нулось «Луне-4».
— Паша Журавлев, наверное, дежурит, — бросает он, переключая станцию на прием, и поглядывает на часы.
Сейчас как раз время сеанса связи. Штабная рация должна быть на приеме. До перерыва минуты четыре.
С нетерпением прислушиваемся к сухому потрескиванию в наушниках Юркиного шлемофона, хотя это совсем ни к чему: по лицу Смыслова можно сразу определить, когда он услышит штабного радиста.
— Солнце, Солнце. Я Луна, я Луна-четыре. Отвечай, как слышишь? Как слышишь? Я Луна-четыре. Прием…
Юрка долго крутит ручку настройки. Снова и снова требовательно и просительно взывает к «Солнцу». Но «светило» упорно не хочет откликнуться.
— Ты сколько на радиста учился? — спрашивает меня Левин.
— Три месяца.
— Все время в Горьком? Или еще где?
— В Горьком.
Он спрашивает о военной школе радиоспециалистов, в которой нас за три месяца сделали радиотелеграфистами третьего класса и ефрейторами.
— А где эта школа?
— В кремле.
— Это наверху, где памятник Минину?
— Рядом с обкомом. В кадетском корпусе. Может быть, знаешь — летчик Нестеров в этом доме родился.
Сергей не знает и не скрывает этого. Сам он из Ардатова. В Горьком бывал не часто: несколько раз ездил к родным.
— Значит, автозавод тоже бомбили? — спрашивает он, помолчав.
Я уже рассказывал ему, как бомбили город перед нашим отъездом на фронт, как мы ездили на автозавод, помогали вытаскивать из-под обломков станки, разбирали завалы. Но каждый раз старшина пытается выудить из моей памяти новые и новые подробности.
— Сволочи, куда залетели, — хмуро сказал он после нашего первого разговора и надолго умолк. А я тогда пожалел, что рассказал об автозаводе: его сестра живет там, в Соцгороде.
Юрка радостно вскрикивает и, включив передатчик, начинает вызывать «Солнце» веселее и громче:
— Солнце! Солнце! Слышу тебя хорошо. Отвечай, как слышишь? Это ты, Паша? Я Луна-четыре. Привет. Перехожу на прием…
В радиошколе за лишнее слово, оброненное в микрофон, нам ставили двойки, выносили взыскания. За «привет», который Юрка сейчас запустил в эфир, ему бы наверняка дали наряд вне очереди — заставили драить полы или чистить картошку. Но в школе одно, а на передовой другое. Здесь нет строгих учителей. Здесь одна учительница — война. Дай четкую связь — вот и весь приказ. Остальное никого не интересует.
Нам повезло. Журавлев откликается «как по заказу» — в тот момент, когда с треском откидывается люк и в темном четырехугольнике появляется лицо комбата.
— Связь установлена, товарищ гвардии старший лейтенант! Как часы! — неестественно громко кричит ему Юрка.
— Понял. По физиономии вижу. Молодец! — Грибан спускается вниз, и в машине сразу становится тесно.
Левину приходится лезть еще дальше — на сиденье водителя. Я передвигаюсь на его место, Смыслов — на мое.
— Не зря мы поехали. Без нас они тут пропали бы, — говорит мне на ухо Юрка.
Грибан садится за рацию. И… все начинается снова.
«Солнце» опять умолкло. Комбат вызывает его несколько раз подряд. Прием… Передача… Передача… Прием… А «Солнце» молчит, словно «закатилось» куда-то в бездну, откуда его никогда никому не услышать.
— Тоже радисты! Вышвырнуть вас на мороз. Где же связь?! — не на шутку взвинчивается Грибан и в сердцах срывает с головы шлем. Левин смотрит на него с укором, Смыслов — с удивлением: «А говорили, комбат никогда не психует».
Не ожидавший такого конфуза, Юрка торопливо лезет на командирское место, бормоча кому-то проклятья. И опять поет, визжит умформер.
— Ты иди погуляй. От твоего присутствия связь но улучшится, — бросает мне Грибан с металлическими нотками в голосе.
Вылезаю наверх. У кромки люка, приподнявшись на цыпочки, стоит капитан Кохов. Он рассматривает в бинокль Нерубайку. Но и без бинокля видно — там что-то случилось. Соломенные крыши двух крайних хат занялись пламенем. Огонь пожара осветил единственную улочку из конца в конец. По ней, обгоняя одна другую, проносятся крытые грузовые машины. А вот в середине деревни взметнулись кусты разрывов.
Деревушка находится сзади и чуть правее нашей высотки. По змеистой балке до нее километра три. Напрямую меньше.
— Связь? — коротко спрашивает Кохов.
— Прервалась!
Капитан длинно и выразительно ругается. Это он умеет…
— Иди на рацию! Смыслова ко мне!
Мы с Юркой меняемся ролями.
Теперь уже я терпеливо внушаю «Солнцу», что оно обязано отозваться. Но Журавлев не хочет со мной говорить. Проверяю волну. Начинаю сначала. И опять то же самое…
— Скоро ты там? — в люке появляется лицо Кохова. — Что ты копаешься? Доверили сосункам!..
Это уже оскорбление. Но я молча глотаю пилюлю. Кохов — капитан. Жаловаться на него не пойдешь. Да и некому жаловаться. Он здесь самый старший по званию. Он здесь хозяин.
— А ну, вылезай! — властно выкрикивает «хозяин» и, словно ствол пистолета, поднимает указательный палец вверх.
А я и без этого жеста знаю дорогу из самоходки. Она одна — «к звездам», как говорит Левин.
— Ефрейтор Дорохов! Приказываю бегом пройти к Нерубайке и установить связь со штабом полка.
— Есть, товарищ капитан!
— Что есть?! — выкрикивает Кохов. Кажется, у него сдают нервы.
— Есть, пройти в Нерубайку и установить связь со штабом полка.
— Не пройти, а бегом!
— Есть, бегом!..
Спрыгиваю с машины и трусцой направляюсь через кочковатое поле к балке. Когда самоходки исчезают из виду, перехожу на шаг. Тропинка ведет в глубь леса, затем поворачивает влево и выходит к болоту, затянутому тонким ледком, над которым возвышаются вспученные лошадиные трупы. Издали они напоминают копны перепревшего клевера на выкошенном до белизны клеверище. У одной лошади голова подо льдом. Видны только клочья гривы. Вздувшаяся спина отливает коричневым блеском. Скорее всего, она по самое брюхо завязла в тине и так застыла, замерзла. Другая лежит на боку у самого берега. С болота тянет смрадом. Я отворачиваюсь и… останавливаюсь как от удара в грудь.
Впереди в нескольких сотнях метров, словно приготовившаяся к прыжку широколобая противно-зеленая жаба, прижался к кочкам гусеничный бронетранспортер. Спаренные пулеметы смотрят прямо сюда, на тропинку. Рядом с машиной лицом друг к другу стоят два солдата. Немцы! Вот она, смерть! И некуда спрятаться и укрыться. В мозгу вихрем проносится видение, как «жаба» срывается с места, несется вперед, наезжает на меня толстыми резиновыми гусеницами…
Скорее, скорее назад — к деревьям! Ветер свистит в ушах. Только бы не заметили! Бегу, не разбирая дороги. Перепрыгиваю через ямы и кочки. Падаю. Вскрикиваю от боли в колене. И снова бегу. В мозгу одна мысль: «Глупо, глупо! Глупо так умереть!..»
Каждое мгновение жду выстрелов. Еще быстрее! Еще!.. А главное — не оглядываться… Уже мелькают кусты, рядом спасительный лес — рукой подать… И вдруг понимаю, что давно в безопасности. Немцы остались за крутым поворотом. На бронетранспортере сюда не сунешься — не проедешь.
Бреду от дерева к дереву. «Но почему я иду не тропинкой, а склоном оврага? Ах да, надо забраться в самую гущу. Там еще безопаснее…»
Без сил прислоняюсь к дубку. «Жив! Жив!» Но что же со мной случилось? Кажется, перетрусил… Вчера с Бубновым не боялся. Бежал под пулями и не боялся. А здесь?.. Но там мы были втроем. Здесь — один. И потом эти проклятые лошадиные трупы со страшными остекленелыми глазами, раздутыми, распухшими спинами…
С трудом переставляя ноги, поднимаюсь на высотку — к машинам. Что и как буду докладывать Кохову? Рассказать все как было? Он не поймет. Обзовет еще трусом.
А вот и он сам — маленький, аккуратненький, непривычно полный в своем беленьком полушубке. Вместе с ним Грибан, Бубнов, Смыслов. Капитан размахивает руками и что-то доказывает комбату. Увидев меня, умолкает. В ожидании доклада смотрит хмуро, зло и в то же время нетерпеливо.
— Товарищ капитан, в Нерубайке немцы. В балке бронетранспортер и до взвода солдат.
«До взвода» вырывается непроизвольно, само собой. И сам не понимаю, как это случилось?
«А может, и правда в бронетранспортере были еще солдаты? Откуда мне знать? Да и кто проверит…»
Но Кохов ни о чем больше не спрашивает. Его не интересуют детали. Он быстро поворачивается к Грибану.
— Я что говорил! — В его голосе смесь торжества и злости. — Мы в ловушке! Надо немедленно выводить самоходки в безопасное место!
Правильно говорит капитан. Надо менять позиции. И чем скорее, тем лучше. Но комбат упрямится:
— Я не имею права.
Кохов резко повышает голос:
— Я полагаю, товарищ гвардии старший лейтенант, вы обязаны подчиниться мне, как старшему по званию и должности.
— Я командую батареей, и отвечаю за нее я, а не вы, — удивительно спокойно отвечает Грибан.
— Что же вы предлагаете делать?
— Держать оборону.
— Уж не думаете ли вы зимовать на этом пупе земли?
— Будет приказ — зазимуем.
Они стоят друг перед другом. Кохов нервно крутит пуговицу полушубка. Я смотрю на его бледное осунувшееся лицо, перевожу взгляд на потемневшие щеки Грибана, слушаю их перебранку и думаю о том, как странно все это выглядит: старший лейтенант не подчиняется капитану.
— Вы будете отвечать за отказ выполнить мое приказание, — цедит с расстановкой Кохов.
Пи одной новой искорки не вспыхивает в глазах Грибана. Он смотрит капитану прямо в лицо и выговаривает чеканно и твердо:
— Вашему приказу я не могу подчиниться. Прикажет полковник сдать батарею вам — будете командовать. А пока за людей и технику отвечаю я.
— А я отвечаю за людей, за технику и еще за вас!
— Много на себя берете. Ваше дело — разведка, — тихо произносит комбат.
Кохов оглядывает Грибана свирепым взглядом и неожиданно набрасывается на нас с Юркой:
— Марш в машину! Установить связь со штабом!
Хорошо отдавать приказы. «Установить связь» — и точка. А как ее установишь, если «Солнце» исчезло с нашего горизонта, не оставив своих координат? Ему, «Солнцу», нет никакого дела до того, что нам надо разбиться, а выполнить приказ капитана. Но выполнять надо. Это мы хорошо понимаем. И потому безропотно лезем в машину.