Что он советовал мне поймать, я так и не понял, а все-таки пошел туда. Не успел я подойти к старому пню на бросок, как из его дупла вылетел огромный ястреб-тетеревятник и, медленно перевалив над рекой, скрылся в густой березовой райке. Я после этого повернул обратно и на плотине встретил рыбака. Он все так же был весел.
— Отнесу косого вон до тех кустов, — он указал на приречную чапыгу, — и тогда, соловушка, будем знакомиться.
Сказав это, он скрылся в мелкой поросли за вересовыми кустами. Вскоре вернулся, но уже один, без зайца. Улыбаясь, он протянул мне руку:
— Заядлый рыбак Максим Чеботарев. Это, соловушка, моя родовая фамилия, а в деревне-то все меня кличут: Чебе, Чеботарь, потому как я, окромя рыбалки да охоты, еще занимаюсь починкой сапог да и валенки по зимам добро кропаю.
Вернувшись под еловый шатер, я стал разводить огонек, чтобы вскипятить чайку, так как уху варить было не из чего, рыбы не наловил. Чеботарев тоже пришел, принес с собою протяжный и довольно вместительный заонежский говорок.
— Я, соловушка, прожил долгую жизнь, а к врачам не бывал, не хворывал. Мой лекарь — наш лес, а лекарство мое — заонежские сопки и голубые озера, краше которых нет ничего на всем белом свете. — Максим повернулся к реке, удало головой тряхнул, засмеялся и снова посмотрел мне в глаза, давая этим понять: мол, «посмотри, какая красивая река! Видишь, ворочается, будто выбралась из пеленок зимы и на радостях дает разлет, что вороной конь дыбится». И правда, добро хозяйствует матушка природа, всех манит посетить ее просторную дубравушку, ласкает, веселит, аж душа играет.
Узнав, что за день я не выловил ни одной форелины, Чеботарев бросил свою поклажу на еловые сучья, расхохотался:
— Выходит, соловушка, рыбу ловим, а мох варим, похлебка ого-го. У меня не так. У меня во как! — с этими словами он высыпал на белую скатерку содержимое рюкзака, прошумел: — У нас, брат, форель, а не квас. На своем веку в лесной глуши довелось мне много повидать. Видел хорошее, но и худое меня сторонкой не обходило. Хорошее брал с собою в путь-дорогу, а худое забывал. Коль встретишь в глухомани человека, сперва загляни ему в глаза, а они-то расскажут, честен он аль прохвост. Ежели честен и прост, то и душа у него нараспашку, вся видна, а ежели хитер и коварен, то и душа у него в потемках, упрятана, чтоб ее не видели добрые люди.
Говорил Чеботарев тихо, без спешки и все время разглядывал меня, «искал» мою душу. Потом перевел взгляд на реку и сразу преобразился, заулыбался, встал на колени, отобрал полдюжины форелей, бойко и умело очистил, нарезал в котелок картошки и все понес к реке для мытья. Когда он вернулся, я навешивал на таган свой чайник. Максим тепло проронил:
— С чаепитием не торопись. Сейчас сварим свежую рыбную похлебку. Ты, соловушка, такой похлебки в своей жизни еще не едал.
Я стал присматриваться, как Максим варит похлебку.
Вода в котелке вскипела, и рыбья чешуя стала вяло-багровой. Чеботарев нарезал чесноку, смешал его с тертой ячневой крупой и все сложил в котелок. Минут через пять он кинул туда же два лавровых листа, положил с десяток горошин черного перца, а потом высыпал в котелок столовую ложку толченых ржаных сухарей.
За обедом Максим был малоразговорчив и только после еды рассказал о себе самую малость. Вот уже пять лет как он ушел на пенсию по старости. Первые дни кое-как коротал время, а потом затосковал по работе, пришел в правление колхоза и сказал:
— Жизнь приучила меня к труду, и я всегда был при деле. Теперь я пенсионер, но не могу сидеть у окошка и считать воробушков. Без дела устаю, и нет никакого отдыха и веселия. Что касаемо чеботарства, то это мое давнишнее ремесло, и оно полностью не дает мне успокоения, мне надо обчество.
Сейчас Максим в колхозе — сторож амбара с посевным зерном. Летом амбар пуст, и сторожить его не надо. Все свободное время Максим ловит рыбу, сдает ее в колхозную кладовую, а за это ему — почет и уважение.
Я в свою очередь поведал Чеботареву о своих путях-дорогах, которыми шел в Заонежье. Максим не перебивал меня. Когда я закончил рассказ, он протянул свою натруженную руку:
— Будем кумами, — сказал и сразу добавил: — Кум, по-нашему, настоящий друг.
После короткого отдыха у костра, я по каменному перебору перешел на другой берег и, выбрав место подле поваленной в зарослях ольшаника да черемушника ели, сел, наживил на крючок красных червяков и закинул лесу ближе к подмывному берегу, где вода была спокойна. Через минуту сильный рывок увел поплавок под воду. Я подсек, и серебристая рыбина со звездочками по бокам забилась у моих ног.
Максим сидел на другом берегу, напротив меня, и, заметив мою удачу, сказал:
— С полем, дорогой соловушка!
Нагретая солнцем земля пускала испарину. Она медленно вставала над водой неосязаемой занавесью тумана.
Увлекшись рыбной ловлей, я не заметил, куда ушел Чеботарев со своего старого места. Звать его к себе я не стал, не потому что у меня был хороший клев, а потому, что побоялся нарушить песню соловья. Он сел подле меня на молодую черемушку и залился песней. Соловей пел с закрытыми глазами. Как он пел! Сколько в его голосе было радости и силы! А ведь сам с кулачок!
До поздних сумерек я просидел на одном месте. С наступлением темноты соловей улетел за косогор, ближе к пашням. Поклев форели тоже стал редким. Я посмотрел на другой берег и увидел Максима на старом месте.
— Куда ты уходил? — спросил я его и стал сматывать удочки. — У меня был славный клев форели, а как пел соловей, заслушаешься!
— Вот поэтому я и ушел, — ответил Максим, — если бы я сидел на старом месте, тебе бы соловьиной песни не слыхать. — Максим тоже смотал удочки, перебрался ко мне, спросил: — Ну как у вас? Может, опять квас?
Я высыпал из рюкзака на клеенку форель. Максим от удовольствия крякнул.
— Хороший улов! Пироги и жарево получится.
С этими словами он высыпал из рюкзака свою добычу.
У него форели было вдвое больше. Он смешал всю рыбу, проговорил:
— У старых рыбаков и охотников так ведется: мое и твое сложим вместе, а потом разделим на равных паях.
Сложив свою долю в рюкзак, Чеботарев снял с фуфайки прилипшие прошлогодние березовые листики и вересовые иголки, провел по голове платочком от лысины до ушей и стал поторапливать меня: путь до стана еще далек, а поспеть к нему надо вовремя. Завязывая рюкзак, я невольно подумал: «Приятно в лесной глухомани встретить такого человека. Есть еще люди, любящие лесную дубраву». Хотелось об этом сказать Максиму, но он опередил меня:
— С этого дня, друг-соловушка, почаще станем с тобой встречаться, вместе будем лесную кладовую открывать да тайники ее выведывать и от недругов оберегать. Обшарим всю заонежскую землю. За свой-то век, за свою-то жизню я столько пути шагами отмерял, что и не счесть. И хотя и много лесных кряжей я облазил, душа-то все еще в лес просится, в лесу-то, паря, она молодеет, да и на одном-то месте стоять я не привык, не могу. Все тянет вперед, дальше, глубже. Бели ты любишь даль лесную, пожалуйста, сбереги такую любовь, своим детям и внучатам передай.
Гуляя по лесному раздолью с удочкой или с ружьем, я часто раздумывал: «Ну как не полюбить такую сказочную лесную глухомань с белыми райками кудреватых берез, с мачтовыми соснами в огненных борах, певучий ельник с голубыми папахами, мягкий игольчатый вересняк, серенький рябинник с густыми гроздьями янтарных ягод по осеням! А цветы? В период цветения трав пройдите в лес, присядьте на маленькой проплешинке на пенек или валежину и вы ясно увидите, как расцветает земля. Прислушайтесь, о чем шумит ветер в кронах леса? Березки тонко и нежно позванивают, сосны тихо шумят. Земля гонит от корней к вершинам живительные соки, не переставая ни днем ни ночью, с весны до жарких дней лета. Приложитесь весной ухом к березовому стволу и услышите еще никем не написанную песню сокотечения.
НА ОГОНЕК
В середине сентября довелось мне рыбачить на порожистой речке Пажа. До Октябрьской революции ее звали Госпожа, но жители окрестных деревень отбросили три первых буквы, и речка приобрела свое настоящее, независимое имя Пажа — значит, степенная.
И в самом деле, Пажа этого заслуживает. По весеннему разводью шумит, пенится, вздувается, а погуляет малость по заливным лугам, и снова в спокойствие войдет, остепенятся. Летом речка тихая, смирная. Вода в ней струится легко, а в некоторых местах, будто усталая, переваливается, в тростниковых зарослях шепчется с золотыми кувшинками. Пажа течет в Самину-реку, которая впадает в большую Андому под деревней Кюрзино.
В Паже много омутов, сплошь усеянных камнями разной величины и расцветки. По берегам растет легкий тростник с травой стригунец да с заячьими ушками. Тростник чуть-чуть выглядывает из богатырь травы — иван-чая. Вода в речке студеная, родниковая, будто ее никогда не нагревает солнышко. Из-за быстрого течения в верховьях Пажа не замерзает, а только покрывается легкой шугой.
Вода в речке, как летняя заря по утрам, чуть голубая, прозрачная. На большой глубине каждый камешек простым глазом увидеть можно. Бывало, из любопытства бросишь в воду медяшку тонкую, и кажется, что она не на дно улеглась, а покачивается на воде да поблескивает. Идешь по травянистому ковру берега, смотришь на реку, любуешься, видишь и слышишь, как вода светлые пузыри пускает, а потом из того места голубой фонтанчик веером забьет, залюбуешься, до чего ж тут добро. Особенно в вечернюю пору, когда перед самым заходом солнышка тот фонтанчик расцветку принимает, шумит, вздыхает легко и протяжно.
В такой-то вот речонке облюбовала себе место для житья красная рыба форель, по-заонежскому, торпа. Не водоросли привлекли ее в эти места, а студеная вода с обилием больших и малых легких водопадов, с красивыми спадами на перекатах, сплошь усеянных маленькими камешками. Нерестится форель в верховьях. Там спады сильные, быстринки крутые и песчаные рыбьи тропинки ясные. Весной в водоразлив да в дождепады осени поднимается форель из большого Онего в реку Андома. Дойдет до устья Самино-реки, и часть форели да лосося поднимается по Самино в верховья, а часть под деревней Пустошь сворачивает в протоку и заходит в Пажу. Из устья Пажи поднимается форель по крутой, винтовой каменной лесенке до большого горюч-камня, который возвышается посреди омута подле деревни без названия. Деревня не сохранила до наших дней своего имени, и только каменные плиты, лежащие на земле, напоминают, что тут когда-то стояли постройки. Неподалеку от тех плит, у самого берега, стоит полуразвалившийся домик рыбака и охотника. Водяная лесенка для прохода форели — многоступенчатая, с бойкими спадами, шумит неугомонно и перекидывает свои воды через зубчатые глыбищи камней. Вода в этом месте источила камни, создала между ними узкие проходы, маленькие протоки, рыбьи тропинки, песчаные дорожки. По этим тропам торопится форель в свои исконные места. По узким протокам между камней, по лесным перекатам, в извилинах чапыжника плывет она к высоким бурливым спадам в глухомань лесную.