Хочу купить розу,
Но каждый раз что-то не так:
Не то что нет денег,
Не то чтоб последние деньги,
Но просто есть множество
Необходимых вещей.
Так много вещей.
И снова цветок остаётся
У смуглых лукавых торговцев
За пыльным стеклом.
А я ухожу,
Продвигаясь всё дальше и дальше
В то время, когда
Я и впрямь на последние деньги
Куплю себе розу.
«Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор…»
Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор,
И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,
Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.
То ли в списках забыт, то ли просто – на время отсрочен.
Сунув руки в карманы, по серому насту идёшь —
Обострившийся слух выделяет из общего хора
Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдёж,
Еле слышный обрывок старушечьего разговора:
«…мужикам хорошо: поживут, поживут и – помрут.
Ни забот, ни хлопот… Ты ж – измаешься в старости длинной,
Всё терпи да терпи…» – и сырой городской неуют
На осевшем снегу размывает сутулые спины.
Бормоча, что весь мир, как квартира, – то тесен, то пуст,
Подворотней бредёшь за кирпичные стены колодца,
И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,
Воробьи гомонят, и высокое небо смеётся.
«У меня в кармане правом…»
У меня в кармане правом
Полновесные каштаны —
Шелковистые, тугие,
В шоколадной кожуре.
У меня в кармане левом
Желудей тяжёлых россыпь —
Золотистых и округлых,
Смуглым солнцем налитых.
Погружаю в них ладони,
Щедро черпаю горстями
И, подбрасывая к небу,
Рассыпаю по земле.
Вот оно – моё богатство,
Плоть моя, моё дыханье,
Тихий смех, неугасимый
Отсвет вечности во мне.
«Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей…»
Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей
И чухонских болот, пустырей обречённого града
Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.
Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.
Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,
Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы – законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.
«Смерть в окно постучится однажды…»
Смерть в окно постучится однажды
Лунной ночью иль пасмурным днём,
И к плечу прикоснётся, и скажет:
«Ты довольно грешила. Пойдём».
И в полёте уже равнодушно
Я взгляну с ледяной высоты
И увижу, как площади кружат
И вздымаются к небу мосты.
За лесами потянутся степи,
Замелькают квадраты полей,
Но ничто не кольнёт, не зацепит
И души не коснётся моей.
Лишь пронзительно и сиротливо
Над какой-нибудь тихой рекой
Свистнет ветер и старая ива
Покачает корявой рукой.
Камышами поклонится берег,
И подёрнется рябью вода,
И тогда я, пожалуй, поверю,
Что прощаюсь и впрямь – навсегда.
И, быть может, на миг затоскую,
Увидав далеко-далеко
На земле возле стога – гнедую
Со своим золотым стригунком.
И рванусь, и заплачу бесслёзно,
И беспамятству смерти назло
Понесу к холодеющим звёздам
Вечной боли живое тепло.
Идиллический сон
Мне приснилась жизнь совсем иная,
Так приснилась, будто наяву:
Лошади вздыхают, окуная
Морды в серебристую траву.
До краёв наполнив звёздный улей,
Светлый мёд стекает с тёмных грив.
На земле табунщики уснули,
Сёдла под затылки подложив.
Светлый пот блестит на тёмных лицах,
На остывших углях костерка,
Склеивает сонные ресницы
И былинки около виска.
Спят они, пока вздыхают кони,
Вздрагивая чуткою спиной.
И полны ещё мои ладони
Горьковатой свежести ночной.
Спят, пока обратно не качнётся
Маятник мгновенья и пока
Хрупкого покоя не коснётся
Снов моих невнятная тоска.
«Всё спокойней, ровнее и тише…»
Подари мне ещё десять лет,
Десять лет,
Да в степи,
Да в седле.
Всё спокойней, ровнее и тише
Дышит полдень, и, солнцем прошит,
Сизоватый бурьян Прииртышья
Под копытами сухо шуршит.
А каких я кровей – так ли важно
Раскалённой степной синеве…
Голос резок, а песня – протяжна,
И кузнечик стрекочет в траве.
Ни друзей, ни далёкого дома —
Только стрекот, да шорох, да зной.
Без дорог за черту окоёма
Седока унесёт вороной.
Бросить повод, и руки раскинуть,
И лететь, и лететь в никуда —
Затеряться, без имени сгинуть,
Чтоб – ни эха и чтоб – ни следа.
Вот я, Господи, – малая точка
На возлюбленной горькой земле,
И дана мне всего лишь отсрочка —
Десять жизней – в степи и в седле.
Котёнок
Он распугал всех кур, пусть неумело,
А всё же – прыгнув из-за лопуха.
Он маленький, но он ужасно смелый,
И он идёт – один – на петуха.
А тот разинул клюв и в удивленье
Застыл на миг от наглости такой.
Короче, храбреца спасло мгновенье.
А может быть, судьба моей рукой
Похитила у смерти неминучей…
И вовремя: вздымая прах и пух,
Нас до крыльца, подобно пыльной туче,
Преследовал разгневанный петух.
Котёнок выжил в этом переплёте,
Но вскоре сгинул где-то ни за грош.
Всего-то лишь – комочек тёплой плоти.
Зачем он был? И разве разберёшь
Его узор в сплошном переплетенье
Рождений и смертей? И мне в ответ
Младенчески смеётся день весенний,
Сияя и расплёскивая свет.
«А у неё проточина на лбу…»
А у неё проточина на лбу
Такая белая и чёлка – золотая,
Я в поводу веду её в табун,
Под сапогами чавкает густая,
Как тесто, глина. Где-то в стороне
Урчит сердито трактор. И усталость
К её хребтистой старческой спине
Присохла, словно струп. А мне осталось
Уздечку снять, по шее потрепать
И постоять ещё минуту рядом,
В кармане корку хлеба отыскать
И протянуть ей. И окинуть взглядом
Больные ноги, вислую губу,
И тощих рёбер выпуклые строки,
И белую проточину на лбу,
И под глазами мутные потёки.
И на мгновение увидеть в ней,
В глубинах ускользающе-бездонных
Священное безумие коней,
Разбивших колесницу Фаэтона.
«На Северном рынке снег нынче почти что растаял…»
На Северном рынке снег нынче почти что растаял,
А воздух от запахов густ и как будто бы сжат…
Две псины остались от всей уничтоженной стаи
И серыми шапками около входа лежат.
Свернулись в два грязных клубка неподвижно и молча,
За ними ларьки кособоко равняются в ряд.
Всего-то две псины. Но как-то уж очень по-волчьи
Они исподлобья на мимоидущих глядят.
Ну как им расскажешь, что люди не слишком жестоки,
Хотя и богами считать их, увы, ни к чему —
Не нами расчислены наши короткие сроки,
И всех нас когда-нибудь выловят по одному.
Над нами судьба по-вороньи заходит кругами,
Вот – рухнет в пике и добычи своей не отдаст…
Собаки молчат.
Под ботинками и сапогами
Тихонько хрустит обречённо подтаявший наст.
«Из многих пёстрых видеосюжетов…»
Из многих пёстрых видеосюжетов,
Которыми нас кормит телевизор,
Засел осколком в памяти один,
Где люди в серой милицейской форме
Бездомную собаку расстреляли
У мусорного бака во дворе.
Она сначала всё хвостом виляла
И взвизгнула, когда раздался выстрел,
Ей лапу перебивший. А потом
Всё поняла и поднялась. И молча
Стояла и смотрела неотрывно
На тех или сквозь тех, кто убивал.
Я видела, как люди умирают,
Я зло довольно часто причиняла,
И мне ответно причиняли боль.
Я знаю точно: каждую минуту,
Когда мы пьём, едим, смеёмся, плачем
По пустякам, когда, закрыв глаза,
В объятиях любимых замираем,
Обильнейшую жатву собирают
Страдания и смерть по всей земле.
Конечно же, бездомная собака,
Расстрелянная где-то на помойке,