Поздней осенью, в ноябрьскую шугу, оставив в Паже выметанную икру, зарытую в песок, да сторожей каянчиков, форель и лосось скатываются обратно в большое Онего.
На этот раз мне не повезло. С утра была хорошая погода: дул легкий ветерок и шел мелкий накрап дождя. Земля вольно дышала, дымилась испариной. Было тепло и даже немного парко. Но только успел я наладить лески, как погода резко изменилась, подул сиверок, дождик прекратился, вода в речке заискрилась.
Переходя от омута к омуту, используя все свое уменье, я выловил только с десяток форелин-ложечниц я этим остался доволен — на уху хватит. К полудню серо-пепельные облака рассеялись, выглянуло солнышко а поклева все равно не было. Так, наедине с рекой да с золотыми кувшинками я просидел на берегу большого омута до поздних сутемок. Чтобы не застала ночь на распутье на голом месте, я смотал удочки, надел за плечи рюкзак, перешел небольшой перелесок, спад, еловую гряду, вышел к рыбному долгому плесу. Посередке этого плеса стоит бахвалится, к себе зазывает красивый островок с точеными соснами. Перейдя речку вброд, я выбрался на мысок и на сухой гряде решил коротать ночь. Высокая и довольно раскидистая сосенка приняла меня под крышу своего теремка.
В лесном кряжу не дома на задворках: дрова искать не надо — срубай любую сухостоину, разводи горячий костер, будет тепло и весело. Но я больше всего люблю огонек, когда в нем горят сухие ольшанины, от такого костра всегда пахнет вяленой говядиной.
Скоро под сосной запылал огонек. Рядом в плесе стало светлей, а метрах в пяти от огня, за лесной стеной, царила пустая темнота, безмолвная и настороженная. Лес притих, задремал — ни шороха, ни звука. Подле моего огонька, в спаде, лениво урчала вода, обижаясь, видно, на то, что небо худо отпускает для речки дождя, а поэтому она мельчает, мало веселится.
Ветра не было. Свет костра падал во все стороны одинаково. Речное плесо теперь уже освещалось метров на восемь. Выпив стакан горячего чаю, я потянулся за чайником, чтобы налить кипятку, и в это время услыхал всплеск воды, а потом увидел темно-серебристый круг на воде — тут будто был рассыпан бисер. Это уже играла форель. Недолго раздумывая, я развернул лески, на крючок наживил червячка, закинул лесу в омут. Но, как видно, напрасно беспокоился. Прошло более десяти минут, а поклева не было. Да и вряд ли в темноте форель увидит наживку. Только я подумал об этом, у одной удочки мелко задрожал поплавок. Я удивился: форель так не клюет. Она всегда настигает наживку в то время, когда червяк на крючке только что приводнится, а иногда берет со дна, но всегда рывком, яростно, со всплеском воды. А тут? Может быть, это клюет каменуха? Нет. Когда та клюет, то поплавок не дрожит, а покачивается. Но вот поплавок ушел под воду, и я, не торопясь, подсек. Чувствую, что рыбина на крючке, сопротивляется, бежит под подмывной берег, леса натягивается, свистит. «Наверное, большая рыбина», — думаю я, веду ее ближе к берегу на песчаную отмель. Идет податливо, а потом взял да и выудил ее из воды на берег. Снимаю с крючка, любуюсь, недоумеваю. Много лет ловил я форель, и крупную, и мелкую, но только днем, на зорях, или в дождепады, а чтоб выудить ночью, при свете костра — это было в первый раз. Прикидываю рыбину на руках — славный пирог, не меньше килограмма, с удовольствием кладу ее в рюкзак и снова закидываю лесу в омут.
Внезапно клев прекратился. Я сидел у огонька и думал: «Что же могло случиться? Кто помешал клеву? Кто потревожил форель?» Посмотрел прямо перед собою и увидел, как на плоский камень, неподалеку от берега, вылезла выдра. В такую темень, да еще в лесном кряжу, я оказался не единственным рыболовом. Прижавшись к камню, выдра смотрела на мой огонек и, может быть, тоже удивлялась: мол, леший тебя принес сюда, мне мешаешь рыбачить. В зубах она держала форель за хвост. Ее, видимо, донимал голод, и, поджав под себя короткие ножки, нисколько не опасаясь меня, она стала есть рыбину. Потом все это видение исчезло, так как мой огонек без дров не захотел гореть. Вокруг стало темно. Хочешь не хочешь, а огонек разживлять надо.
Без всякой сторожки я поднялся, нашел несколько сухостоин, приволок к костру. Огонек снова запылал, заплясал, стало веселей. Сначала он загорелся ярким пламенем, а потом его свет с каждой минутой выравнивался и, наконец, стал освещать полплеса.
Тишина леса прогнала прочь всякие опасения и сон. Сидя на речном берегу в безмолвии ночи подле огня, я уже не осматривался по сторонам, не видел скрюченных крон хилых елочек, а весело смотрел вперед на волшебный мирок, созданный мною в темени плеса. Замкнутый круг воды был, как мне показалось, без береговых вымоин, без курчавых березок, и не грудились там рябинки, прижимаясь к черемушкам. Круглый черный поднос стоял передо мною, а я в середину его закидывал леску с наживкой.
Вертясь вокруг удочек, я забыл о времени. И ладно. Пусть дольше держится ночь. Клев был отличный. Хотя я и не больно-то задористый рыбак и к большой удаче не тянусь, но эта ночная ловля была для меня неизъяснимо увлекательна. Я не мог оторваться от нее даже и тогда, когда заметил, что подвешенный мною на таганчик к огоньку алюминиевый котелок выкипел и начал плавиться. Я думал: «Почему не днем, а именно ночью форель открыла такой жор? Что ее заставило так близко, без всякой опаски подплывать к берегу и стремительно кидаться за наживкой?» На все эти вопросы мне ответил огонек, что так старательно всю ночь исполнял свои обязанности факельщика.
Но вот на востоке показался первый луч зари. В лесной чащобе заговорили, запорхали, перелетая с места на место в поисках завтрака, малые птички. Клев сразу прекратился. Тут уж ничего не поделаешь. Сматывай удочки, собирай рюкзак и ступай в избяной уют. Но и тем, что увидел этой ночью, я был удовлетворен вполне. В моем рюкзаке покоилась красная рыбица, по хребту которой идет сплошная черная полоса, а по бокам звездочки, положенные будто гравировальщиком на одной линии и на одинаковом расстоянии друг от друга.
Однако главная моя удача не в количестве выловленной форели, а в том, что в этих местах я бывал несчетное число раз и всегда находил то, что еще никем не рассказано, нигде не обнародовано.
ОГНЕННЫЙ ШАРИК
Августовская ночь застала меня у старой покинутой мельницы на реке Саража, что протекает в пяти километрах от деревни Слобода и змеясь бежит по лесным кряжам до Ильинской низменности на Куржексе. До проезжей дороги, которая вела к Слободе, от места ловли форели было не меньше десяти километров, а до Ильинцей — около пятнадцати с гаком, гак сам черт мерял, да мерку потерял. Идти прямо без троп и дорог по азимуту я не решился, мало ли что в пути может случиться. В тех местах водятся рыси, росомахи, медведи на пинусах загуляли. Однако зверье меня не пугало, я боялся окунуться в непроглядную темень ночи, из которой даже опытному охотнику выбраться трудно.
На сугорье, подле берега реки, под широкими кронами елей я развел костер и, пользуясь шатром еловых ветвей, смастерил на случай дождя небольшой шалаш. Огонек освещал пологий берег реки, заглядывал на ровную покосную полянку, а в небе ни луны, ни звездочек. Огромные сосны, что росли по ту сторону реки, громоздясь в беспорядке, стояли в большой задумчивости, как будто чего-то ожидали, к чему-то прислушивались.
Воздух теплый. С земли непомерно бьет испарина, словно парным веником хлещется. Дышать трудно. Хочется убежать в прохладу, под поваленную ель. Немного легче у реки, там над водой встала легкая серая дымка. Тугой, горячий воздух успокоил все живое. Даже мошкара и та улеглась, спряталась в листья берез, в луговую траву. Было даже неприятно от такой тишины. Слышно, как в траве пискнула мышь полевка, как на реке лопнул пузырь, искусно созданный всплеском форели, и опять немая тишина. Скучно одному в таком мертвом царстве.
Привалившись к стволу ели, я заставил себя немного вздремнуть, но чей-то грубый голос со стороны левой протоки реки разбудил меня. Я выбрался из шалаша, взял ружье, пошел на полянку. У опушки ее остановился, прислушался. Тут тоже тихо, никаких шорохов. Все живое молчало, и лишь какие-то неясные тени бесшумно передвигались по полянке.
Я вернулся к огоньку, сел на старый пень, задумался. В это время ночную темноту раскаленным зигзагом прорезала молния, а вслед за ней раздался гром. Не прошло и минуты после первой вспышки, как небо прорезала вторая прямая линия с красным наконечником и, ударившись в сухостойную ель, исчезла. За этим последовал гулкий, щемящий гром. Сухостоина сначала задымила, потом загорелась точно факел. На покосной полянке стало светлей. Я быстро вскочил на ноги, пробрался в густую, некошеную осоку, как в надежное убежище от напасти молнии. При вспышке молнии, при свете горящей ели мне было видно, как подле реки метались лоси, ища спасения иль от жары, или от молнии. Трепетали осиновые листья. С места на место беспрестанно перелетали лесные птицы. На полном скаку полянкой пронеслась матерая рысь и, перескочив реку в узком месте, замяукала уже на другом берегу в мелком чапыжнике. Внезапно все затихло, как будто не было ни шума, ни молнии. Небо по-прежнему стало черным, и молнии больше не тревожили его.
Я хотел встать я покинуть осоку, но вдруг прямо перед собой, над большим плесом реки, увидел свет. Он освещал не только реку, но и прибрежные лужайки, проплешинки и заходил в густой лес.
Будто десятки мощных прожекторов перекрестным огнем спускали лучи на землю для того, чтобы и ночью на ней было светлей и веселей.
По правде сказать, мне было не до веселья. От такого света лоси шарахнулись в лесной клин и, поднявшись на взгорье, исчезли. Сова, которую я увидел на стогу сена, тоже слетела и прямо над моей головой снизилась, села в осоку неподалеку от меня.
Яркий свет не стоял на одном месте, а все время двигался вниз по течению реки со скоростью пешехода. В пути он не сворачивал, никого не обгонял, не поднимался вверх, не опускался вниз, а все время шел, словно по канату, на одной высоте и с одинаковой скоростью. Проскочив покосную полянку, огненный шарик подошел к речному изгибу, там раздарил сноп лучей, поравнялся со мною. Он был от меня на расстоянии сотни метров. Я с любопытством рассматривал его. Шарик был невелик, раскален добела, а летящие по сторонам брызги света были пурпурными или ярко-багряными.