– А теперь, когда он вернулся, как вы думаете, кто умрет? – спросил какой-то тощий мужичок.
– Не знаю, что у вас с головой, – проговорил Шатобриан, рассматривая на свет вино в бокале, который он, следовало признать, поднял гораздо более грациозным жестом, чем его сотрапезники. – Во-первых, должен вам напомнить: привидений не существует. Вы бретонцы, а значит, у вас есть голова на плечах. Во-вторых, призрак не покидает своего жилища. В-третьих, насколько я знаю, комбурский призрак никогда ни на кого не нападал. В-четвертых, четырнадцать лет назад меня не было в Лувьеке, я еще сюда не вернулся. Надеюсь, вас такие объяснения устраивают? Один из вас услышал какой-то громкий мерный стук, а может, он ему просто приснился. И вы вслед за этим человеком тоже стали слышать этот звук, который, вероятнее всего, существует только в вашем воображении. Коллективная галлюцинация. Это все просто иллюзия, и чем скорее вы о ней забудете, тем скорее испарится ваш Одноногий.
Краткая речь Шатобриана и подоспевшие три бутылки вина подвели черту под дискуссией, растворившейся в общем гуле голосов.
– Они на самом деле в это верят? – спросил Адамберг.
– Боюсь, что так, по крайней мере, многие из них. Кто-то больше, кто-то меньше.
– И они считают, что Одноногий разгуливает по улицам, оттого что тут живет Шатобриан?
– Вроде того, даже несмотря на то, что, как мы с тобой слышали, четырнадцать лет назад Шатобриана в Лувьеке не было. Но в таких делах логику в расчет не берут. Например, здесь твердо верят, что, если кто-то наступит на твою тень, особенно на голову, это навредит твоей душе и в скором будущем приведет к смерти. Многие, конечно, над этим смеются и развлекаются тем, что ходят по чужим теням. Особенно дети: собираются стайками и скачут по теням до тех пор, пока их не прогонят пинками.
– Я сталкивался с этим у себя в деревне, в Пиренеях. Моя бабушка держала нас за руку и останавливала, если кто-то переходил через улицу. Оберегала наши тени.
– Это старо как мир, такие верования есть у каждого народа, – заметил Маттьё, убрав наконец руку от глаза. – Но ты спросил меня об этом поразительном сходстве. Версий всего три. Двойники встречаются так редко, что, пожалуй, самым правдоподобным объяснением кажется подлог. Меня одолело любопытство, и я стал копать. Тщательно изучил приходские книги с записями о новорожденных, архивы мэрии. Ничего, – сокрушенно покачал головой Маттьё. – Ни одного подчищенного или подтертого документа, почерки кюре и сотрудника мэрии совершенно узнаваемы. Он действительно родился здесь, в Лувьеке, пятьдесят три года назад, его отец – Огюст Феликс де Шатобриан. В общем, он своим внешним сходством со знаменитостью никак не воспользовался. Уж самозванец наверняка постарался бы извлечь из этого выгоду, ты согласен? А у Норбера от этого сходства, наоборот, одни неприятности. Он работал то здесь, то там, его охотно принимали благодаря имени и внешности, даже не спрашивая диплома. Он не доучился и не получил диплом, например, учителя литературы и толком не справлялся с преподаванием, тем более что школьные программы и занятия по расписанию приводили его в ужас. Всю свою жизнь он терпел неудачи и провалы и в конце концов вынужден был, поджав хвост, вернуться сюда, в Лувьек.
– Твоя вторая версия?
– Его отец, также уроженец Лувьека, так гордился своим именем и своим отпрыском, что провел долгие годы, роясь в архивах, чтобы воссоздать обширное генеалогическое древо своей семьи. Оно так и осталось в архиве мэрии, Норбер даже не пожелал его забрать. Документ размером метр на два составлен с большой точностью, со всеми именами и датами – отец Норбера был нотариусом с кристально чистой репутацией, – я изучил это древо, потратив не один час. Есть очень дальняя родственная ветвь, где фигурирует Норбер Арно де Шатобриан, первым в роду носивший это имя, которое потом передавалось от отца к сыну. В этом случае наш Норбер, получается, четвероюродный. Далековато от того самого Шатобриана, правда? Тем более для подобного сходства?
– Слишком далеко.
– Остается моя любимая версия: он незаконнорожденный. Того Шатобриана – как бы это сказать? – настоящего, женщины просто обожали. У него было столько любовных связей, что в результате наверняка осталось многочисленное потомство, которое писатель не захотел признать. Но давай предположим, что одна из этих дам имела над ним такую власть, что заставила дать ребенку знаменитую фамилию. В таком случае наш Норбер может считаться прямым потомком Шатобриана, по праву носящим свое родовое имя.
– Два века – многовато для подобного сходства.
– Не забывай: в таких семействах нередко случались браки и связи между родственниками. А это могло увеличить генетическую вероятность такой аномалии. Я не вижу другого объяснения, даже если оно не вполне убедительно. Выпьем по последней, прежде чем попрощаться?
– Не знаю, – проговорил Адамберг и неопределенно взмахнул рукой.
– Как хочешь, я тебя не заставляю.
– Дело не в этом, – словно оправдываясь, сказал Адамберг. – Я довольно часто говорю «не знаю».
– Почему?
– Не знаю, – улыбнулся комиссар. – Давай по последней, Маттьё.
Глава 3
На следующий день в девять часов утра Адамберг тронулся в обратный путь, его голова была забита рассказами об Одноногом и попирателях теней и разговором с утонченным Норбером де Шатобрианом.
С тех пор прошел месяц, и теперь, когда к нему в кабинет зашел Данглар, он читал и перечитывал статью об убийстве в Лувьеке, которое заинтересовало его, хотя тому вроде бы не было никаких причин. Гаэль Левен вел себя вызывающе, Адамберг помнил, как он сцепился с Шатобрианом в трактире. Комиссар чуть было не позвонил Маттьё узнать подробности, но Данглар совершенно справедливо напомнил ему, что это их нисколько не касается. Знал это и Маттьё, который, находясь в нескольких сотнях километров от Парижа, думал об Адамберге и сгорал от желания спросить, что тот об этом думает. Целый час его мучили сомнения, потом он закрыл дверь кабинета и позвонил:
– Адамберг? Это Маттьё. У нас тут беда, ты в курсе?
– Да. Гаэль Левен. Где?
– В темном переулке по дороге домой. Он шел из трактира, крепко выпив – более чем достаточно, чтобы многих довести до белого каления. В том числе Норбера. Усаживаясь за стол, Гаэль как бы нечаянно – но никто не сомневался, что нарочно, – пролил на серый жилет Норбера полбокала вина. Гаэль открыто говорил – и тебе тоже следует это знать, – что в Норбере его раздражало буквально все: аристократическое имя, «бабий» костюм, удлиненная стрижка. В общем-то, он был неправ, и почти никто с ним в этом не соглашался. Ведь все знают, что Шатобриан поддерживает этот элегантный старомодный образ по настоянию мэра. Но стоит Гаэлю перебрать, как его несет. Хозяин сгреб его за воротник и вышвырнул из зала.
– Как реагировал Норбер? На пролитое вино?
– Он взял салфетку и промокнул жилет, вот и все. Очень спокойно.
– А потом?
– А потом доктор… Помнишь того типа с красивыми седыми волосами?
– Да, он старался всех успокоить.
– Он вышел из трактира спустя десять минут и пошел той же дорогой, что Гаэль. Он и нашел Гаэля лежащим в луже крови. Два удара ножом в грудную клетку. Одним ему проткнули легкое, другим распороли бок и повредили сердце. Доктор вызвал комбурскую скорую и остался с пострадавшим. Тот кое-что сказал.
Маттьё что-то смущало, Адамберг понял это по его голосу.
– Говори, я слушаю.
– Сначала я тебе в двух словах опишу сцену, которая разыгралась накануне убийства, во время приема в мэрии по случаю вернисажа местного художника. Иначе ты ничего не поймешь. Там собрались человек шестьдесят, и среди них был один отвратительный, озлобленный, настырный журналист, который ведет колонку происшествий в газетах «Комбурский листок» и «Семь дней в Лувьеке». Не зная, что этот тип здесь, Норбер стал распространяться о хамстве и насмешках журналистской братии, о том, сколько он от них натерпелся, а все потому, пояснил он вполне резонно, что они ожидали от него чего-то гораздо большего, чем от обычного человека, коим он, собственно, и является. И Браз, тот самый журналист, подошел к нему, грубо схватил за плечо и встряхнул. Хотя Норбер действительно обычный человек вроде тебя и меня, никто еще не позволял себе поднимать руку на «виконта Шатобриана». Впрочем, ни у кого не было для этого причин. Браз пришел в ярость – кстати, он прилично накачался и был красным, как сырой бифштекс, – и стал защищать коллег-журналистов. Он обзывал Норбера бездарью, неудачником, скверным учителем и под конец заявил, что, несмотря на свою рожу и имя, он полный ноль. И что он расскажет о виконте в лувьекской газете: пусть все узнают, какое он ничтожество. Присутствующие были ошеломлены и застыли от изумления, и прежде всего мэр.
– Что сделал Норбер?
– Он покачал головой, пожал плечами и схватил бокал шампанского с подноса проходившего мимо официанта. Однако было понятно, что поток публичных оскорблений, отчасти небезосновательных, вызвал у него шок. Он сам признаёт свои профессиональные неудачи, но в тот миг, видимо, вообразил, что случится, если этот мерзавец опубликует в местной газете статью, где назовет Норбера де Шатобриана ничтожеством, и его слова тут же разлетятся по всей стране: великое имя Шатобриана будет замарано. И Норбер потерял обычное самообладание. Пока мэр придумывал, как бы поскорее сбагрить Браза, Норбер при всеобщем одобрении нанес журналисту короткий удар в челюсть, и тот растянулся на полу. Ничего серьезного, зато очень обидно.
– Великолепно. Я поступил бы так же.
– И я тоже.
– Тем более что этот Браз теперь уж точно опубликует свои гнусности.
– Уже не успеет, потому что директора «Комбурского листка» и «Семи дней в Лувьеке» возмутились и уволили его без выходного пособия. Но в тот вечер, когда произошло убийство, об этом еще никто не знал. Тем не менее слова поганца Браза разлетелись по всему Лувьеку. Многих они расстроили, но некоторые жители, завидовавшие этому «самозванцу», «аристократишке», пользовавшемуся авторитетом у местного населения, тайком злорадствовали. Однако в Лувьеке ничего нельзя сделать тайком: ты помочился под деревом на одном конце городка, а через минуту на другом конце об этом уже все знают.