– Павел! Измена! Как хорошо, что разыскал тебя. Мы обращаемся к командующему англичан Александеру. Мы, эмигранты первой волны, не подлежим выдаче Советам. Согласно конвенции, политэмигранты имеют юридическую защиту. Англия ее подписала. Вот наше обращение! Поставь подпись.
– Погоди. Как ты здесь оказался? – полюбопытствовал Павел. – Ты ведь служил в Цветле.
– Прибыл в Стан с резервным полком. И вот очутился за колючей проволокой! Разве думали мы о таком…
– А где погоны? – заметил Павел щетинку ниток на плече его кителя. – Избавился?
– Так точно. И тебе, дорогой, советую. Выживать надо! Ну, что же ты?
– Обойдетесь и без меня… Все мы здесь – офицеры. Воевали за общее дело. Одни клятвы давали.
Василь встормошил остатки своих мокрых от пота волос, тылом ладони отер выпуклый глянцевеющий лоб. Обозлился:
– Ты умерь пафос! Какое тут братство? Мы, эмигранты, страдаем по вине подсоветских, которых требует Сталин. Да, для него они – изменники. Ради бога, – забирай. Но мы-то – за-щи-ще-ны конвенцией! На нас распространяется международное право.
– У меня одно право: оставаться казаком.
– Подписывать отказываешься?
– Сгинь! И больше не подходи! – леденея от гнева, бросил Павел и обошел остолбеневшего бывшего приятеля.
По результатам переписи оказалось: в лагере – одна тысяча семьсот офицеров, среди них – донские генералы Петр Краснов, Семен Краснов, Васильев, Головко, Фетисов, Силкин, кубанский генералитет – Шкуро, Соломахин, Тихоцкий, Есаулов, Тарасенко и другие представители высшего командования Казачьего Стана…
Сгущалась над долиной Драу ночь.
Темной тревогой полнились души казачьих офицеров.
Павел, ища уединения, ушел на край лагеря, за бараки. С ближней вышки ударил в глаза луч прожектора, на мгновенье ослепив. И тут же погас. Но взгляд успел четко зафиксировать бетонные столбы и прямые строчки колючей проволоки…
А между тем ничего необычного вокруг будто и не было. После зноя яснел горный воздух, неся с прохладой смутные запахи цветущих кустарников и луговых трав. В сиреневых потемках долины, совсем рядом мерцал огнями старинный Шпитталь, скрадывая небо черной изломистой каймой остроконечных кровель и башенок. В подгорном лесу, в устоявшемся безмолвии, обрывались чуткие трели птиц, а грохот торопливых поездов слышался отдаленней и дольше. Мрачные откосы гор подступали к лагерю с обеих сторон, – точно угластые паруса стыли в неподвижности. И все эти голые скалы, – близкие и несокрушимые – как манили сейчас спасительной волей!
Павел затравленно ходил вдоль тройной ограды, тревожа охранников и заставляя их освещать прилегающую зону. Немцы строили лагерь для врагов, а угодили – казачьи офицеры, те, кто воевал под знаменами вермахта. Смутными призраками, коря себя за доверчивость, бродили они в одиночку и группами. Клубком путались всевозможные версии и догадки. Однако большинство мнений сходилось на том, что их, пленных, либо переоденут в английскую форму, привлекая на службу в туземных колониях, либо выдадут Красной Армии. Расстрел здесь, на месте, гораздо предпочтительней застенков и пыток сталинских палачей!
С каждым часом все явственней охватывало Павла предчувствие опасности, неизбежности риска. Он вернулся к бараку, убедившись, что преодолеть колючие ограждения невозможно. Наверняка средний ряд под напряжением. К тому же всю территорию прощупывают не только прожектора вышек, но и фары танкеток. Нет, с голыми руками не выбраться! Что же остается? Он не знал ответа, хитрого и дерзкого решения, и вместе с тем подсознательно искал выход…
Он накурился до головной боли, до тошноты и, выпив целую бутылку минеральной воды, поспешил в барак. В комнате, загроможденной двухъярусными нарами, на которых валялись тюфяки-клоповники, громыхали голоса.
– Нам во что бы то ни стало нужно выиграть время, – твердил рослый полковник, рубя по воздуху рукой и позванивая висевшими на груди орденами. – Мальколм занимается самоуправством! Арестовывать нас нет необходимости. Просто решил, очевидно, постращать.
– Вы ошибаетесь, Михаил Матвеевич! Нас бросят на заклание Сталину, – с вызывающим равнодушием возразил чернявый есаул, ехавший с Павлом в одном грузовике. – Я немного говорю по-английски. И капрал при обыске сказал мне, что всех нас повезут дальше. Не зря ведь грузовики здесь дежурят!
– Значит, необходимо настаивать на своем. Не повиноваться! – загорячился круглоголовый сотник в очках, старший картограф штаба. – Не садиться в машины!
– Во всяком случае, мы, эмигранты, так и должны поступить! – подхватил полковник. – Если отпустили из лагеря Кучука Улагая, черкесского полковника, отпустили по югославскому паспорту, то чем мы хуже?
– Кто сказал об этом? – осведомился Павел.
– К нам заходил Султан-Гирей. Ему не верить нельзя, – холодно бросил неизвестный лобастый подъесаул, раскуривая свою изогнутую трубку в виде змеи.
Надежда обманчиво ворохнулась в груди, и Павел тотчас направился к отдельной комнате, где ютились Красновы. Николай-младший об освобождении Улагая ничего не знал. В неведении были и его отец, и дядька. Петр Николаевич лежал на кровати, лицом к приоткрытому окну. Под потолком точила слабый свет электрическая лампочка, вокруг которой каруселили мотыльки. Напряженное ожидание прервал вдруг вбежавший в комнату атаман Доманов! Всех поразило его плаксиво-жалобное выражение лица, разительное несоответствие солидной фигуры и суетливой походки. На мундире генерала… не было погон!
– Петр Николаевич! Мой великий друг! – истеричной скороговоркой воскликнул Доманов, бурно дыша. – Нас обманули! Окончательно предали! Мы только что от полковника Брайара. С ужина… Завтра утром… Господи, это ужас! Нас всех доставят в Юденбург. А там поголовно передадут Советам!
Петр Николаевич, по-стариковски крякнув, встал. Опираясь на трость, сделал к горевестнику несколько порывистых шагов. Вытягивая жилистую шею, клонясь вперед, с недоверием спросил:
– Откуда вам это известно? Вероятно, вы ошибаетесь. Или что-то путаете…
– Это так! Это абсолютно точно… Мне англичане снова повторили в ультимативном тоне!
Семен Краснов, морща рукава генеральского мундира, схватил и отбросил единственный стул-кресло, преграждавший дорогу. В упор глядя в лицо Доманова, гневно выкрикнул:
– Повторили?! Выходит, они и раньше сообщали? Вы обо всем знали? – кровь бросилась в лицо генерала. – Вы – преступник, Доманов!
А того трясло как в лихорадке, он потерянно бегал глазами, всхлипывал.
– Семен, держи себя в руках! – строго произнес Петр Николаевич, поражая присутствующих редким для его возраста самообладанием. – Не время для распрей, господа! Необходимо предпринять меры. Сию же минуту! Полагаю, нужно обратиться к королю Георгу, направить петицию в Международный Красный Крест. Они обязаны разобраться! И если специальный военный суд признает нас виновными, мы готовы понести наказание. Но чтобы так беззаконно, огулом… Коленька, будь добр, мне нужны бумага и чернила. Или хотя бы карандаш! Тимофей Иванович, казаку не пристало лить слезы! Где ваш переводчик?
Через час, выполняя поручение Петра Николаевича, группа офицеров и капитан Бутлеров вызвали начальника конвоя, английского майора, и вручили ему два послания, – к английскому королю и в организацию Красного Креста. Ухмылисто глядя на казачьих офицеров, конвойщик зевнул, сонным голосом пообещал переправить петиции в Лондон и Женеву. А на прощанье пожал плечами: есть ли в этом смысл?
Сопровождавший переводчика Павел и Краснов-младший медленно возвращались к бараку. Ночь заметно посвежела. Обеспокоенные тем, что потревожили их командира, засуетились английские охранники. Ревя моторами, стали прокатываться по лагерю танкетки. Павел спросил, что в петициях, подписанных Красновым и другими эмигрантами.
– Дед просит, чтобы первого судили его. Он, бывший атаман Краснов, готов взять на себя всю ответственность и сполна отвечать за всех, кто открыто и честно боролся против коммунизма как в эту войну, так и в прошлом. Во имя Бога, человечности и справедливости просит не выдавать всех нас – Сталину…
Пленные не спали. Кто сидел на нарах, кто лежал с закрытыми глазами, запрокинув руки под голову, иные – неприкаянно бродили. Павел поправил свободный тюфяк на верхнем ярусе, не снимая сапог, запрыгнул наверх. Лежа, глядя в потолок, попытался забыться. В глазах рябило, плыли цветные пятна… Он явственно представил Марьяну, увидел ее веселой и броско красивой, идущей с ним по людной улице. Возле магазинчика жена остановилась и попросила продавца показать платье. Тот подал сразу два – ослепительно белое и черное. Марьяна повернулась к мужу, спрашивая, какое из них выбрать…
Павел вздрогнул всем телом, просыпаясь. И, открыв глаза, уставясь в крашенный белилами потолок – озаренно вскочил! Он вспомнил, что в предпоследнем бараке, когда делал с писарем обход, взгляд его случайно скользнул по листу фанеры, отставшему от поперечины крыши. Он слез на пол, и в эту минуту лампочка померкла. Англичане отключили электроток.
Был глухой час ночи. В коридоре никто не встретился. Дверь комнаты Красновых была открыта. Напротив сумрачного окна, то и дело озаряемого прожекторами, одиноко сидел Петр Николаевич, сгорбившись, положив большие тяжелые ладони на набалдашник трости и опершись на них подбородком. Родственники что-то обсуждали вполголоса. Старый атаман поднял голову, слегка повернулся и, вероятно, отвечая на какую-то реплику, возразил:
– Господь дал нам это испытание. Роптать не пристало. Хотя и он, как сказано в Евангелии, вопрошал: если возможно, да минет Меня чаша сия… А после говорил ученикам: бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна… Да, я не жалею о своем решении и согласен понести наказание, – принять венец правды, который пошлет мне Господь.
Павел торопливо дошел до малолюдного барака. Подождал, пока у входа никого не останется. С разбегу он допрыгнул до потолочного бруса, подтянулся и плечом навалился на край фанерного листа. Гвоздики, скрипнув, вылезли. И он всем телом подался в образовавшуюся широкую щель. Соседний лист тоже стал под тяжестью предательски зыбиться, – и если бы Павел не догадался схватиться руками за планку стропила и не нащупал сапогами потолочную лагу, – он наверняка бы рухнул вниз! Присветив в темноте зажигалкой, оглядевшись, понял, что чутье не подвело, – под черепичной крышей таился чердачок…