— Рядовой Вишан Рэзван, второе отделение, второй взвод, докладываю — ваше приказание выполнено!
— А что это ты опять смеешься?
— Я не смеюсь, товарищ старшина!
— Значит, это я обманываю? Ты это хочешь сказать?
— Докладываю вам, что вы не можете обманывать.
— Так ты улыбался или нет?
— Докладываю вам, что не улыбался.
— Смотри, ты и сейчас улыбаешься, скажи, что не улыбаешься.
— Докладываю, что не улыбаюсь!
На самом деле мне доставляло удовольствие улыбаться, и я совсем не прятал улыбку, потому что не смог бы сделать это иначе, как засунув голову, например, в одно из ведер. Я не хохотал, но, несомненно, предательски смеялись мои глаза и губы.
— Ты у меня посмеешься, я тебе покажу. Я заставлю тебя выучить воинские уставы и уважать старших.
— Докладываю вам, что я уважаю старших и знаю воинские уставы.
Неизвестно, сколько бы продолжалось все это, если бы старшина не торопился.
У каждого свое: у старшины — каптерка с имуществом, у лейтенанта — люди. Один старше званием, другой дольше служит в армии. Лейтенант был молод, просто мальчишка в военной форме. Старшина — служака старый. И если хорошо поразмыслить, то лейтенант больше нуждался в старшине, который распределял обмундирование и мог по своему усмотрению доставить определенные неприятности во время приема или обмена обмундирования. Поэтому молодой офицер вспыхнул, узнав, что его солдат был направлен на работу в нарушение распорядка дня и плана занятий. Разговор шел в каптерке, с глазу на глаз, но находившийся в это время за стеллажами солдат рассказал мне о нем.
— Что произошло с моим солдатом, товарищ старшина?
— Поплакался уже?
— Наоборот, не доложил и за это лишен увольнения из расположения части на два воскресенья.
— Только и всего? Думаю, что он заслуживает нескольких суток ареста.
— За что?
— Понятно, что он не стал докладывать, — не в его интересах, чтобы все знали, что он совершил.
— А что он все-таки сделал?
— Смеялся мне в лицо, товарищ лейтенант. Просто смеялся мне в лицо.
— Можете сформулировать мысль поточнее?
— Я заставил его навести порядок здесь, в каптерке. Сделал он, конечно, не бог знает что, затем начал скалить зубы. Поначалу я подумал, что у него «не все дома», но потом понял, что он просто-напросто хулиган, смеялся надо мной. Надо посадить его под арест.
— Давайте по порядку, товарищ старшина. Во-первых, кто вам дал разрешение использовать солдат, не поставив меня в известность?
— Ну что вы делаете из этого происшествие? Во-первых, вас там не было и я не знал, где вас найти. Во-вторых, даже если бы вы там и были, все равно бы дали мне кого-нибудь.
— Где я был тогда, могу доложить, но только своему начальству. И вы ошибаетесь: будь я на месте, не дал бы вам ни одного человека. Вчера у меня с ними были очень трудные занятия.
— От этого еще никто не умирал!
— Ваше мнение на этот счет меня не интересует. Я пришел сказать: с этой минуты я вам больше не разрешаю вмешиваться каким бы то ни было образом в дела моего взвода, по любому вопросу обращайтесь только ко мне. Причем соответствующим образом, по уставу, по стойке «смирно».
— Чего только я для тебя не делал! — сказал мне отец с упреком в один прекрасный день, после того как я провалился на вступительных экзаменах в институт.
— Только луну с неба мы тебе не достали, — поддакнула мама, на этот раз она была на его стороне.
— Только луну с неба, — эхом повторил старик.
— Сожалею, что не попросил об этом раньше. Я мог бы пораньше прийти к убеждению, что не совсем все ты можешь в этом мире. И не жил бы столько времени в заблуждении…
Мой отец… Чего он только не мог? Захотел я аквариум с разноцветными рыбками и получил вместо одного два. Захотел клетку с канарейками и получил пять клеток с певчими птицами. Загорелся я заполучить косулю, как в зоосаде, и через несколько дней косуля была у нас дома. Строение в глубине двора, которое в былые времена служило конюшней для беговых лошадей, словно по мановению волшебной палочки было превращено в спортивный зал, оснащенный различными гимнастическими снарядами, сряди которых был даже батут. В старый плавательный бассейн была подведена горячая вода. В холодное время устанавливались специальные рамы с тепличными стеклами, и бассейн превращался в крытый. Был у меня и настоящий конь, но мы с ним быстро расстались, так как у него появились трещины на коже, а вокруг него стало житься много мух. К тому же во дворе оставались следы помета.
Я не задумывался, откуда все это берется, но со временем обратил внимание, что для меня отец делал то, чего аккорда не сделал бы ни для кого другого. То есть пользовался теми рычагами власти, о которых раньше не позволяя себе даже думать. Появилось что-то вроде наслаждения риском, сознательным риском. Я был поздним ребенком, а потому особо любимым. Мои родители шли на риск, когда решили иметь ребенка. Никто не гарантировал, что все будет хорошо. Моей маме было 43 года, и уже долгое время она была неизлечимо больна. Будь что будет — частичка жизни, может, останется и после нее, иначе для чего она жила на этой земле?! Так получилось, что я родился полновесным и нормальным ребенком. Но после того как меня привезли домой, было сразу же решено, что я не по годам развитый ребенок. Врач, шофер, воспитательница в детском саду, секретарша, машинистка — все старались убедить отца в том, в чем он, казалось, был и сам уверен: что он и его гениальный ребенок похожи как две капли воды. И в этом не могло быть никакого сомнения — у нас общие черты, глаза одного цвета, и, в конце концов, у меня родинка справа над верхней губой была точно такой же, как у отца.
— Только луну со звездами с неба не достали!
— Был глуп, что не попросил их у тебя.
— Скольким я жертвовал ради тебя. А ты?
— А что я?
— Чем ты мне платишь за это?
Каким большим человеком был мой отец в свое время! Я думал, что его власть заключена в самой его личности, что с ней он родился и она принадлежит ему полностью. И следовательно, мы были особыми людьми. А раз мы, то и я тоже. На такие мысли меня натолкнула льстивая услужливость окружающих. Если в детском садике мой взгляд падал на какую-нибудь игрушку, воспитательница спешила отнять ее у другого ребенка, чтобы преподнести мне. А обиженного малыша успокаивала чем-нибудь еще. Если мне не нравилась пирамида из кубиков, я немедленно сваливал ее на пол. Если я, капризничая, требовал играть в мою любимую игру, мы играли именно в нее. Воспитательница отходила от установленного порядка в угоду моей прихоти.
В школе обстоятельства несколько изменились, но не намного. Учеба мне давалась довольно легко, и к тому же я был самолюбив, так что нельзя было сказать, что оценки: мне завышаются. Что касается дисциплины, то это вопрос спорный, однако я не был самым трудным учеником в классе. Я становился старше и понимал, что располагаю определенной силой, но держал ее для особых случаев. Не доставляли мне удовольствия и такие школьные шалости, как прижать кого-нибудь в углу, прыгать по партам на уроках, раздавать щелбаны, кудахтать, как курица, или мяукать, как мартовский кот. Хотя обычно мальчишки не упускали ни одного случая, чтобы продемонстрировать свое мастерство…
— Я все поставил на карту ради тебя! Отдал бы ради тебя последнюю свою рубаху! И даже престиж и авторитет. И мои принципы, за которые боролся, за которые подвергал свою жизнь опасности.
Мой родной отец… В детстве я действительно ничего о нем не знал. У него, конечно, были дела поважнее, чем рассказывать свою биографию ребенку. Другими словами, мы с отцом очень мало разговаривали. Главной формой нашего общения было молчание, своего рода передача мыслей от одного к другому, без посторонних свидетелей. Временами я подолгу оставался в его кабинете. И с каждым разом во мне росло чувство гордости за отца. Люди обращались к нему запросто, как обращались друг к другу. Слушали его с какой-то покорностью, оправдывались перед ним. Никогда не возражали, не повышали голоса, если даже отец и покрикивал на них. К отцу приходили просить жилье, повышение в должности, перемещение по службе и многое другое. В его власти было сказать «да» — и человек получал жилье, или повышение, или перемещение — или сказать «нет» — и человек не получал ничего. Достаточно было отцовского «да» или «нет», чтобы сделать человека счастливым или несчастным. Но отец был справедлив и во всем старался разобраться.
Помню, однажды какая-то женщина принесла в кабинет к отцу и положила на стол запеленатого ребенка.
— Что же мне с ним делать? — удивился отец, не теряя привычного самообладания.
— Что хотите, то и делайте, я одна растить его не смогу! — И она собралась уходить.
— Постой, подожди, я ничего не понял. Рассказывай все по порядку.
— Муж бросил меня и переехал к другой женщине, с деньгами и положением.
— Где работает твой муж и где работаешь ты?
Женщина назвала какие-то учреждения.
— Прошу тебя: забирай ребенка и иди домой. К вечеру твой муж вернется.
— А если не вернется?
— Тогда придешь опять сюда. Я дам тебе телефон… Но в этом не будет необходимости.
«К вечеру». У него все решалось быстро. Его власть не знала границ. Слышал я, как однажды он закричал на посетителя, да, закричал: «В 24 часа уберу тебя из своего района, и чтоб ноги твоей здесь не было!» А тот смиренно ретировался и, когда дошел до двери, довольно вежливо попрощался.
Район моего отца… Конечно, я понимал, что существует и здесь, в местном масштабе, кто-то над ним. Слышал, как он иногда говорил по телефону, поднимаясь со стула, голосом, полным уважения: «Да, да, конечно, понял, доброго здоровья!»
В другой раз он сообщал секретарю-машинистке, поправляя плащ и тщательно причесывая реденькие волосы: «Меня вызвал товарищ Первый». Но для меня эта личность была почти мифической. Я никогда не видел этого человека. Может, он был где-нибудь в небе, над нашим районом, откуда время от времени поглядывал, как у нас идут дела здесь, в районе, где всем заправлял мой отец.