадцатого мая войскового старшину Шаганова отозвали из юнкерского училища, разместившегося в Амлахе, в штаб Стана. Соломахина нашел Павел чрезвычайно усталым и удрученным. Вначале генерал осведомился о боеготовности юнкеров, расспросил о дислокации казачьих подразделений в долине Пустерталь. А затем, сославшись на головную боль, предложил прогуляться по Лиенцу. От сопровождения адъютанта и охраны Михаил Карпович отказался, и – неспроста.
– Будете постоянно со мной в штабе, – приглушенно заговорил он, когда остались вдвоем на набережной Инзеля. – Дисциплина катастрофически падает. Еще хуже ведут себя кавказцы. Они буквально терроризируют Обердраубург и окрестные села. Грабят, разбойничают, насилуют. Клыч-Гирей, их командир, пытается навести порядок, но тщетно. Пошаливает и наша братия, забывая о том, что находимся в английской оккупационной зоне. Пока англичане снабжают нас продовольствием через «Красный Крест». Но долго это продолжаться, конечно, не может! Войне – конец. И что ждет Стан, известно только богу…
– Люди прибывают, поселение растет, – заметил Павел. – И постоянно путают два города: Линц, на севере Австрии, и этот, южный Лиенц. Корпус Паннвица тоже неподалеку?
– Да, вывел его из Словении и переехал со штабом в Мюллен. Он – немец, и его статус ясен – военнопленный. А вот наше положение весьма туманное! Не исключено, что всем Станом будем репатриированы.
– Даже эмигранты? Но мы ведь не имеем никакого отношения к подсоветским, – с недоумением проговорил Павел. – Впрочем, одной казачьей крови…
– Еще в начале мая, из Кетчаха, генерал Васильев ездил на переговоры к командиру бригады Мэссону, который заверил, что британское руководство не считает нас, казаков, военнопленными, но – добровольно передавшимися. То бишь нам отведена территория – от Обердраубурга до Лиенца – для свободного проживания, но с ограничением передвижения. На каждое разрешение – «но»! А в «но», как говорят французы, Париж может поместиться! Здесь штаб 8-го Аргильского батальона. В основном шотландцы. Майор Дэвис, прикрепленный к нашему штабу, весьма любезен. Утверждает, что казакам обеспечено покровительство не только правительства Великобритании, но и короля Георга Английского. Врет, очевидно!
– Казачий табор вдоль шоссе – на двадцать верст, – напомнил Павел, осмысливая сказанное генералом. – Неужели у англичан хватит бесчестья выдать Советам изможденных беженцев, стариков, детей? А как считает Доманов?
– Тимофей Иванович, к сожалению, стушевался! Раздосадован тем, что по инициативе кубанцев казаки XV корпуса собираются провести Большой круг и выбрать Походным атаманом Паннвица. По-моему, это – безумие! Речь идет о судьбе десятков тысяч людей, а невежды делят власть… Доманов тянется к англичанам, частенько посещает командира… – Соломахин не без мрачной иронии произнес. – 8-го Аргильского Сутерландского Шотландского батальона Мальколма.
– Быть может, это на пользу? – возразил Павел, останавливаясь и встречаясь взглядом с начальником штаба, постаревшим, осунувшимся за последние недели.
– Сомневаюсь. Мы должны держаться твердо, а не лебезить! По старости лет чудачит и Краснов. Состряпал обращение к командующему 8-й английской армией Александеру, своему знакомцу по Гражданской войне. Он воевал с большевиками, и даже орден получил от Юденича. Наш старик столь наивен, что полагается на помощь чужестранного генерала! Увы, англичане – союзники Сталина… Вон, полюбуйтесь на их флаг!
С моста через быстроводный Инзель, на который они ступили, открылось изящное здание эпохи барокко, вблизи католического собора Святого Антония. На балкончике второго этажа развевался стяг оккупантов, стояли английские танкетки и автомобили. К заведенному джипу подбежали солдаты, запрыгнули в открытый кузов с веселыми криками. Шофер лихо рванул с места, машина пронеслась мимо, обдав выхлопной гарью. На солдатах были рубашки цвета хаки и… клетчатые юбки!
– Что за маскарад? – не сдержал Павел насмешки. – Гомосексуалы, что ли? Чернокудрые, как евреи.
– Да, радуются жизни, – с неприязнью отозвался Соломахин и вздохнул. – Я хорошо знаю вас. И убежден, что со своим опытом и характером вы наведете порядок в нашей казачьей комендатуре. Она при штабе, как известно. Главная задача – патрулирование города, наряду с англичанами.
– Могу ли я взять жену с ребенком? Они с моими родными в лагере Пеггец.
– Устраивайтесь и забирайте. Здесь многие офицеры с семьями.
Расставшись с генералом, Павел получил в штабе предписание и на патрульном мотоцикле поехал в лагерь, чтобы предупредить Марьяну и повидаться с отцом. По дороге несколько раз встречались с англичанами. На сытых лицах «освободителей» провинции Кернтен не было и тени войны! Но интуиция подсказывала ему, что в этом выжидании кроется недобрый умысел. «Дети» Альбиона играют на две руки! Разоружив казачьи полки, – офицерам, однако, оставили пистолеты. Карабины и шашки разрешили носить конвойцам. Щедро раздают консервы, сигареты, банки со сгущенкой. И в то же время установили комендантский час…
День ото дня отношение британцев к «добровольно передавшимся» неуклонно менялось! Прежде они взирали на казачьи патрули снисходительно, даже козыряли. С двадцатых чисел мая дежурные машины оккупантов стали чаще останавливать казачьи разъезды и одиноких казаков, придирчиво проверять документы. Вдруг майор Дэвис передал требование своего командования: сдать оружие полностью, в первую очередь – офицерам. Получив домановский приказ подчиниться англичанам, комендант Шаганов подал рапорт о невозможности нести дальнейшую службу. В приемной начальника штаба, несмотря на субботний вечер, толпились офицеры. Соломахин проводил совещание с высшими чинами, непредвиденно затянувшееся. Незнакомый Павлу полковник, несомненно, эмигрант, изрядно захмелевший, перебирал в руках четки, откинувшись на спинку дивана. Павел сел рядом, держа в руках рапорт. Одутловатое пунцовое лицо полковника кривилось в усмешке.
– Как вам приказ англичан? – обратился он к Павлу, забрасывая ногу на ногу, покачивая носком зеркально отливающего сапога.
– Мы лишаемся всякой самозащиты. Фактически сегодня, 26 мая, казачье войско прекращает свое существование!
– Когда мне сообщили о тотальном разоружении, о том, что нам выдадут более совершенное английское оружие, я вспомнил анекдотец. Сидит цыган на телеге и смотрит на свою чумазую орду. И думает: то ли этих отмыть, то ли новых чистеньких наклепать. Вот так же, как этот болван, думают некоторые казачьи генералы! Дело идет к выдаче нас Советам. Сегодня утром в Мюллене арестовали фон Паннвица! Из короткого донесения, которое успели получить, явствует, что он передан сталинцам.
Что-то оборвалось в груди у Павла, он с острой, внезапной болью подумал: «Началось!» Ждать аудиенции у Соломахина, пожалуй, не имело смысла. Он вернулся в комендатуру, забрал свои документы, паспорт, подтверждающий французское гражданство. Пересчитал жалованье за два последних месяца. Затем кликнул мотоциклиста и, дав распоряжение сотнику Якимчуку, своему заместителю, вновь направился в Пеггец.
Минули окраину Лиенца, пересекли железную дорогу и разогнались по шоссе к подгорью, где громоздились бараки лагеря. Солнце высвечивало долину Драу, расступающуюся меж горных громадин к юго-востоку. Вдоль дороги мелькали потравленные казачьими лошадьми луга. Местами, на выступах скал, громоздились сосны. А в глубине долины туманно синели неведомые, наверное, уже словенские горы… Отрешенно поглядывая по сторонам, Павел обдумывал, что следует сделать, в какой последовательности. Решение покинуть Стан было твердым. Впервые он подумал об этом дня три назад, когда один из его подчиненных сообщил о странных плакатах. Английское командование обращалось к местному населению с просьбой: в случае «масштабных массовых мероприятий» не помогать казакам и не давать им укрытий.
К разочарованию Павла, его родные перебрались на правобережье Драу, в Тристах, где биваком жили донцы и терцы. Объезжать было далеко, и он, оставив мотоциклиста, по шаткому подвесному мосту перебрался к беженским подводам. Они стояли рядами близ шоссе и в прибрежных лесках. Павел шел по табору, слыша родную речь, вдыхая запахи костров, свежескошенного сена, лошадей. Стреноженные табунки паслись на виду. Наконец, увидел знакомую кибитку, в сторонке – отца, ошкуривающего топориком кол, Полину, хуторянина Звонарева. Он подошел к ним. Спустя минут десять, когда остался наедине с отцом и Полиной, сообщил, для чего приехал.