— Кто ты такой и откуда?
Молчу… Более чем уверен, что мне пропишут еще лекарства, чтобы все вспомнил. Но я должен выбрать сам — восстановить по доброй воле свою биографию или предоставить это медикам. Пока же воспользуюсь тем, что у меня в груди дыра величиною с кулак, а врачи заботятся о том, чтобы поставить на ноги своего пациента. Насколько я понимаю, теперь меня переведут в специальное отделение, где ремонтируют копилки памяти.
Это не означает, что все откладывается, что я освобожден от ежедневной проверки.
— Кто ты?
— Я солдат Вишан Михаил Рэзван.
— Откуда ты?
— Из войсковой части номер 14166.
— А в армию откуда пришел? Что делал до армии? Чем ты занимался в гражданской жизни? Кто ты?
Девушка. Боже, как она красива… Или, может, это мне только кажется… Студентка на практике… Послелицейские курсы медсестер…
— Никак не вспомнишь, совсем ничего? Ничего?
— Не надо так настаивать, барышня! Медики сказали, что мне нельзя переутомляться.
Кладет мне руку на лоб:
— Жара нет.
— Что еще хочешь узнать?
— Если ты устал, то…
— Ты очень любопытна, не так ли? Ну, как бы тебе сказать так, чтобы это прозвучало покрасивее? Ах да, профессиональное любопытство… Но почему ты убеждена, что тебе удастся сделать то, чего не удается врачам?
— Я…
— Ты просто любознательная девушка? Если ты так любопытна, то я могу раскрыть один секрет… Только ты не пугайся… Я — человек, который умер… Не от этой раны, а раньше — несколькими месяцами раньше… Когда мне выдали настоящую винтовку и патроны, я прицелился в того несчастного, меня бывшего, и — «ба-бах»… Аминь, царство ему небесное. Если больше нет меня бывшего, то откуда его взять?
— Но если ты знал его, то вспомни, кто он был?
— Заблудший человек… И это не делает ему чести.
Горбатый паясничал. Было ясно, что он не преследовал никакой иной цели, кроме как спровоцировать меня. Он — букашка-притворяшка с твердой спиной и быстрыми ногами, нужными ему, чтобы бороться за существование, защищаться, выжить. Я же — объедающаяся личинка шелкопряда, которую держат в тепличных условиях. Как умеет эта уродина высмеять человека! Горбатый, который не сдал вступительных экзаменов в институт и казался физически беспомощнее нас всех… А я-то надеялся, что он поделится своей тайной — умением сохранять присутствие духа.
— Ты, я… мы тоже букашки.
— Не спорю…
Вошла женщина, которую я видел во дворе. Она вымыла руки и принесла поднос с двумя чашками и банкой вишневой наливки. Молча поставила на стол и вышла.
— Ну давай садись поближе. — Голос Горбатого показался мне необычно мягким. — Мы просто раздражены. Это, наверное, от жары, как ты думаешь?
Напиток был кисло-сладким и имел привкус крахмального спирта.
— Ты по-прежнему ставишь свои опыты?
Еще в школе у нас была общая страсть — биология. В углу деревянного сарая Горбатый оборудовал что-то вроде лаборатории. Там он терзал ради своих опытов мелкие живые существа. Он хронометрировал, сколько сможет прожить бабочка или муха без головы. Его интересовало, как происходит перерождение головастика в лягушку. Он обезглавливал лягушек и, когда они казались мертвыми, обнажал какие-то нервные центры на коже, прикасался к ним пластинками батарейки карманного фонарика, и маленькие животные тут же поджимали под себя лапки.
Но был опыт, который его интересовал больше всего. Он разрезал на мелкие части какое-то маленькое болотное существо до тех пор, пока оно не превращалось в молочную клейкую жидкость. Затем Горбатый ее процеживал. Через некоторое время жидкость отстаивалась и нашему взору открывалась все та же восстановленная болотная «чертовщина», как будто с ней ничего и не происходило. У Горбатого была лупа, но он еще мечтал и о микроскопе.
— Опыты свои еще не забросил?
— Ставлю на растениях. Перешел к растительному миру.
Он работал в городских теплицах разнорабочим. Был подручным при посадке и сборе рассады. Следил за освещением в теплицах, систематизировал генеалогические карточки, вел учет приобретенных и наследственных, переходящих от поколения к поколению характеристик опытных растений, помогая старому ученому-исследователю делать опыты по скрещиванию. Работа увлекала его. Горбатый читал массу специальной литературы, у него появлялись дерзкие идеи. Ученый называл его не иначе как «мой коллега» и был искренне огорчен отменой заочных отделений в сельскохозяйственных институтах…
— Ты отказался?
— Было какое-то разочарование, скажу положа руку на сердце. Боялся, как бы оно не захлестнуло меня.
— Послушай, мы отказываемся от всех «глупостей» детства, но, когда становимся взрослыми, без них-то как раз и делаемся глупцами.
У него на столе лежали брошюры и яркие цветные проспекты с текстами на наиболее распространенных языках.
— Что это? — спросил я его, чтобы сменить тему разговора.
— Проспекты экспортной продукции химического завода. Это так, в свободное время… Хорошо оплачивается.
Вечерело. Горбатый предложил поесть. Мы брали руками прямо со сковороды шарики мамалыги, пахнущие все тем же крахмалом. Запах разогретого прогорклого масла щекотал ноздри.
После ужина мы забрались на крышу сарая, который одновременно был и дровяным складом. Здесь хранились и мотки шерстяной пряжи, и посуда, и старая обувь, и даже кадка с квашеной капустой; здесь рядом с куриными насестами была и лаборатория. Толь еще сохранял дневное тепло, но Горбатый принес для меня плед, а для себя солдатскую шинель.
Отсюда, с крыши деревянного сарая, был виден с одной стороны утопающий во множестве огней город, светящийся окнами и витринами. С другой стороны — поле, светло-серое, молчаливое и огромное, как застывший океан. Вверху над нами, как сердце, пульсировали звезды, инертные, излучающие холодный свет.
— Я как бы чувствую отсюда, сверху, весь наш город.
— Да, и в самом деле.
— В этот час, когда вы истерично дергаетесь на танцплощадках или пьете в барах, я вас отсюда подсознательно вижу, и мне вас жаль.
— Опять начинаешь?
— Не начинаю и не заканчиваю. Просто констатирую. Дети дармовых денег, как во времена Григоре Александреску. Ведь пора что-то выбрать, заняться чем-нибудь полезным. Но нет, вы ничего не выбираете и ничем нужным не занимаетесь. Как в прошлом веке. Разница лишь в том, что тогда ничтожества не чувствовали себя ничтожествами. В наши же дни нельзя, чтобы бездеятельность становилась причиной трагедии, чтобы она имела место вообще.
Беседа вышла за рамки обычных дежурных фраз, но это уже не имело никакого значения: лед отчужденности между нами стал таять, и я почувствовал, что свободно могу затрагивать самые разные проблемы.
Мы говорили о галактиках и солнечных системах, о бесконечности Вселенной и тщете человеческого бытия, о поколениях и индивидуальностях, о цивилизациях, о талантах и гениях и о том, почему эти гении и таланты так мало общаются с рядовыми людьми.
— У меня есть своя теория, — сказал я. (У меня уже появились теории!!!) — Вот, например, возьмем пчелиный улей. Если пчелиный рой чувствует необходимость еще в одной матке, знаешь, что делают пчелы? Они приглядывают яичко, а как только вылупится личинка, начинают ее интенсивно кормить специальным продуктом, который производят в зобу из меда и пыльцы. Яичко, как и все остальные, из которого могла бы получиться обычная пчела, как ее многочисленные сородичи… Возможно, что и общество, как-то бессознательно, посредством какого-то нераскрытого механизма, порождает таланты и гении.
— Не согласен с тобой. Если бы это было во власти общества, то оно сделало бы всех только гениями.
— Оно просто не в состоянии. В противном случае общество было бы обречено на самоуничтожение.
— А что? Великолепная смерть!
— Нет. Оно не нуждается в большем, чем имеет. Рождает из каждой категории людей необходимое число гениев и талантов. Ровно столько, сколько нужно.
— Любопытно, очень любопытно…
— Вот видишь — и тебя это увлекло!
— Подожди, давай начнем все по порядку, не торопясь. Что же получается? По-твоему, мать-природа (так мы условно назвали в нашей беседе человечество) сидит, как наседка, на яйцах и из каждого яйца извлекает все, что ей вздумается: ку-ка-ре-ку — получите столько-то гениев, пиу-пиу, мак-мак, га-га-га — и, пожалуйста, вот вам простые смертные. Очень здорово с ее стороны. Ты это хотел сказать?
— Почему ты не дослушаешь меня до конца? Я хотел сказать, что природа, если хочешь — человечество, на мой взгляд, располагает механизмом саморегулирования. Если брать ее в целом, как единый организм, то, я бы сказал, в ней есть нечто вроде генетического кода, посредством которого она дает возможность проявиться у определенного числа индивидуумов тем или иным склонностям. Конечно, приблизительно, у одних больше, у других меньше, это не играет роли. Остальное сделает организованное общество посредством обучения, воспитания и всех прочих средств, которыми оно располагает. Каждому известно, что одаренный от природы человек не сможет стать, например, художником, композитором, архитектором или математиком, если не попадет в необходимые для своего развития условия; точно так же как не сможет ничего подобного достичь тот, кто для этого (сколько бы его не учили!) не рожден. Есть ли у тебя возражения на этот счет?
— Твоя теория была бы очень неплохой, если бы не содержала один опасный момент.
— Опасный? Ты говоришь…
— Итак, начнем опять все сначала. Методично, не спеша. По твоим словам выходит, что старушка-природа, которая, как наседка, высиживает нас до той поры, пока мы не вылупимся из яиц, имеет, ну, скажем, где-то там, под надхвостьем, механизм, который регулируется автоматически и выдает готовую продукцию по ассортименту: столько-то на каждую сотню гениев, талантов, простых смертных, ну и, конечно, какой-то процент трудных — для разнообразия. Она может позволить себе такую роскошь, как создание трутней, какие тебе известны из числа здесь присутствующих, и уродин, о которых знаем мы оба. А почему бы и пчелам не иметь барственных едоков? Одни забираются в самые высокие и вечнозеленые вершины дубов, другие — менее представительные — находят приют на коре деревьев, как лишай на теле человека, как тля, жуки и клещи. Ну а уж если суждено нам быть скроенными матерью-природой по одной ей ведомой программе, то на кой черт стараться изменить что-то? Особенно когда папаша получает солидную пенсию или высокую зарплату? Главное — все обосновать…