– Собирайтесь. Оповещу через день-другой. Поднимемся в горы. Поживем у тирольцев. Они охотно берут работников в летнюю пору заготавливать дрова и сено. А затем переберемся в Швейцарию. У меня там знакомый. Русский. У него – ферма.
Тихон Маркяныч, прихворнувший с вечера, выпутал из поредевшей бороды щепку, устало опустил руку. Он сидел на чурке, сгорбившись. И, подумав, поднял на сына свои светлые подслеповатые глаза.
– Тобе, сынок, видней. Ты чина высокого и заправляешь с генералами. Раз припекло – дожидаться нечего… Тольки ты, Паня, не обижайся. Не горячись. Мы с Полиной надысь совет держали. И порешили остаться тута, при подводе. В мои ли годики по горам сигать? От смерти удирать? От ней не скроешься! И рад бы, да запас силенок вышел. Стратил до копейки… Нет! Мы всю жисть с казаками, блукатили с ними и обчий суд примем! А ты ишо крепкий, тобе казачонка поднимать. Раз дает так Господь – его не переспоришь. Мне на самом деле все немило кругом. Должно, и на покой пора… А Полинка… Я ее не держу. Как сама хочет… Могет, уговоришь?
– Меня уговаривать нечего! – сурово отозвалась старшая сноха. – Как я вас одного брошу? Такого греха не приму. Как бог присудит, так и будет.
– Вас выдадут Советам, – произнес Павел интонацией, которой обычно говорят с упрямыми детьми. – В лучшем случае не расстреляют сразу, а замучают в сталинском концлагере. Это вы понимаете?
И отец, и Полина неуступчиво молчали. Павел вспылил, прошелся вдоль подводы.
– Собирайтесь! Приеду – заберу. А нет – увезу под арестом. Будет так! А меня вы знаете…
Тихон Маркяныч с живостью поднялся, сердито топнул.
– Цыц! Тута я старший! Ишь, моду взял командовать! Такое сказануть: отца под арестом! Мое порешенье ты слыхал. И не суперечь! Одно дело – твоя семья, другое – мы. Нас не перекуешь. И любо нам со своими казаками. На миру, как молвят, и гибель красна!
Через час войсковой старшина Шаганов был уже в комендатуре. Вечером наведался к себе на квартиру, рассказал Марьяне, возмущаясь и негодуя, о решении родных. Однако жена их отказ восприняла с пониманием, пыталась защищать.
«Гастхоф Гольденер Фиш», гостиница, где размещался штаб Походного атамана, в эту ночь сияла огнями. У Доманова были гости. Павел видел, как адъютант атамана, подъесаул Бутлеров, прогуливался с майором Дэвисом, посасывающим трубку, оживленно болтая по-английски. В манере держаться, в походке усатого красавца-майора в берете с бубоном прежде сквозили дружественность и расположение. Теперь же – проступали напряженность и неведомая скованность.
Батько Шкуро со своей свитой нагрянул внезапно! По-прежнему щеголял он в дорогой черной черкеске. Только поменял немецкие награды на орден Бани, полученный от англичан еще в Гражданскую войну. Павел в эти минуты, сопровождаемый тремя терцами, патрулировал центр Лиенца. На площади Ам Маркт ему почему-то запомнились два священника-францисканца с тонзурами (выстриженными плешками), в кофейных рясах, перетянутых шнурами, которые, стоя под фонарем, обнимались как влюбленные. Столь открытое выражение чувств покоробило Павла, навело на мысль, что никогда его отец не сблизился бы с этим европейским миром…
Несмолкаемый шум Драу различал слух и на отдаленной улице Беда-Вебер-Гассе, дугой выходящей к площади Михаэльсплатц перед средневековой базиликой. По ней разгонисто пронеслась целая колонна английских танкеток! Что за совещание удумал среди ночи Мальколм?
Павел с тревожным чувством поспешил к штабу.
На балконе второго этажа слышался сумбурный спор выпивших людей. Легко угадывалась скороречь Шкуро. Вдруг «батько» напористо и с нарочитой дрожливинкой затянул «Цвитэ терен», свою кубанскую. Кто-то умело подтянул. Дюжий конвойный, стоящий у входа в штаб, улыбался. По городу шло усиленное передвижение англичан, ощущалась их неслучайная суетливость, а генералы «песнячили» да пили винцо в гостиничных номерах! Если сам Шкуро примирительно явился к Доманову, то, вероятно, ситуация изменилась к лучшему, и оккупанты имеют особые виды на казаков, на долговременное сотрудничество? В подтверждение всему, Павел слышал от штабников, что майор Дэвис – порядочный человек, джентльмен, и ему следует верить. Несколько успокоившись, комендант повел казаков на Бундесштрассе, где снимал квартиру. Осторожно отомкнул дверь, вошел в комнату, озаренную месяцем. Марьяна, вероятно, недавно покормила и убаюкала сынишку, – оба спали. Павел подошел к приоткрытому окну. Ночная прохлада опахнула лицо, дурманя запахом шпалерных роз, разросшихся у стены. Смутно мерцали над черным изломом гор знакомые с ребяческих лет созвездия. Правда, располагались в небе они по-иному. Почему-то это простое открытие напомнило, что десятки тысяч казаков, занесенных на чужбину, ожидают своей участи…
Незадолго до рассвета к отелю «Гастхоф Гольденер Фиш» подрулили английская танкетка и автомобиль. Павел встревоженно вышел. Конвойцы Походного атамана беспрепятственно пропустили двух офицеров-англичан. Спустя четверть часа в спальных номерах разразилась ругань! А затем английские вояки, подталкивая, вывели на улицу арестанта – казачьего генерала Шкуро. Нарождалась уже над пиками Альп зорька. В зыбком утреннем освещении лицо Андрея Григорьевича было мертвенно бледным. По щекам, по складкам морщин текли слезы. Он ступал мелкой, неподатливой походкой, глядя в землю, и потрясенно повторял:
– Предал Доманов! Пригласил, б…, напоил и предал… Меня, Шкуро, передадут Советам… Ах ты, сука английская! Иуда!
Измятая черная черкеска, застегнутая наполовину, мелькнув, исчезла в глубине черного авто. Он рванул с места! Сзади прикрывала танкетка. Это было похоже на похищение! Поборов замешательство, комендант Шаганов подбежал к дежурному по штабу, есаулу Палуеву, спокойно взиравшему на произошедшее. Тот, выслушав войскового старшину, с нажимом на каждом слове, отчеканил:
– Я выполняю приказ Походного атамана. И не вправе обсуждать! Шкуро просто пьян, и его повезли домой. Впрочем, мне неизвестно. Я подчиняюсь своему атаману!
Шел седьмой час утра.
А вечером Павла Шаганова вызвал в штаб посыльный. Там войскового старшину ознакомили с приказом Доманова: завтра, 28 мая, в понедельник, в 13.00, прибыть в штаб всем офицерам казачьих войск, служащим в нем, а также командирам отдельных подразделений (форма – парадная). Все остальные офицеры обязаны собраться в это же время на плацу в местах дислокации своих частей. Командующий английской 8-й армией генерал Александер намерен провести в Обердраубурге совещание со всеми офицерами Стана.
Марьяна меняла пеленку, когда Павел вернулся подавленный и молчаливый. Увидев голенького карапуза, он посветлел взглядом, улыбнулся. И только жена отлучилась на кухню, где сушилось бельё, – украдкой наклонился и поцеловал сынишку в пяточку. За минувший месяц он заметно подрос, окреп, на ножках появились перетяжечки. Отрадное тепло окатило Павла…
Перепеленав, любимая села кормить. Вовочка присосался к груди, зачмокал губками. Павел прикорнул на подоконнике, сняв китель. Закурил, – ветерок, по-летнему мягкий, споро вытягивал дым в открытое окно, задувал под ворот нательной рубахи. Взглядывая то на мужа, то на младенца, Марьяна заговорила и – голос дрогнул:
– Я уже знаю о поездке. Только что забегала Лиля, жена Коли Краснова, твоего сослуживца по юнкерскому училищу. Он теперь у генерала Васильева адъютантом. Лиля очень взволнованна! У них югославские, по эмиграции, паспорта, и они могут выехать куда угодно. А Николай решил, как и все Красновы, отправиться на совещание к английскому генералу. Это – его личное дело. А ты?
Павел ответил не сразу.
– Всю жизнь то мной командовали, то я приказывал. А теперь поступлю так, как хочешь ты, – с непривычной поспешностью пробормотал он и отвел взгляд.
– Почему?
– Ты же понимаешь…
– Нет! Принимай решение сам, – отрезала Марьяна, перекладывая сыночка и выпрастывая из-под халатика другую грудь. – Я не хочу, чтобы потом упрекал меня. Это слишком серьезно! Среди этого сброда есть такие, как ты, достойные офицеры. Вот и Володенька таким же будет!
Столько наболевшей нежности было в голосе Марьяны, что у Павла защемило сердце. Стройная, большеглазая, с повителью пепельных волос до плеч, она обрела не только прежнюю красоту, но и несуетную уверенность. И вот такую, обновившуюся, Марьяну он любил еще сильней, отчаянней!
– Утро вечера мудренее. Решу завтра.
Дождавшись, когда жена уложила сынишку, Павел порывисто подошел к ней, обнял, – и вдруг с грустью ощутил разницу в их возрасте, невыразимо мятежную ласковость. От кожи и волос Марьяны излучался запах розы! Он зарылся носом в шорохливую шелковень прядей.
– Я розовой водой голову мыла. Нравится?
Он улыбнулся, заглядывая в любящие глаза, легко прикоснулся к зовущим ее губам…
Эта майская ночь – как никогда – показалась короткой. И восторг обладания друг другом, и страх, что могут расстаться навек, изводили души. Марьяна дважды поднималась к младенцу. Павел, на минуту покинутый милой, ощущая неизбывное желание и силу, упивался оставшимся в постели тончайшим духом роз и теплом молодого женского тела…
Утром, наблюдая за тем, как муж старательно бреется, Марьяна все поняла без слов.
Потом он надел парадный мундир. Сказал, где спрятал свой пистолет.
– Значит, все-таки едешь? – уточнила Марьяна, подавая мужу белый отглаженный платочек. – Иначе нельзя?
– Да. Иначе нельзя, – утвердительно кивнул Павел, и в темно-голубых глазах, к ее изумлению, вспыхнула некая озорная лукавинка, как будто речь шла о невинно-веселой проказе. На оживленном лице, с порезом на подбородке, не было и тени страха. – Либо пан, либо пропал.
– Ты себе хозяин! Только ведь обещал всех нас увезти в горное селение…
– Пока это невозможно. Я обязан выполнять приказ Походного атамана, хотя полностью с ним не согласен. Петр Николаевич Краснов, Семен Краснов, Головко, Соломахин, Васильев, Тихоцкий. Почти весь генералитет едет! А я должен ховаться? Чтобы потом, если все кончится благополучно, любой офицер имел бы право назвать меня трусом? Я присягу давал казачеству… Нет! Срывать погоны, как делают это сейчас в Стане негодяи, – я не в состоянии… Ты это должна понять, Марьянушка!