У Ястребова, действительно, была привычка, уходя невзначай, пропадать по целым суткам. Пища и отдых, кажется, ему совсем не были нужны.
-- Давайте кликать его! -- предложила Марья Николаевна. -- Может быть, он близко. -- Ау! Николай Иваныч! -- протянула она высокой грудной нотой, звонко отдавшейся где-то далеко в глубине кустов, скрывавших за собою большое озеро, местами совсем близко подходившее к реке.
-- Ау! Ау! -- подхватили другие.
Броцкий издавал самые несообразные звуки. Можно было подумать, что это выпь стонет над озером. Кранц надрывался в тщетных усилиях перекричать его.
Но ответа не было.
-- Видно, далеко ушёл! -- сказал Ратинович, утирая пот, выступивший на его лице от натуги. -- Нечего делать, пусть кто-нибудь останется.
-- Пусть Кранц останется! -- решительным тоном объявил Броцкий.
Кранц был всеобщим козлом отпущения. Самые неприглядные вещи выпадали всегда на его долю.
-- Я тоже хочу переехать, -- жалобно сказал Кранц. -- Зачем я тут буду сидеть один и ожидать этого чёрта?
-- Ну, так идите его искать, -- насмешливо возразил Ратинович.
Но трудность положения окрылила сообразительность Кранца.
-- Постойте, господа, -- радостно сказал он, -- зачем же оставаться людям? Оставим ему просто одну лодку!
-- А в другой как переедем все вместе? -- возразил Рыбковский не без лукавства. -- Смотрите, зыбь поднимается!
Кранц с сомнением взглянул на реку. Он боялся волны.
-- Как-нибудь переедем! -- сказал он, утешая себя.
Броцкий уже складывал посуду в корзину, как вдруг высокая фигура Ястребова неожиданно вынырнула из кустов.
-- А чтоб вас! -- накинулся на него Броцкий. -- Отчего вы не отзывались? Мы кричали, чуть не охрипли.
-- Охота вам кричать, -- возразил Ястребов.
-- Как охота!? -- горячился Броцкий. -- Видите, домой надо ехать!
-- Так, ведь, я пришёл, -- сказал Ястребов.
-- Слышите? -- настаивал Броцкий. -- А мы откуда знали, что вы придёте?
-- Я сам знал! -- сказал Ястребов с важным видом. -- Довольно и этого...
Все засмеялись. Ястребов спокойно посмотрел кругом, потом неторопливо сошёл к берегу, столкнул на воду лодку и, вскочив через борт, стал отгребать от берега.
-- Куда вы, куда?.. -- кричал Кранц.
Но Ястребов уже выплыл на средину и не обращал внимания на крики.
Через пять минут другая лодка тоже двинулась. Рыбковский держал корму. Ратинович и Броцкий изображали мельницу из своих вёсел ещё усерднее прежнего, и глаза Ратиновича были совсем ослеплены от едкого пота, стекавшего под очки. Марья Николаевна уселась на ковре, сложенном вчетверо, опираясь спиной на корзину. Кранц сидел на корточках в самой средине лодки. Сесть на дно было невозможно, так как доски были мокры. Утлая лодка при каждой набегавшей волне поднималась вверх и потом грузно опускалась вниз кормовою частью, как будто желая зачерпнуть воды через заднюю втулку. При каждом таком прыжке Кранц вскрикивал и хватался руками за борта. Вдобавок гребцы немилосердно плескали вёслами, и ветер относил брызги как раз на пункт, который досталось занимать Кранцу. Светло-зелёное пальто приобрело тёмно-бутылочный цвет от промочившей его влаги. Марья Николаевна только смеялась. Она не боялась непогоды, а может быть, также верила в кормчего, при пробеге волны каждый раз искусно отворачивавшего корму и потом немедленно придававшего ей прежнее направление.
-- Пройдёмте к Шиховым, посмотрим, что у них делается, -- сказала Марья Николаевна, когда пятивёрстная ширина реки осталась, наконец, сзади, и маленькое общество стояло на берегу.
-- Я только сбегаю, переоденусь, -- сказал Кранц. -- Я весь промок!
-- В добрый час! -- лукаво сказала девушка. -- Нет худа без добра.
Молодые люди, болтая и смеясь, поднялись по косогору. Нижнепропадинск лежал перед ними во всей неприглядности своего убогого вида. Он отделялся от речного берега длинной и узкой "курьей", которая посредине была наполнена стоячей водой, а по краям мелела, загибаясь и охватывая город как будто руками двумя топкими и вонючими болотами. Для перехода через курью были устроены узкие и дрожащие мостки без перил, которые не отличались безопасностью, особенно ночью.
Кучка жалких избушек с плоскими земляными крышами, вместо кровель, вытянулась за курьей, в одном углу смыкаясь и образуя зачаток улицы, а в другом снова прихотливо рассыпаясь во все стороны как стадо испуганных оленей. Большая часть избушек была заколочена, так как жители разъехались на лето по заимкам. Было несколько домов побольше, но все они зияли пустыми оконными отверстиями и выбитыми дверьми. Это были жилища торговцев, которые, за упадком торговли, все давно выселились из Нижнепропадинска, оставив свои постройки на произвол судьбы.
Две деревянные церкви возвышались на пригорке, совершенно подавляя своей величиной окружавшие избушки. В городе было три священника и соответственное количество дьячков и причетников, и в настоящую минуту, за отсутствием других обывателей, духовенство составляло главный элемент наличного населения.
Шиховы жили в большой избе в две связи, которая первоначально назначалась для школы, но много лет стояла пустая, пока её не заняли приезжие. Им стоило большого труда отопить это огромное помещение, но они поневоле должны были занимать его. У них было четверо детей, и жизнь в тесной квартире во время суровой зимы, когда ребятишки почти не выглядывают на улицу, для них являлась немыслимой.
В просторной горнице, занимавшей большую часть связи, расположенной направо, было довольно темно, благодаря небольшим окнам, с толстыми рамами, на которых вместо стёкол был наклеен грубый холст, совсем серый от насевшей пыли. Горница была почти совершенно пуста. Только в глубине её, в левом углу, сиротливо приютились стол и короткая скамья, плотно приставленная к стене, чтобы придать больше устойчивости её кривым ножкам. У двери был большой кирпичный камин с таким широким жерлом, что маленький чугунный горшочек, стоявший в глубине шестка, совершенно терялся в окружавшей его кирпичной пустыне.
Влево от камина высокий и тощий человек с приятным лицом, обрамлённым жиденькой русой бородкой, одетый в длинный балахон из сурового полотна, засучив рукава, мыл бельё в широкой корчаге, поставленной на деревянный табурет. По комнате ходил другой человек, тоже тощий, но невысокий, с костлявыми плечами и огромной чёрной гривой. Он был одет в старую блузу серого сукна с прямым разрезом ворота, который внизу переходил в длинную прореху, доходившую до самого рубчика, окружавшего подол. На ногах его красовались непарные сапоги, которые вдобавок оба были скривлены внутрь, так что владельцу их приходилось держать ноги носками вместе, как будто он собирался сделать па какого-то мудрёного танца.
На правой руке он держал грудного ребёнка, завёрнутого в серые тряпки. В левой руке он сжимал маленькую тощую книжонку, развёрнутую посредине и от угла до угла мелко испещрённую частыми линиями убористого немецкого шрифта, очевидно одно из изданий "National Bibliothek". Книжонка была захватана и исчитана почти до дыр, а листки, на которых она была развёрнута, в разных местах носили следы жирных пальцев. Человек с ребёнком то поднимал её к лицу, внимательно вглядываясь в мелкие строки, то опускал её вниз, сосредоточенно соображая. На столе в углу комнаты лежала кипа журналов в серых и красных обложках. Один из них был раскрыт на первых страницах и лежал на краю стола. Человек с ребёнком, совершая свою прогулку по комнате, каждый раз подходил к столу и читал развёрнутый журнал. Руку с немецкой книжонкой он опускал вниз, но, дойдя до конца страницы, поднимал книжонку и, ловко поддёрнув ею листок журнала, переворачивал и принимался читать снова. Дойдя до конца в другой раз, он поворачивался и возобновлял прогулку по направлению к двери.
Ребёнок плакал, но как-то негромко. Быть может, он догадывался, что из его плача ничего не выйдет и не хотел надрываться понапрасну. По временам, когда ребёнок возвышал голос, человек в серой блузе машинально прижимал его к груди, как будто стараясь надавить пружинку, которая могла бы захлопнуть эти беспокойные звуки. При этом он всё время напевал довольно громко, но совершенно бессознательно, какой-то странный мотив, очевидно собственного сочинения: "Бэум, бэум, бэм!" -- с целью убаюкать ребёнка.
Свита Марьи Николаевны вся разом ворвалась в комнату.
-- Здравствуйте, Шихов, -- сказал Ратинович, подойдя к человеку с ребёнком, и хотел было протянуть ему руку, но удержался, сообразив, что обе руки Шихова заняты.
-- Ага, -- ответил Шихов, -- здравствуйте! -- он подошёл к столу и положил на него немецкую книжку, очевидно, отказываясь от неё на время посещения гостей.
-- Это что, опять Спиноза, -- насмешливо сказал Ратинович, -- доучиваете наизусть?
-- Как же, -- добродушно ответил Шихов, -- Спиноза в руках, а на столе что? -- и он показал на развёрнутый журнал.
-- Мой, Беккер! Не стой! -- сказал Рыбковский, подходя к человеку, мывшему бельё. -- Бог труды любит!
Беккер был его приятелем и сожителем по квартире, но ему и в голову не пришло предложить Беккеру свои услуги по части белья.
-- Если вы устали, Михаил Самойлович, -- прохрипел Броцкий с наивысшей вежливостью, на которую только был способен, -- то я заменю вас.
-- Нет, ничего! -- возразил Беккер, поднимая над корчагой какое-то белое одеяние, весьма смахивавшее на женскую рубашку, и принимаясь его скручивать и выжимать из него воду.
Дети, игравшие в соседней комнате, услышав приход гостей, выскочили из-под ситцевой драпировки. Их было трое. Впереди бежала девочка лет четырёх, с большой головой, смуглым личиком и большими чёрными глазами, в одежде, сшитой из тёмного ситца и состоявшей из коротенькой кофточки и таких же коротеньких панталончиков.
Увидев Рыбковского, она тотчас же обхватила его ногу обеими ручками и стала карабкаться вверх.
-- Дядька, дай гостинца, гостинца принёс, дядька? -- кричала она.