— Чао, шальные!
— Чао, парень!
Вот и Дора, боже, что за имя! Дора — одна из красавиц женского лицея. С ней я достаточно хорошо был знаком: в составе сборной спортивной команды школ мы часто разъезжали по району то на автобусе, то поездом.
— Ты что здесь делаешь, безумец? Таким же безумцем и остался?
— А ты?
— Я с этими туристами… Я их уже устроила и совершенно свободна.
— Ты с ними? А я-то удивляюсь, почему остался без палаточного домика.
— Остался без палатки? Да ты действительно забавный.
— Мне больше некуда деваться, как забраться к тебе в постель.
— Все такой же сумасшедший. А что, если я не одна?
— Дай ему макового сока, чтобы заснул.
— А ты заслуживаешь этого, сумасшедший?
— Потом мне скажешь.
— А эта девушка… Она не из моих туристок, у меня только старухи немки!
Это про мою молочную сестру, что ожидает в стороне.
— Я вас представлю друг другу!
— Ты ли это, милая, — искренне удивляется Дора. — Послушай, я тебя не узнала.
— Ну?..
— Ты чем занимаешься?.. Поступила на этот раз?
— Нет, не поступила. А ты?
— Брось, дорогая… Я уже даже и не думаю.
Дора, краса женского лицея, вышла замуж как раз во время приемных экзаменов в вуз за какого-то солидного типа с ее улицы. Этот тип большую часть времени находился за границей, не знаю точно, чем он занимался — то ли сбытом, то ли куплей каких-то машин и оборудования. Считалось, что это хорошая сделка для обеих сторон. Для представителя фирмы небезразлично, с кем прилетать в международный аэропорт, с кем появляться в отеле, на приемах.
Правда, пока Дора оставалась в стране, чтобы подучить иностранные языки, к которым не проявляла никакого интереса во время учебы в школе. Как сложилась ее семейная жизнь, я не знал. Было известно, что представитель фирмы посылает ей открытки и посылочки, и больше ничего, а его молодая жена берет уроки французского, английского и немецкого, а в летний период сотрудничает с местным отделением по туризму в качестве гида на подхвате.
— Сумасшедшая жара в городе, — вздыхает Дора. — Можно получить солнечный удар.
Несмотря на то что дело идет к вечеру, за спиной у нее по-прежнему болтается огромная шляпа типа «сомбреро». Блузка-марлевка настолько тонка, что кажется прозрачной даже сейчас, с наступлением сумерек. Зеленые брюки, ясное дело, из посылки, сверхэластичные и сверхоблегающие, подчеркивают совершенство форм. Очертания губ, зубы, овал лица, лоб, брови, нос — все как будто специально создано для рекламы. Известно, что Дора позировала для одного из проспектов, рекламирующего для Скандинавии красоты курортов «Венера», «Юпитер» и «Сатурн» [18].
Оркестранты, которым неплохо заплатили, вовсю пилят по струнам скрипок и бьют в барабан. Туристы, успев по нескольку раз сфотографироваться и поужинать, расходятся по палаточным домикам, чтобы лечь пораньше спать.
Официант, с устрашающими усами и напускной серьезностью, еле волочил ноги от одного столика к другому. За одним столиком какие-то толстомордые — попробуй не подойди, за другим — лесорубы с туго набитыми кошельками, а кто же займется нами?
— «Большая скука жить на этом свете», — цитирую я чьи-то слова, чтобы нарушить молчание.
— А я никогда не скучаю, — откликается Дора.
— Да разве можно тебе верить?
— А почему мне нельзя верить?
— Этот ротик как будто специально создан для обмана.
— Да нет, — смеясь, защищается молодая женщина.
— Тогда для других прегрешений?
— Сумасшедшим ты был, сумасшедшим и остался, — прищуривается она.
Моя молочная сестра тоже не дает выбросить себя из игры.
— Я бы хотела, — говорит она, — потанцевать.
Как я ей откажу? На кругу мы только вдвоем. Танцуем при свете звезд: электрическое освещение выключено — наверное, экономят. Зина вдруг обвивает руками мою шею и словно засыпает у меня на руках. Для оркестра это хороший повод сделать перерыв. Подойдя к столику, я говорю Доре:
— Посмотри, Зина не очень хорошо себя чувствует, надо бы уложить ее в постель.
Жена «представителя» старается выглядеть озабоченной и даже пытается поддержать Зину с другой стороны. Мы отводим ее в ту допотопную палатку и укладываем на раскладушку.
— Ты чувствуешь себя лучше? — спрашиваю я.
— Не правда ли, ты чувствуешь себя лучше?
— Приляг, и ты увидишь — все пройдет.
Мы боялись встретиться взглядами. Я набросил второе одеяло Зине на ноги и вышел без объяснений. Вышла и Дора.
Некоторое время мы шли молча.
— В котором домике ты остановилась?
— Мне тоже не хватило домиков, дали палатку.
— Ты одна?
— И все-то ты хочешь знать!
— Такой я любопытный по натуре. Ну?
— Секрет.
— Не шути…
— Я же говорю тебе: большой секрет.
Протягивает мне руку. Все искушения мира — там, за пологом палатки. Она оставляет меня и уходит. Оркестранты и те собрали свои инструменты и ушли. Я один на этой жалкой аллее. Не перевелись еще дураки на белом свете. Будь что будет. Вползаю, как змея, на животе под полог палатки.
И до рассвета мы стараемся убедить друг друга, что счастливы.
— Я не пойму, кем ты хочешь стать. То ли философом, то ли дипломатом?
— Человеком в этой стране.
— Но с какой профессией? Военного историка?
— Почему только историка и почему именно военного?
— Если судить по тому, как ты готовишься… Вижу, тебя очень занимает положение в мире, новые виды вооружения, соотношение сил… Или, может, ты хочешь стать кадровым военным?
— Ни в коем случае, с чего ты это взял?
— С некоторых пор у тебя очень много рвения.
— Стараюсь как могу.
— И у тебя неплохо получается. Тебя уже дважды подряд отметили во взводе и один раз в батарее.
— Это не было моей целью.
— Ты как-то говорил об обезличивании, безымянности положения солдата.
— И сейчас могу об этом поговорить.
Мы мыли лестницу. Вооружившись большой тряпкой, я взял на себя основную часть работы, а он уже заканчивал — полоскал свою тряпку в чистой воде.
— Ты все делаешь с большой уверенностью.
— Это подходящее слово. С уверенностью. Что, правда, не означает — с удовольствием.
Рядовой Стан Д. Стан. Его застали в умывальной комнате одного, выполняющего упражнения. «Направ-во! Налево! Кру-гом! Смирно!» Он не только подавал сам команды, но и делал сам себе замечания. «Плечи на одном уровне, взгляд больше обращен вперед… Подобрать колени… Слышишь?»
Его и выстрелом из пушки нельзя было в эту минуту отвлечь, уверяли те, кто увидел его занятия с черенком метлы. «Оружие на пле-чо! К но-ге! На пле-чо! К но-ге!»
На какое-то время он замирал перед зеркалом, как будто советуясь со своим отображением, затем отступал на шаг назад и… «Слушай мою команду!»
И он сейчас мне рассказывает басенки, что это ему не доставляет удовольствия, что речь идет всего лишь об уверенности. Нет, цыпленочек, я эту наживку не проглочу — этот вопрос надо выяснить. Если мы с тобой друзья, то не втирай мне очки… Но мы уже заканчиваем мыть последнюю ступеньку лестницы. Остается вынести грязную воду, ополоснуть ведра, выстирать тряпки, развесить их сушиться и вымыть руки.
В умывальной комнате весь наш взвод, все с ведрами и тряпками. Ситуация, не подходящая для выяснения отношении, к тому же через две минуты прозвучит сигнал сбора.
На учебном поле во время первого же перерыва я нахожу его за колючим кустарником. Как обычно, он вытащил какие-то листочки из-за голенища сапога и читает лежа на боку. Растягиваюсь рядом. Он делает мне знак, чтобы я молчал и слушал.
— Ты закрываешься в умывальной комнате в обнимку с черенком метлы…
— «Сделаем так, прошу тебя, Люцилий, чтобы наша жизнь, как и ценные металлы, оценивалась весом, а не объемом. Давай измерять ее делами, а не продолжительностью».
— С черенком метлы, который ты использовал как оружие и упражнялся перед зеркалом…
— «Ты хочешь знать, чем отличается человек, который выполнил все обязанности человеческой жизни и попал благополучно к всевышнему, от того, кто провел годы в изобилии? Первый живет и после смерти, другой же мертв до своей смерти». Мертв до своей смерти, Вишан!
— Да ты свихнулся… А я один только не верил, что ты свихнулся, хотя были на то причины…
— «Ты спрашиваешь, сколько он прожил? Прожил, продолжив свой век в последователях, оставаясь постоянно в их памяти».
— Ты от меня что-то скрываешь! Это нечестно!
— «Это не означает, что я бы отказался продлить жизнь еще на несколько лет. Я утверждаю также, что ничто не убавило мне счастья жизни, несмотря на то что она подходит к концу. Ибо я подготовился давно к этому дню, который надежда моя жаждет определить мне как последний, но и не было дня, на который я не смотрел бы как на последующий».
— Если ты совсем выжил из ума, мне ничего не остается, кроме как…
— «Зачем спрашиваешь, когда я родился? Каждому свое. Точно так же, как человек маленького роста несовершенен от природы, точно так же жизнь в какой-то короткий отрезок времени может быть несовершенна. Возраст — это нечто внешнее».
— Никто не берется за черенок метлы в свое свободное время просто так, ради развлечения!
— «Не от меня зависит, сколько живу, но от меня зависит, сколько бы я ни жил, быть». Быть, Вишан! То есть прожить жизнь, а не пройти мимо нее!
— Это и есть цель, которая является для тебя главной?
— «Спроси меня, какая самая большая продолжительность жизни? Жить, пока не станешь мудрым. Тот, кто постигнет мудрость, коснется не самой отдаленной цели, а цели самой видной. Он возвратит природе жизнь лучшей, чем та, которую он получил от нее».
— Сократ?
— Сенека!
— Хорошо! Оторвись и послушай меня.
— Бишан, отстань! Дай мне дочитать. Сейчас закончится перерыв, а осталось всего несколько строчек.
— Зачем это ты занимаешься самоподготовкой в умывальной, а мне говоришь, что тебе это не доставляет удовольствия?