Алексей СальниковНа этом месте в 1904 году
Под конец командировки все же сошлись они и с немцем, и с его переводчиком. К своему запоздалому стыду, который настиг Владимира, уже когда они прощались в гостиничном коридоре на недвижных волнах линолеума, часть пьяного столовского разговора содержала описание ссылки, которую пережила семья родителей Владимира, признания, что он тоже некоторым образом немец, и еще про жену, кажется, которая умерла год назад, а он все никак не может привыкнуть, что ее нет.
Каким-то образом обходились без имен, сразу сошлись неизвестно на чем, потому что все эти две недели сначала виделись на первом этаже или в магазине через дорогу, через несколько дней стали кивать друг другу, а там все вот так и пошло это обоюдное любопытство, закрепленное побочным житьем в полустаночном общежитии, здание которого будто ударилось оземь, как в сказке, и обернулось этакой гостиницей, где номера были еще туда-сюда, а все остальное, конечно, не очень.
Звук так легко проходил через дверь и стены, что Владимир не угадывал даже, а знал, кто пришел к сыну.
Появление Вики всегда начиналось с бесполезного окрика кастелянши (как по-другому звать человека, стойкой регистрации которому служила старая школьная парта, Владимир так и не придумал), затем следовали громкие шаги человека, который не догадывается, какой шум он производит, и сердце Владимира невольно содрогалось за мгновение до того, как раздавался громкий требовательный стук: было в этом трехкратном ударе костяшками о дерево такое ожидаемое и вместе с тем внезапное, что Владимир и хотел бы, но не мог не сравнить с ночными стуками конца тридцатых прошлого века, которые сам он не застал, но его родственники постарше могли пережить, и это была как бы генетическая память, и очень смешно на самом деле было это переживание Владимира, потому что сын понимал этот стук совсем иначе — вскакивал, чтобы открыть, сам стучал изнутри номера три раза по три и говорил в паузах: «Пэнни, Пэнни, Пэнни», только затем уже распахивал дверь.
Паулю не нужно было далеко ходить, но и пара его шагов от номера к номеру была отчетлива тем, что это были именно два шага с последующим терпеливым ожиданием. Пауль не стучался, а сбрасывал в чат несколько стикеров (сколько ни подглядывал Владимир, на экране всегда были почему-то улыбающиеся новогодние елочки).
Одним из первых вопросов немцу был вопрос про сына: за каким он притащил мальчика бог знает куда. Переводчик объяснил, что прадед Пауля был где-то в этих местах. После этих слов немец рубанул ладонью, будто деля столовский столик пополам, потыкал пальцем в одну из отмеченных половин и рассмеялся, не скрывая горечи. «Где-то по эту сторону границы» — объяснил переводчик слегка виноватые слова немца.
Ответный вопрос Владимир понял и так, сразу же принялся объяснять, что Никита уже побывал за лето и у старшей сестры в Питере, и у другой старшей сестры под Москвой («Наверно, как прадед Пауля» — не удержался от шутки Владимир), даже летал в Грузию с матерью и ее новым ухажером, а затем настала очередь Владимира заняться сыном.
«Ничего, — сказала бывшая, — все тебя понимают, да, горе, да, ты в печали, но давай уже обратно. Займись семьей, пока самого удар не хватил. Оставь сыну какие-нибудь воспоминания о себе, не все же моему Димочке с ним возиться, у него тоже, знаешь, дела не менее важные, чем у тебя». Все возражения, что командировка, что там и дикие звери вокруг очередной строящейся лесопилки могут бродить, что видеть друг друга Владимир и Никита будут вечерами и по выходным, бывшая с обычной своей беспечностью отмела, говоря, дескать, в любом случае даже такие встречи — это чаще, чем теперь, что нет никаких зверей, она уже посмотрела по карте — не такие там дикие места, а просто ветка в тайгу на пути от Екатеринбурга до Тюмени.
Чтобы Владимир не успел спрыгнуть, она подвезла Никиту на порог его квартиры сразу с вещами и отключила телефон.
Почти всю дорогу до поселка Владимир занимал себя тем, чем должен был занимать себя Никита, а именно: то и дело тоскливо и риторически вопрошал, что будет делать сын среди окруженного лесом поселка, если надоест сидеть в интернете. Немец, как оказалось, тоже задавался этим вопросом, но маял его внутри себя вместе с ужасом от того, что втравил свое чадо в эту дикую поездку, в эту экскурсию по безотрадным местам, утыканным разными видами хвойных, а когда увидел сам поселок, то ужаснулся еще больше, потому что вид строений, как бы пытавшихся вернуться к жизни, удручал больше, чем какая-нибудь рабочая стоянка из вагончиков, техники, повсеместной глины и единственной глиняной грунтовки, лежавшей в направлении ближайшего населенного пункта.
Тут была заброшенная школа, полузаброшенная поликлиника, заброшенные огороды, что перемежались живыми грядками с окученной картошкой. На горе видная отовсюду в поселке стояла заброшенная черная деревянная церковь, поодаль громоздился посреди леса утес, весь покрытый заметными крупными каменными складками, на утесе белела стела и торчали два высоких дерева. Когда Владимир узнал, что улица, которая опоясывала церковь, называется Круглая, это почему-то добавило ему тоски: улица не могла тянуться и разрастаться, было что-то фатальное в этом конечном количестве домов, которых могло становиться на улице только меньше, но никак не больше семнадцати. Тут и стояла гостиница, окнами с одной стороны глядящая на печальную гору, а с другой — на дикую змеящуюся улицу, в конце которой угадывался железнодорожный вокзал, такой же адовый, как и все остальное. Сразу по заселении Владимир не мог оторвать взгляда от вида побитых тепличек, крыш, лоскутно покрытых шифером, толем, черепицей, ржавчиной, пока не понял, почему эта картинка так ему знакома, причем не только знакома, но и сулит какое-то веселье, несмотря на некоторое отсутствие причин для такового. Тогда лишь Владимир успокоился, когда понял, что картинка почти один в один пейзаж с заставок раннего «Монти Пайтон».
Вид двух детей, вроде как ровесников Никиты, что скучали возле гостиничного крыльца среди наполовину вкопавшегося в землю остова гусеничного трактора, тоже слегка успокоил Владимира: все же были здесь дети и выглядели так, что не возникало опасений, что они отожмут у Никиты мобилку или втравят в какое-нибудь поселковское приключение, чтобы показать, что они не лыком шиты, а Никита лыком как раз-таки шит. Когда Владимир рассказал немцу про вот это вот первое впечатление от поселка, тот согласно закивал и стал сыпать словами, но выдрессированно замолкал то и дело, чтобы дать переводчику успеть за рассказом.
Когда немец и его сын вышли из поезда (а приехали они за два дня до того, как в поселке появились Владимир и Никита), он понял, что сына его тут или похитят, чтобы потребовать выкуп, или похитят и изнасилуют, а то и всё вместе — похитят, возьмут выкуп, изнасилуют, прикопают где-нибудь в тайге. Он даже увидел человека, который вполне может это сделать, — какого-то мрачного худого мужика, который, шаркая калошами, толкал впереди себя тачку, полную рессорными пружинами, и оглядел мимоходом немца, переводчика, Пауля, но на Пауле как будто задержал взгляд и что-то сказал. Вкрапив отсебятину, переводчик объяснил Владимиру, что тягловый абориген слегка удивился, что кто-то приволок в поселок ребенка и нецензурно обозвал немца неадекватом. Немец слегка приободрился, когда увидел вполне себе живую девочку возле гостиницы — она висела, зацепившись ногами за какую-то перекладину между двумя столбами, похожими на телеграфные, светила трусами и держала в руках айпад, взрослых вокруг не было ни души, и при этом никто не кидался, чтобы отобрать у девочки планшет, не тащил ее в лес, чтобы утолить свою низменную половую страсть. Не прошло и нескольких часов, а Пауль мало того что познакомился с девочкой, которую звали Вика, но даже и общался с ней при помощи сообщений с кривоватым гугл-переводом и сходил с ней на реку, и даже вернулся полностью живой и здоровый, хотя и попил на обратном пути воду из колонки, поел немытой малины и крыжовника и до крови расчесал комариные укусы на предплечьях и лодыжках. «Столбняк, заражение крови, дизентерия» — всю ночь напрасно протревожился немец, но когда увидел, что ни на первый день, ни на второй ничего такого не произошло, то успокоился и начинал слегка тревожиться, только когда видел вечером сына совсем уже грязного, как черт, так и эдак заклеенного пластырем или смазанного зеленкой.
В этом месте признаний немца Владимир ощутил неловкость. Это Никита должен был загореть, ободраться, замараться, а никак не немецкий мальчик, это Пауль должен был дважды поливать себя спреем от комаров и клещей перед прогулкой, или хотя бы немец должен был не выпускать сына из гостиницы, пока не убедится, что тот вылил на себя пару баночек репеллента. Но нет.
Владимир осторожно зашел в номер, Никита уже спал лицом к стене, ровно дыша парами фумитокса.? «Эх, — разочарованно подумал Владимир, — я бы уже. Как тогда». Владимир пощупал шрам на затылке, который получил в одиннадцать лет, когда напоролся на косу, гостя у бабушки в деревне, привычно, как на часы, покосился на белую полоску ожога, которая осталась у него на запястье с детства при попытке выплавить пластмассовых солдатиков в глиняной форме (это был тем более обидный ожог, что не солдатики получились, а просто какие-то комки пластика). Потрогал шрам у себя под глазом, взявшийся от совпадения велосипедной поездки, темноты и ветки, что торчала навстречу. «Как бы радоваться надо, и как бы рад, — подумал Владимир, глядя на лоснящийся в свете ночника (Никита боялся спать в темноте) целый локоть сына. — Но правда он — кино».
Дело в том, что жестикулирующую Вику и таскавшегося с какой-то книгой Пауля, еще не зная их имен, не интересуясь у сына, как их зовут, забывая, когда Никита говорил, прозвал их Театр, Литер, затем как-то за обедом задумался, как прозвал бы Никиту, если бы все трое детей возле гостиницы были ему чужие. Может, сын смотрел так только на Владимира, потому что пытался понять, как Владимир себя чувствует: действительно ли увлечен фильмом, утянутым из интернета, или опять глядит в одну точку экрана, вспоминая, как это было больше года назад, правда ли слушает то, что Никита или кто-нибудь другой ему говорит, или просто кивает, а на самом деле думает о чем-то своем, — но за взгляд этот, очень внимательный, запоминающий, Владимир сначала подумал, что прозвал бы Никиту Фото, а потом подумал, что все же Кино. Было в Никите что-то не