-- Цицинца! -- повторил маленький толстый мальчуган в красной рубашонке и с вязанной шапочкой на голове, ковыляя сзади на своих коротких ножках.
В одной руке он держал щепку, а в другой огромный остроконечный нож туземного изделия и даже на ходу продолжал скоблить лезвием кусочек дерева, тщетно стараясь срезать с него стружку.
Девочка лет шести, с белокурыми волосами, рассыпавшимися по плечикам, одетая в короткое бумазейное платье, из которого она уже успела вырасти, шла сзади всех, волоча за собой несоразмерно длинную и тонкую куклу или, лучше сказать, обнажённый остов куклы, так как на ней не было ни малейших признаков одежды. Девочка держала куклу за ногу, и фарфоровая голова её со стуком поскакивала по неровным доскам пола, вздрагивавшим как фортепианные клавиши, когда кто-нибудь наступал на их другой конец.
-- Вот гостинца, -- сказал Рыбковский, нагибаясь к младшей девочке.
В руках у него, неизвестно откуда, оказалось крошечное берестяное лукошко, наполненное мелкими красными ягодами. Он успел собрать смородины, когда ходил за цветами для Марьи Николаевны.
Девочка жадно схватила ягоды.
-- И с Мишей поделись, -- сказал Рыбковский. -- Мишенька, хочешь ягодки? -- спросил он, переходя от девочки к мальчику.
-- Хочешь! -- ответил Мишенька, поднимая вверх своё невообразимо замазанное личико.
-- Не дам, -- сказала девочка, прижимая к груди лукошко, -- я сама съем!
Несколько ягод, перекатившись через край лукошка, расплюснулись и окрасили розовым пятном ситцевую грудь кофточки.
-- Не даёт! Драннит (дразнит), -- пожаловался мальчик, указывая на девочку рукой.
Марья Николаевна, замешкавшаяся сзади, только в эту минуту вошла в горницу.
-- Здравствуйте, Шихов! -- сказала она громко и весело.
В её глазах как будто ещё блистало отражение свежих зелёных волн реки, на которых недавно она колыхалась в лодке.
Шихов, успевший снова углубиться в журнал, повернулся так быстро, что задел прорехой блузы за угол стола и окончательно перервал её. Она получила теперь вид камзола с болтавшимися полами.
-- Здравствуйте, -- сказал он, протягивая гостье свободную левую руку.
Ребёнок, которого он, вероятно, неловко придавил, вдруг возвысил голос на несколько тонов.
-- Дайте, дайте сюда ребёнка, -- сказала девушка, -- а где Сара Борисовна? Он, вероятно, есть хочет.
-- Сара там возится с коровой, -- сказал Шихов, делая неопределённый жест рукой куда-то в сторону. -- Хотите чаю? Я затоплю камин, -- прибавил он, делая слабую попытку выказать гостеприимство.
-- Не надо; мы только что пили, -- сказала девушка, -- лучше я маленького посмотрю.
И она принялась развёртывать ребёнка на одном углу того же большого стола, ибо в комнате не было никакой другой подходящей мебели.
Кранц, успевший переодеться, тоже вошёл в комнату. Теперь он был облечён в серый суконный костюм, почти не ношенный, но видимо слежавшийся от долгого пребывания в ящике. Ворот его рубашки был повязан разноцветным шёлковым шнурочком с кистями на концах. Другой чёрный шнурок простирался по серому жилету, оканчиваясь в кармане и указывая на присутствие часов. Кроме переодевания, Кранц, очевидно, помылся, ибо лысина его блестела как заново вычищенная кастрюля.
-- Как на бал, -- сказал Броцкий, окидывая его с ног до головы испытующим взглядом.
Кранц, не отвечая на задирания, подошёл к столу и стал помогать девушке возиться с ребёнком. Беккер положил на скамейку, стоявшую возле него, ещё один жгут выжатого белья.
-- Что вы там читаете, Шихов? -- спросил он, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, и вместе с тем свёртывая папиросу из обрывка бумаги, вверху которого ещё можно было прочесть заголовок "Русская мысль".
-- Глупости, -- отвечал Шихов, не оборачиваясь.
Освободившись от ребёнка и от немецкой книжки, он, очевидно, считал, что может безраздельно посвятить своё внимание журналу, и теперь перевёртывал страницы, не отходя от стола.
-- Какие глупости? -- спросил Беккер, пуская клуб дыма. -- Что именно?
-- Просто-таки: "Глупости", -- повторил Шихов, -- Pur sang. Это заглавие такое; повесть.
-- Ах да, видел, -- сказал Беккер. -- Что там есть?
-- Да глупости, я вам говорю, -- не удержался Шихов от остроты, напрашивавшейся на язык. -- Молодой человек оставил свой идеал, чтоб сделаться директором банка, и автор оплакивает потерю его добродетели.
-- Полно врать, -- сказал Ратинович, -- там и молодое поколение есть.
-- Ну да, есть, -- возразил Шихов, -- в самом конце, а вся середина -- авторские слёзы.
-- Как это надоело! Ноют, ноют, конца нет, -- сказал Беккер, пуская новый клуб дыма.
-- Безвременье, должно быть, -- возразил Шихов примирительным тоном.
-- Какое безвременье, -- с досадой сказал Беккер, принимаясь опять за бельё. -- Конечно, мы не знаем в этой дыре... А всё-таки может ли быть, чтобы ни одного живого человека не было? Вот в ваших "глупостях" хоть в конце молодое поколение есть, а вы попробуйте разобраться в других рассказах. Номер первый. Человек соблазнил танцовщицу, потом хотел соблазнить другую девушку, но она оказалась вовсе не девушка, тогда он с горя решил добиваться вице-губернаторского места. Номер второй. Какой-то приват-доцент, просидев полвека над гвоздеобразными и сам превратившись в гвоздеобразный знак, вдруг вздумал ухаживать за девушкой, которая, однако, предпочла выйти замуж за музыкального лон-лакея, а он с отчаяния напился как стелька. Это один журнал. В другом журнале чуть ли не на семистах страницах курсистка падает в объятия какого-то невозможного хлыща, и всё это с этаким лёгоньким символическим гарниром, хотя вместо символа дело очень скоро дошло до "момо"... Потом община самоусовершенствующихся забралась чуть не на Казбек, чтобы уединиться от жизни... Потом белокурое безумие в оленьей дохе едет по реке в лодке сам-друг и собирается отдыхать. И так везде. Они как будто сговорились.
Слушатели смеялись, но Беккеру было вовсе не до смеха. Запустив свои длинные руки в корчагу, он принялся растирать какую-то штуку белья с таким ожесточением, как будто бы это был один из столь ненавистных героев безвременья.
-- Не верю я, -- повторил он сердито, -- может ли быть, чтобы нигде живого человека не было!? Разве русская жизнь до такой степени клином сошлась? Напротив, кажется, в последнее время она немного отмякла.
-- Жизнь-то отмякла, да люди не успели отмякнуть, -- сказал Рыбковский.
-- Не знаю! -- сказал Беккер с сомнением. -- Но если это правда, -- он вынул из корчаги руку, покрытую мыльной пеной, и трагическим жестом указал на стол, -- так это чёрт знает на что похоже, -- докончил он.
-- Я не удивляюсь, что эти... -- мыльная рука сделала поворот в воздухе и уставилась на лицо Ратиновича, стоявшего напротив. -- Я не удивляюсь, что эти так пялят глаза на Европу. Там, по крайней мере, жизнь, чёрт возьми!
Ратинович коротко засмеялся.
-- Не отвертитесь! -- сказал он с сознанием спокойного торжества. -- Чумазый слопает всю славянскую подоплёку.
-- Что вы так торжествуете? -- сказал Рыбковский, опять обозлившись. -- Ну пусть слопает или уж слопал. Зачем же так громко потрясать кимвалы? Разве чумазый -- такая привлекательная фигура?
-- За чумазым идёт другая сила, которой вы не видите или не хотите видеть, -- сказал Ратинович.
-- Никакой нет силы, -- возразил Рыбковский. -- Два с половиной человека... Одна ласточка не делает весны.
-- Есть, есть сила! -- кричал Ратинович. -- Вы не знаете, у меня есть факты. Жизнь меняется. Современная Россия не похожа на вашу. Вы проморгали целую новую полосу!..
Дети успели покончить с ягодами. Под влиянием Марьи Николаевны маленькая девочка согласилась поделиться с другими. Теперь берестяное лукошко обратилось в повозочку, в которой мальчуган возил деревянный чурбанчик, изображавший собаку, с четырьмя бугорками вместо ног и цилиндрически вальковатой головой. Девочка опять подбежала к Рыбковскому.
-- Дядька, -- сказала она, -- посади на шейку! Хочу на шейку!
Рыбковский нагнулся и, подхватив девочку, посадил её к себе на плечи.
-- Ходи, ходи! -- кричала девочка.
Рыбковский стал бегать по комнате, топаньем ног подражая коню. Девочка визжала от восторга, но вместе с тем, опасаясь упасть, цепко хваталась за уши и волосы "дядьки". Младенец успел уже перейти на руки Кранца. Так как в комнате было тепло, то его оставили в одной рубашонке. Марья Николаевна ушла на поиски вещей, необходимых для обновления его туалета. Кранц ходил по комнате с ребёнком на руках и напевал точно так же как недавно Шихов: "Бэум, бэум, бэум, бэм!"
Девочка с куклой ходила сзади него, напевая тоненьким голоском: "Кранц, плешивый до ушей, хоть подушечки пришей!"
-- Отстань, Люба! -- отмахнулся Кранц. -- Посмотрите-ка сюда, Наум Григорьевич!
Шихов неохотно оторвался от журнала.
-- Что? -- спросил он рассеянным тоном.
-- Посмотрите-ка, что это у ребёнка во рту? Видите, белый налёт!
У Кранца была страсть отыскивать самые невероятные болезни у кого попало. В диагностике их он отличался большим красноречием и в изобилии рассыпал направо и налево латинские термины и имена болезней. Он был фармацевт и в совершенстве помнил номенклатуру фармакопеи, вытвердив её ещё во время выучки. Терапию же он изучил потом на досуге. Его красноречивая уверенность в определении мнимых болезней была чрезвычайно заразительна и передавалась пациенту и его друзьям с первых же слов "доктора". И на этот раз Шихов тотчас же стал внимательнее присматриваться к ребёнку.
-- У него желудок засорён, -- громко сказал Кранц, -- наверное, у него запор. Вот посмотрите, с утра пелёнки чисты.
Но ребёнок, по-видимому, не доверял диагностике врача и вознамерился наглядно доказать её несостоятельность. Он сделал то же, что Фемистоклюс на руках у Чичикова и с равным успехом. Вслед за этим он залился оглушительным плачем, очевидно, считая, что ему кто-то нанёс нестерпимую обиду.