-- Ах, чёрт! Возьмите этого пострелёнка, -- кричал в отчаянии Кранц, -- что я теперь буду делать?
Марья Николаевна явилась с ворохом белья и снова приняла ребёнка на своё попечение, но он не унимался.
Он кричал, как будто его режут, захлёбываясь и закатываясь на такие долгие промежутки, что слушателям каждый раз начинало казаться, что он совсем задохнулся.
-- Где это Сара? -- сказал нетерпеливо Шихов. -- Чего она там копается?..
Высокая худая женщина отворила дверь в комнату. Перед тем как войти, она нагнулась к земле и подняла обеими руками широкий низкий подойник, наполненный молоком. Она не могла удержать его в одной руке и, чтобы отворить дверь, должна была предварительно поставить его на пол. Теперь она несла его перед собой, вытянув руки и тихо колебля локти на каждом шагу, наподобие рессор экипажа, поддерживающих кузов.
На лице её была написана стремительность. Было очевидно, что если бы не подойник, она влетела бы в комнату как буря и выхватила бы ребёнка из неопытных рук, не умевших справляться с ним. Но теперь она выступала мелкими и медленными шажками, боясь расплескать молоко.
Рыбковский поспешно спустил девочку на землю и сделал шаг вперёд навстречу новопришедшей, намереваясь принять из её рук подойник, но дети оказались быстрее его.
-- Молоко, молоко, -- закричали они с азартом и через мгновение уже облепили мать со всех сторон, теребя её за подол юбки и ещё более замедляя и путая её шаги.
-- Мама, дай молока! -- кричали они на разные лады.
-- Постойте, -- говорила она почти с отчаянием, -- дайте поставить на стол. Я расплескаю молоко!
-- Не надо, Семён Петрович, -- сказала она Рыбковскому, который протянул руку к подойнику. -- Пусть уж лучше я сама! У вас они, наверное, всё выльют.
Наконец, ей удалось достигнуть стола, и, не имея времени выбирать место, она поставила подойник прямо на две низкие горки журналов, сдвинутые вместе, и принялась кормить ребёнка тут же на глазах у всех присутствующих, устроив себе занавеску из ветхой шали, наброшенной на плечи.
-- Зачем ты поставила молоко на журналы? -- с упрёком сказал Шихов. -- И без тебя журналы чересчур треплются. Из рук вон!
-- Маленький шибко кричал, -- сказала жена, извиняясь. -- Я сейчас приму.
И прижимая к груди ребёнка, она встала со скамьи и хотела свободной рукой привести в порядок вещи на столе.
Но Рыбковский облегчил ей задачу. Отставив подойник в сторону, он собрал в охапку все книги, лежавшие на столе и сбросил их в угол. Два разрозненных листка при этом вылетели из одного разбухшего и растрёпанного тома и отлетели в сторону, наглядно подтверждая слова Шихова.
Но Шихову было не до них.
-- Спиноза, Спиноза, -- кричал он. -- Вы захватили мою этику.
Он подбежал к куче и стал доставать оттуда свою книжонку, которая как овсянка с воробьями попала в общую груду со своими дебелыми и легкомысленными соседями. Вытащив её оттуда и не зная, куда девать, чтобы предохранить от духа разрушения, которым были проникнуты все его гости, он уселся у окна, продолжая держать её в руках, и кончил тем, что опять стал внимательно вглядываться в мелкие строки и обдумывать смысл заключавшихся в них истин.
Быть может, он хотел наверстать время, потраченное на легкомысленное чтение журнала.
Поведение его не обратило на себя ничьего внимания. Люди, жившие в Пропадинске, привыкли не стесняться друг с другом, и он был один из наименее церемонных.
Шихов посвятил себя изучению философии и отдавал ей каждую свободную минуту с немалым ущербом для своего расстроенного хозяйства. К сожалению, в Пропадинске совсем не было подходящих книг и пособий, но он не особенно страдал от этого недостатка и вчитывался в немногие имевшиеся у него книги, находя в них всё новый и новый смысл. Он не обращал большого внимания даже на качество этих книг и с одинаковым интересом переходил от этики Спинозы к очерку материализма какого-то Лефебра. Умозрению он также посвящал немало времени, но в своих философских построениях отличался замечательным непостоянством и то и дело переходил от крайнего идеализма к такому же крайнему сенсуализму. Амплитуда его колебаний заключала в себе всё расстояние от Фалеса Ионийского до Авенариуса и Риля, и если он не побывал ещё последователем Ницше, то только потому, что не читал его.
Вокруг стола происходила настоящая осада.
-- Молока! -- кричала отчаянным голосом младшая девочка.
-- Моло-ока!
Мишенька как мужчина решил прибегнуть к более энергическим мерам. Он пододвинул к столу большой деревянный стул, стоявший у стены, и, взобравшись на него с великою опасностью, теперь взлезал на стол, намереваясь погрузить в подойник свою запачканную мордочку.
-- Я пойду за чашками, -- сказала Марья Николаевна, но старшая девочка решительно отклонила её предложение.
-- Сиди! Сиди! -- кричала она, усаживая её на скамью рядом с матерью. -- Я принесу, я!
И она вприпрыжку выбежала из комнаты.
Младшая девочка вдруг забыла о молоке.
-- Любка, Любка! -- крикнула она, выбегая вслед за сестрой. -- Постой! Я принесу! Я лучше! Аа! -- послышался её плач из-за притворённой двери.
-- Они разобьют чашки, -- сказала Шихова с беспокойством.
Марья Николаевна встала и последовала за детьми. Мишенька уже добирался до подойника. Рыбковский снял его со стола и в виде утешения хотел подбросить его вверх, но мальчик стал так неистово брыкаться, что он был принуждён спустить его на пол. Мишенька немедленно повалился на спину и стал кататься по полу в конвульсиях гневных рыданий.
Шихов, наконец, оторвался от книги.
-- Перестань, Мишка! -- сказал он, не поднимаясь с места.
Марья Николаевна вернулась вместе с девочками. Все трое несли по одной чашке. Мир, очевидно, был водворён на началах равномерного распределения.
-- Отчего же только три чашки? -- сказала хозяйка. -- Разве вы и они, -- она мотнула головой в сторону других гостей, -- не выпьете молока?
-- Мы не маленькие! -- возразила Марья Николаевна. -- Лучше будем пить чай!
-- Чай! Чай! -- поддержали другие.
Молоко было слишком дорого для взрослых. Но чай был в Пропадинске главным общественным занятием, можно сказать, центральным узлом всей общественной жизни. Когда три человека сходились, они не могли пробыть вместе десяти минут, чтобы не подвесить чайника над огнём.
Шихов сделал вид, что хочет отложить книгу в сторону, но его деятельность, как это бывало слишком часто, оказалась излишнею. Беккер, который успел при помощи Броцкого вынести мокрое бельё на двор, возвратился с охапкой щепок. Продолжительная возня с водой, по-видимому, возбудила в нём жажду, и он немедленно принялся растапливать жерлообразный камин.
Ребёнок, наконец, заснул. Сара Борисовна скрылась за занавесями и через минуту вернулась без ребёнка, но с большим медным поддонником в руках, заменявшим блюдо и загромождённым грудой крупных звеньев варёной рыбы.
-- Не хочет ли кто-нибудь закусить перед чаем? -- предложила она, вытащив стол на середину комнаты при содействии Рыбковского и отправляясь за ложками и солью.
Гости презрительно поморщились. Рыба составляла главную пищу в Пропадинске, и они успели возненавидеть её до глубины души. Их нельзя было в этом отношении подкупить ни нельмой, ни осетриной. Из рыбных блюд они относились терпимо только к мёрзлой сырой строганине, но теперь было лето, и о строганине нечего было думать.
Однако, Шихов поднялся с гораздо большей быстротой, чем раньше, и подсел к столу. Он был необычайно прожорлив, ибо философия, по-видимому, предполагала усиленный обмен веществ. Зато он был совершенно неприхотлив относительно качества пищи и никогда не разбирал, что стоит перед ним на столе. Про него рассказывали, что, однажды, усевшись обедать в отсутствие жены, которая ушла в гости, он перемешал котлы и по ошибке уничтожил полный котелок сырой рыбы, вычищенной к ужину, и заметил недоразумение только по странному виду костей, оставшихся от трапезы.
Беккер тоже сел к столу, глядя на рыбу меланхолическим взглядом. Он был голоден, но ихтиофагия надоела ему до смерти.
Хозяйка и Марья Николаевна кормили детей, заботливо выбирая кости и складывая мякоть на белую железную тарелку.
-- Чудаки, -- резонировал Шихов с полным ртом, -- не хотят есть нельмы! Да знаете ли вы, что эта нельма в Петербурге стоила бы по рублю за фунт? Таким обедом не побрезговали бы вельможи.
-- Настоящий философ, -- недоброжелательно возразил Ратинович. -- Разве я тюлень, чтобы питаться рыбой?
Кранц снова явился. Он решился в этот день истощить всё богатство своих сундуков. На нём была надета коричневая шерстяная блуза, широко вышитая по вороту и груди и подпоясанная толстым шёлковым жгутом с длинными пышными кистями. Чёрный шнурок по-прежнему простирался по его груди, оканчиваясь в маленьком кармашке, скромно приютившемся слева от вышивки.
-- Те же и Кранц, -- сказал Ратинович. -- Григорий Никитич, который час?
Часы Кранца служили предметом вечных насмешек его товарищей. Они были испорчены уже около года, и Беккер, занимавшийся немного починкой часов, решительно отказался исправить их. Тем не менее Кранц в редкие минуты, когда на него нападал дух франтовства, считал необходимым засовывать их в карман как разрядившийся башмачник, по злобному выражению Ратиновича.
Шихов, окончив обед, опять принялся за этику. У камина возился Броцкий так же как на недавнем гулянии. Хозяйка убирала со стола, а Марья Николаевна помогала, но каждый раз, как она снимала со стола тарелку или отодвигала стул, под рукой неизменно оказывался Кранц, который тарелку уносил на кухню, а стул ставил к стене.
Рыбковский и Ратинович опять затеяли спор. Теперь дело шло о ценах на хлеб, которые в то время служили точильным камнем для стольких острых умов и хорошо привешенных языков. Противники, по обыкновению, не сходились ни в чём и вслушивались в чужие слова только для того, чтобы сделать одно из них отправной точкой для крылатого возражения.