И сразу же в стороне от главной улицы — узкие, маленькие улочки и тупики нищеты. На каждом углу лавчонки, где продают фрукты и рыбу, длинные связки бананов, ветки со свисающими лимонами, морские ракушки, «благоухающие» соленым с гнильцой ароматом.
Через каждые два дома — ниша, а в ней статуэтка Мадонны с младенцем.
Машинам здесь не проехать. И все-таки они проезжают с треском и грохотом, обдавая парами бензина и рискуя раздавить вас. Через улицу перекинуты веревки, на них сушится белье всевозможных расцветок. Из окон высовываются синьоры и синьорины, костлявые и дебелые, безобразно усатые и очаровательные, как мадонны. Певучая, чуть гортанная речь. Крики. Споры. Сплетни. Темпераментная оценка событий и новостей, не менее важных, чем те, что обсуждаются в кулуарах международных ассамблей.
А на мостовой играют сотни полураздетых бамбино — ребятишек — черноглазых, черноволосых, шумливых. Играют в те же детские игры, что и на бульварах Москвы или Парижа. Скакалки. Чехарда. Классы. «Палочка-выручалочка, выручи меня…»
Взрослые не обращают на них никакого внимания.
Стремительно проносится (кажется, прямо сквозь кучу детей) мотоцикл. Худенькая Джульетта с развевающимися смоляными кудрями обняла своего Ромео, гонящего машину вниз со стремительной скоростью, ухитряющегося каким-то чудом объезжать ребятишек, оборачиваться и целовать свою возлюбленную и напевать во весь голос знаменитую неаполитанскую серенаду. Серенада на мотоцикле!..
Увидев нас, ребятишки сбегаются со всего квартала. Они повисают на нас, оглушают звонкими голосами, требуют сольди.
— Испанец? — спрашивает меня дочерна загорелый крепыш, щеголяющий в немыслимо оранжевых трусах.
— Француз? Немец? Грек?.. Руссо? О, руссо!.. Копьейка.
Я даю ему значок с изображением голубя, копейку, гривенник. Но ему мало.
— Еще для младшего брата… Пикколо. Совсем пикколо. — Он показывает рукой, опуская ее почти до земли. Ему понравилась заколка моего галстука, он твердо решил выпросить и ее.
Раздав все значки и монеты, окруженные легионом ребят, мы сквозь сеть переулков выбираемся на какую-то площадь. И сразу останавливаемся.
Толпа неаполитанцев. Прямо на мостовой небольшой помост. На помосте ширма. Звонкий детский голос объявляет, что сейчас начнется представление кукольного театра, замечательного кукольного театра, лучшего театра в Неаполе, лучшего театра на всем побережье, лучшего театра в Италии.
Маленькие сорванцы сразу покидают нас и пробираются сквозь толпу в первые ряды.
Над ширмами показывается кукла — Пьеро! Он тащит на себе деревянную лошадь и большую жестяную саблю. Он собрал немного денег и купил подарок своему маленькому Джузеппе. Джузеппе хочет быть генералом, как Гарибальди.
Что-то в голосе Пьеро кажется мне знакомым. Зрители слушают с напряженным вниманием, заразительно смеются каждой шутке, смысл которой не всегда доходит до меня, хотя я пытаюсь переводить своим двум спутницам, инженерам московского завода.
Видимо, спектакль ставится не в первый раз, но интерес к нему у зрителей не иссякает.
Показывается Коломбина с маленьким Джузеппе. Малыш влезает на коня и машет саблей.
Но вот в мирный домашний уют Пьеро врываются злые силы: два солдата, один — в черной рубашке, похожий на Муссолини, другой — в коричневой, с гитлеровскими усиками. Они отбирают саблю у Джузеппе и ломают ее. Грубо хватают Пьеро и уводят. Куда? На войну!
Сценка очень прямолинейна, примитивна. Но я вижу слезы у итальянок. Я слышу, как кто-то сквозь зубы цедит:
— Porca madonna…
Пьеро не хочет воевать. Его бросают в тюрьму. Острый нос его просовывается сквозь решетку. Он поет. Мелодичные, издавна знакомые неаполитанские песни. О sole mio… Санта Лючия. Неожиданно Пьеро запевает «Бандьера Росса». Красное знамя.
Врываются те же два солдата-фашиста и избивают его…
Возмущение в толпе зрителей нарастает. Эти немолодые, видимо, много испытавшие итальянцы кажутся сущими детьми в своей непосредственности…
А действие обостряется.
В конце спектакля над ширмами внезапно появляется… Петрушка. Я замираю на полуслове. Мои спутницы с удивлением смотрят на меня.
Родной брат моего Петрушки смотрит на меня со сцены. Только он не в голубом платье, а в красной рубашке, с генеральскими погонами итальянского образца, со звездочкой на фуражке. Он хватает за шиворот фашистов, бросает их куда-то за ширму, освобождает Пьеро, обнимает его. Потом появляются Коломбина и маленький Джузеппе. Они берутся за руки и, немилосердно коверкая слова, поют по-русски:
Выходила на берег Катюша…
В толпе происходит что-то невообразимое. Люди смеются, кричат: «Bravo! Bravissimo!» Целуются.
Маленький юркий мальчонка и смешная белокурая девчушка с косичками, в лиловом купальнике собирают сольди и лиры в соломенную шляпу. Ширмы исчезают. И я вижу на помосте… Фернандо!
Он благодарит публику. Обводит глазами толпу. И вдруг взгляд его встречается с моим. Фернандо долго, напряженно всматривается, потом соскакивает с помоста, врезается в толпу и бежит ко мне.
— Алессандро! — кричит он. — Колоннелё Алессандро! Здравствуй, Алессандро!
Все изумленно и радостно окружают нас. Многим кажется, что это продолжение спектакля. А Фернандо, постаревший и немного поседевший, обнимает меня и бормочет очень-очень быстро какие-то совсем уже непонятные мне слова.
Мы сидели в тесной комнате Фернандо, пили кисловатый кьянти и закусывали бананами. Бутылка лучшего кьянти стоит 300 лир, и я понимал, что для нищенского бюджета Фернандо это изрядный перерасход. Но он был хозяином и хотел угостить меня по всем правилам итальянского гостеприимства.
Рядом со мной сидели мои московские спутницы — инженеры. Им все это казалось (я им рассказывал о Фернандо) какой-то фантастической сказкой. Окна в комнате Фернандо не было. Застекленная дверь выходила прямо на улицу. Многочисленные зрители толпились перед домом, казалось, что все происходящее в комнате совершается в театре, на сцене.
Нас окружила вся семья Фернандо. За время, прошедшее со дня нашей встречи в Берлине, у синьоров Фернандо и Аниты Паскуалини появилось еще пятеро детей, кроме Джузеппе.
Дети чинно, с большим удовольствием ели бананы и сверлили нас веселыми любопытными глазами.
Фернандо представил нам свою жену Аниту — знакомую мне по карточке — миловидную, постаревшую и отяжелевшую мадонну. И детей. Три мальчика: Антонио, Луиджи и Пальмиро. Две девочки: Юлия и Лаура. Старший, Джузеппе, стройный, красивый юноша, уже принимающий участие в спектаклях отца, сидел в стороне рядом с тоненькой молчаливой девушкой, — видимо, своей возлюбленной.
Я оглядел комнату. Стол. Несколько соломенных стульев. Деревянная широкая кровать, на которой размещалась добрая половина семьи. Большой комод с ящиками для кукол. Сырые подтеки на стенах. На одной стене — Мадонна с младенцем. На другой — дешевенькая литография Гарибальди на коне, знакомое характерное лицо Антонио Грамши в большой шапке черных курчавых волос.
— Ну как, Фернандо, — спросил я, — Джузеппе еще не стал генералом?
Фернандо усмехнулся. Джузеппе густо покраснел и что-то шепнул своей подруге.
— Пока он играет в моем спектакле роль Петруччио. Тебе не обидно, Алессандро, что я одел твоего Петруччио в генеральскую форму? Я его сделал не совсем по твоей карточке. Но нашим неаполитанцам так больше нравится. Ты можешь это понять, Алессандро!
Он встал, подошел к комоду и вынул большой альбом. В альбоме карточка, на которой снят я с Петрушкой, и старая, выцветшая обертка печенья «Красная Москва» с изображением Кремля.
Я искоса посмотрел на моих спутниц. Глаза их подозрительно блестели.
— А как поживает Пьетрюшка? — спросил, улыбаясь, Фернандо. — Залечил ли он свои раны?
Мы долго говорили в тот вечер. Я рассказывал о Москве. Фернандо — о Неаполе.
Он очень удивился, что мои молодые спутницы — инженеры, делают автомобили и даже руководят цехами.
— Женщина — инженер. Ты понимаешь, Анита? Инженер… А у нас женщины ничего не понимают. Им дали право голоса, а они голосуют за католиков. Да. Наш Неаполь красив, и мы очень любим его. Но красота эта предназначена для тех, кто имеет хлеб. А Папа и Санта-Мадонна не дают хлеба. Его надо заработать тяжелым трудом. А работы тоже нет, ее дают предпочтительно католикам. Вот наш ближайший друг грузчик Сальваторе громко говорил обо всем этом. И его бросили в тюрьму, как Пьеро… Ты видел, Алессандро, весь мой спектакль?.. Да? Я еще покажу, как освобождают Сальваторе. Ты не думай, что я только детский кукольник, только забавник. Мои куклы тоже умеют говорить громко. Я еще создам изумительный спектакль!.. Но наш народ не любит грустить… И я хочу доставить ему немного веселья, радости. Ты это можешь понять, Алессандро?
Он замолчал, задумался. Потом, вне всякой видимой связи с предыдущим, воскликнул:
— Женщина — инженер!.. Подумать только… Инженер!..
Поздним вечером нас провожала вся семья Фернандо. Над Неаполитанским заливом висела круглая, добродушная луна. Откуда-то доносились звуки серенад. На набережной стояли подзорные трубы, в которые можно было увидеть все звезды, если только бросить в щель автомата пятьдесят лир.
Фернандо зарабатывал только двести лир в день, и его дети никогда не смотрели в подзорную трубу. Мы устроили для них этот праздник, и они были счастливы. Маленький Пальмиро хотел совсем забрать трубу себе, но это было вне пределов нашей возможности и наших капиталов. В конце концов, звезды можно хорошо видеть и без подзорной трубы.
— Ты спрашивал, — сказал мне, прощаясь, Фернандо, — стал ли Джузеппе генералом? Нет, он не стал генералом. Но мой маленький, мой Пальмиро, еще будет генералом. Поверь мне, Алессандро. И приезжай еще раз.
Он замолчал, остановился и вынул из кармана своего комбинезона (в его старом, заплатанном синем комбинезоне по меньшей мере дюжина всяких карманов) куклу Пьеро.