зыке, почти без акцента, и приложил палец к фуражке с высокой тульей. — Увы, война! Солдаты понесут должное наказание. Разрешите представиться — подполковник Фенстер, доктор искусствоведческих наук. Мы высоко ценим ваш талант, мадам, и талант господина Пьера Трувиля. Я имел честь слышать господина Трувиля в «Аиде», «Фаусте» и «Отелло» в Берлинской опере несколько лет назад. Разрешите, господа, заверить вас в полном уважении немецких властей. Вас никто больше не тронет. Вы будете обеспечены необходимым питанием. Я надеюсь еще услышать ваши несравненные голоса в Парижской опере. Еще раз извините. До свидания, господа.
Он поклонился и вышел.
Долгое время молчали.
— Чудеса, — буркнул наконец доктор Мишле. — Хорошо, что я встретил этого эсэсовского доктора. Вальпургиева ночь с неожиданным финалом. Понятно?
— Я говорила, папа, что вы в них ошибаетесь, — чуть слышно сказала Аннета. — Теперь все будет хорошо. Я поправлюсь. И Пьеру никуда не нужно бежать.
— Нельзя верить этим фашистам, — сумрачно возразил доктор, разжигая трубку. — Пьеру именно сейчас надо воспользоваться моментом и бежать. Бежать в Бордо, в Марсель, к черту на рога. Но бежать. Попятно? Будьте мужественны, Пьер. Вы ведь солдат.
— Я остаюсь, доктор, — сказал, вставая, Пьер. — Париж предан. Армия разбита. И я больше не солдат. Я остаюсь с Аннетой.
На другой день подполковник Фенстер прислал с солдатами огромную корзину вин, всевозможных закусок, фруктов и букет орхидей, любимых цветов Аннеты.
Доктор Мишле мрачнел с каждой минутой. Он хотел отправить обратно и закуски, и цветы, но Аннета воспротивилась.
— Я вас не узнаю, папа, — сказала она. — Мы ведь здесь хозяева, и нельзя быть невежливыми. Если все немецкие офицеры так же любезны, как этот подполковник, разговоры о каких-то там зверствах явно преувеличены.
— Боюсь я данайцев и дары приносящих, — резко ответил доктор. — Что-то здесь не так. Какая-то двойная игра. Понятно? Он хочет нас купить, этот гестаповский доктор. Зачем, для чего — я еще не понимаю. Но я не прикоснусь к этим продуктам.
— К чему такие переживания! — воскликнула Аннета. — Это ведь наши продукты. Я узнаю вина из погребов Мильпо. Если даже ты прав, пусть лучше эти вина достанутся французским актерам, чем немецким солдатам. Пьер, да говори же, убеди папу.
Но Пьер молчал. Все эти часы после немецкого вторжения он молчал. Ночь он пролежал без сна, напряженно глядя в потолок, на котором охотилась златокудрая Диана. Все смешалось. «Черная образина…» Он не мог теперь понять, кто друг, кто враг. Последнее крепкое рукопожатие Поля Мильпо и трусливое поведение генерала Бриссо. Мертвые дети, лежащие на откосах дорог, мерзкая ухмылка вчерашнего солдата и предупредительная почтительность эсэсовского подполковника. Он никогда не был силен в политике, он не мог распутать этот страшный клубок…
— Пьер, говори же! — настаивала Аннета.
— Надо подумать об Аннете, — тусклым голосом сказал Пьер, глядя в пол, на котором еще валялись растоптанные листья лавровых венков. — Ей нужны фрукты и вино. Она должна поправиться.
Это решило вопрос. Доктор Мишле, сердито запыхтев трубкой, ушел в свой кабинет. Пьер уложил утомленную Аннету.
В передней снова звякнул звонок. Пришел подполковник Фенстер.
Он был в штатском.
— Как здоровье госпожи Трувиль? — спросил Фенстер, пожимая руку Пьера. — Как ваши ушибы, господин Трувиль?..
— «Ушибы», невесело усмехнулся Пьер и указал гостю на кресло.
— Я очарован Парижем, — помолчав, сказал Фен-стер. — До войны я считал своим долгом хоть раз в год побывать в Париже, побродить по бульварам, навестить Лувр. Лувр и Дрезден. Это два равноценных алмаза в короне мирового искусства, а теперь темные пятна вместо прекрасных полотен на стенах Лувра… Война! С какой горечью созерцал я воронки на прекрасных парижских бульварах.
Пьер настороженно слушал немца. К чему все эти слова? Зачем он пришел? Что ему нужно от Пьера? Или, может быть, от Аннеты? Перехватило дыхание.
— А Парижская опера?.. — продолжал подполковник. — Но мы ее восстановим. Соберем актеров. Мы надеемся, что господин Трувиль поможет нам. Сам доктор Геббельс просил меня передать привет господину Трувилю и предложить ему наилучшие условия работы.
Ах вот оно что… Петь для немцев, для завоевателей. А почему бы и нет? Какая, в сущности, разница для кого петь? Писал же когда-то Генрих Гейне в Париже… Нет, тут совсем другое. И не так просто это решить.
— Господин Трувиль, — Фенстер пододвинул к Пьеру свое кресло. — Сам доктор Геббельс поручил мне сделать вам предложение. Мы, люди передовой культуры, выше всяких расовых предрассудков. Вы прекрасно знаете, что по ту сторону океана, в Америке, миллионы ваших братьев по крови терпят всевозможные унижения. Вы должны поднять свой голос против расовых извращений. Мы знаем книги вашего отца и уверены, что вы унаследовали его пламенный стиль. Мы поможем вам, соберем дополнительные материалы. Оплата, конечно, будет самая высокая. Господин Трувиль, доктор Геббельс предлагает вам написать книгу об угнетении негров в Америке… Все. Ailes.
Пьер был ошеломлен. Книгу о неграх? Но ведь он никогда не писал книг.
Доктор Фенстер поднялся:
— Я понимаю, что вам надо подумать. Не хочу связывать вас своим присутствием. Я вернусь через два часа. Уверен в благоприятном ответе.
Он вышел. И тут же доктор Мишле выскочил из своего кабинета.
— Я слышал, Пьер. Я все слышал. Вот они, дары данайцев. Вот то, чего я опасался. Пьер! Времени мало. Понятно? Если они не поставили охраны, надо немедленно бежать.
Пьер стоял у стола, задумчиво постукивая пальцами.
— А почему бы мне не написать такой книги? — пожал он плечами.
— А вы подумали, зачем нужна им такая книга? Да, в Америке угнетают негров. В Германии нет негров. Но там есть евреи. Доктор Фенстер выше расовых предрассудков? Почему же он ничего не сказал вам о том, что Гитлер уничтожил миллионы евреев. Нельзя оправдывать американцев. И все честные люди осуждают их за угнетение негров. Но Америка со дня на день вступит в войну против Гитлера, чтобы помочь Франции. Вашей Франции, Пьер. А вы вместе с доктором Фенстером всадите нож в спину Америке.
Подполковник Фенстер был точен. Он пришел ровно через два часа.
Пьер молча встал ему навстречу.
— Итак, — сказал подполковник, — все в порядке? Решение принято?
Пьер молчал.
— Прекрасно, — улыбнулся Фенстер. — Я сам помогу вам написать эту книгу. Мы богато иллюстрируем ее. А? Предисловие доктора Геббельса. Тираж два миллиона. Колоссально!
Пьер подошел к подполковнику, остановился перед ним и, глядя на него сверху вниз, очень спокойно, чересчур спокойно сказал:
— Я не напишу никакой книги. Понятно?
В гестапо его тщательно и унизительно обыскали, обрили наголо, сфотографировали анфас и в профиль, сняли оттиски пальцев. Затем посадили в подвальную одиночную камеру и… забыли. Так, по крайней мере, казалось Пьеру.
Дни проходили за днями. Он потерял им счет. Три раза в день ему приносили пищу. Сначала он ничего не ел. Тогда ему коротко и бесстрастно объяснили, что пищу будут вводить насильно. Он стал есть. Но почти не спал. Ночами он бесконечно ходил по камере. Три шага, поворот. Опять три шага… Однажды он высчитал, что за ночь сделал шестьдесят тысяч шагов. Пятьдесят километров. За несколько ночей он бы мог дойти от Парижа до Руана… Днем иногда приходил сон. Но едва он закрывал глаза, часовой грубым окриком подымал его. Днем спать запрещалось. Когда он все же заснул днем, двое гестаповцев отвели его в холодный карцер, каменный шкаф, напоминающий погреб, в котором нельзя было повернуться. После двух часов пребывания в этом шкафу он не мог согреться целый день.
Его мучили кошмары. Он видел огромные страдальческие глаза Аннеты. Он слышал, как она звала на помощь. Вспоминал, как она безмолвно стояла на пороге комнаты, когда гестаповцы, по приказу Фенстера, уводили его…
— О жене не беспокойтесь, — цинично сказал ему Фенстер. — У нас (он подчеркнул это слово) она не пропадет.
Что они сделали с Аннетой? Что они сделают с ним?.. Может быть, неправ старик Мишле? Может быть, согласиться писать эту книгу? Ведь он не совершит никакого преступления, он никого не обманет. И все будет кончено. Он опять увидит солнце над Парижем и любимые глаза Аннеты. Но почему доктор Мишле крикнул ему на прощание: «Не сдавайтесь, Пьер!»? Если гестаповцам так нужна его книга, значит, он не должен ее писать. Его предки и он сам родились с черной кожей, в его жилах текла кровь многих поколений мадагаскарских негров. Но он был француз. Он был французский актер. И в его театральной родословной стояли великие имена Тальма и Коклена. Они считают, что можно легко купить негра. Нет. Он приготовился к пыткам и избиениям.
Но они не мучили и не избивали его. Они просто забыли о нем. И он сгниет здесь, в этой мрачной одиночке, бывший артист Пьер Трувиль, гордость французского искусства. Но что они сделали с Аннетой?
Через два месяца его вызвали к доктору Фенстеру.
Огромный кабинет был залит ярким светом. После темной одиночки Пьер на какие-то мгновения ослеп.
— Как поживаете, господин Трувиль? — иронически любезно спросил доктор. — Несколько раз хотел побеседовать с вами об искусстве. Но все дела… Так мало времени остается для друзей, для личной жизни…
— Что вы сделали с Аннетой? — глухо спросил Пьер, чувствуя, как наливается ненавистью к этому человеку.
— С Аннетой? Не волнуйтесь, господин Трувиль. Немцы умеют ценить красивых женщин. Аннета более благодарна немецким друзьям, чем ее бывший муж. Она более, как бы это сказать по-французски, более покладиста.
— Что вы сделали с Аннетой?
— Спокойнее, господин Трувиль, спокойнее. Помните, что вы не на сцене, а в гестапо. Об Аннете мы говорим с вами в последний раз. Вы теперь не интересуете ее. Дездемону теперь больше привлекают герои с белой кожей. Не Отелло, а Зигфрид… Она работает в нашем театре, имеет успех, принята в кругу высшего немецкого офицерства. Сам господин Абец ужинает у нее. Все.