Я не знал, что это за штуковина появилась в здешних местах, но не пугался, а все время с интересом наблюдал за его полетом. В том месте, где проходил шарик, вода в реке пузырилась. Но вот на его пути встретилась излучина, крутой поворот. Не желая менять направление, шарик взмыл выше кустов смородинника, прошел над ними, и листья при этом сразу свернулись в трубки. Осинник затрепетал сильнее. Через минуту шарик скрылся из моих глаз, и мне показалось, что он упал в большое плесо, на середине которого возвышался островерхий камень. Еще через минуту раздался сильный сухой треск, и миллиарды светляков брызнули во все стороны, воздух задымил, как будто загорелся, запахло гарью, и опять скоро все стихло. Я побежал к большому плесу и ничего не увидел.
До самого утра я не спал, а огненного шарика больше не видал. Он исчез, видимо, вместе с сухим треском. Поутру, как только заиграла заря, с земли ушла ночь я стало светло, я пошел к камню. С ним тоже ничего не случилось. Он стоял на круглом подносе плеса, словно гранитная горушка, и только тут я заметил, что острия у него уже не было.
УМНИЦЫ
Ранней весной я готовлюсь к рыбной ловле. Из кордовой нитки мастерю садочки, заготовляю для мереж ивовые прутики, а потом из них плету ловушки. Из конского волоса готовлю продольники и лески. Как-то в последние апрельские дни мой сосед, колхозный конюх Матвей Прутков, принес мне целый хвост от умершего по старости коня Гвоздика и намекнул:
— Не просто так отдаю, а когда тебе будет удача, накорми меня трехразовой ухой.
— Ладно, кум, согласен, — ответил я Матвею, оборвал с хвоста длинные волосинки, а остальное выбросил. Те волосинки я повесил в сенник на гвоздик, думаю, если понадобятся, то возьму их в июле, пару лесок окручу.
В мае с юга прилетели ласточки, заняли свои родные гнезда. В моем сеннике, под самыми стропилами, гнезд, что мазанок, было полным-полно, наверное, десятка три, а то и больше.
Однажды я ловил рыбу на лудах большого Онего, и там меня застал шторм. Набежала волна, перевернула лодку, а меня, как малое дитя, по милости на берег выплеснула. Оправился от беды, а лодки так найти и не мог, видно, утопла со всеми ловушками, лесками, продольниками. В тот памятный день пришел я домой — и сразу в сенник, ищу глазами конский волос, а его будто корова языком слизнула, нету. Куда, думаю, делся? Спросил у сына:
— Ты, парень, конского волоса, что в сеннике висел, не брал?
— Нет, — серьезно отвечал сын, — сам не брал и никому его не отдавал.
Погоревал я и решил снова идти в конюшню и просить конюха наладить мне от лошадей длинных волосинок. Конюх сперва отнекивался, а потом, когда я принес ему двух щук, трех крупных судаков и пару язей, с радостью согласился и в тот же день принес большой пучок волос. Я из того волоса изготовил несколько ловушек и по зорям стал на рыбалку ездить, удача большая была.
Через месяц мой сын и говорит:
— Помнишь о пропавших волосинах, что в сеннике на гвоздике висели.
— Ты их нашел?
— Нашел.
— Где?
— В ласточкиных гнездах. Мастеровые птицы. Сделано так, как, пожалуй, мало кто может смыслить.
— Поди, все врешь? — строго спросил я.
Володька рассмеялся, рукой махнул:
— Если не веришь, могу показать.
Мы отправились в сенник. Сын взял в руки легкую лесенку, поставил ее к ласточкиным гнездам, проговорил:
— Полезай, тять, только птенцов из гнезда вынимай осторожно.
Достал из гнезда я одного ласточкина птенца. Был он еще мал и хрупок, только что на нем появилось оперение, а уже хорохорился, в руки не давался, буйно пищал, а бедная матушка летала над моей головой и все время кричала, словно выговаривала: «Не трогай, положи обратно, вырастут детки — в твоем доме всех мух съедят». И тут я увидел, что одна ножка птенчика была привязана конским волосом на настоящий узелок, а другой конец волоса вмазан в стенку гнезда.
— Вот так умницы, — проговорил я, не без восхищения рассматривая ласточкину работу. Осторожно положил малышку обратно в гнездо и по лесенке спустился на пол сенника.
ХОЗЯЕВА СОПКИ
В солнечный день мы с Чеботаревым поднялись на вершину Крутой сопки, что расположена в сорока километрах от Ладвозера. На ее плошке остановились. С такой высоты перед нами открылся лесной мир на многие десятки километров. Мы видели голубые массивы ельника, еще не тронутые механическими пилами, заросли березняка, уходящего вдаль. Справа синел большой сосновый бор. Мы видели, как змеились ручейки и речки, рисовались покосные полянки. Среди леса, точно зеркальные заплатаны, лежали голубые озера. У наших ног рос мелкий ельник. Он был очень густ, и перешагнуть его было трудно. Его надо обходить стороной, чтобы достигнуть хорошего спуска с сопки.
Максим опустил свой посошок на мелкие еловые кусты, из них выбежала глухарка-копалуха, на другом конце плошки послышалось ее ворчание. Серая птица, вытянув шею и распустив подпаренные крылья, топталась на месте и непрестанно кудахтала. Кого-то звала или ругала нас за вторжение в ее владения. Через минуту на ее зов без всякой опаски высыпали ее детишки. Одежонка на них была черная с едва заметными белыми перышками на крыльях. Один птенец вышел на валежину, почистил свой клюв и скрылся в мелкой поросли.
— Веселая семейка, — проговорил Максим. — И никого не пугаются.
Мы сели на валежину рядом с небольшой кучей прошлогодних веток. Я снял с плеч рюкзак, Максим взял меня за руку и показал на плоский камень. Там сидел зверек, одетый в полосатую майку, хвост пушистый, глаза маленькие.
— Бурундук, — прошептал Максим.
Бурундук, словно здороваясь с нами, приветливо покачал головой. Он сидел на камне, и мы догадались, что он очень просит нас уйти с сопки, освободить ему место.
Я взял из-под ноги еловую шишку, бросил ее в бурундука, тот даже не пошевелился. Как сидел, так и остался, только повел глазами в сторону шишки. Ни наши разговоры, ни огонек спичек не смогли его напугать. Он не мог дождаться, когда мы уйдем, и нетерпеливо подбежал, ткнул мордочкой в колени Максима.
— Прочь гонит, — прошептал Максим, но бурундуку дал полную волю. Зверек отбежал от Максима, прыгнул на камень, а с него ко мне, ударил задней лапкой чуть повыше моего колена и присвистнул.
— Перейдем на другое место, — сказал я. — Хозяин этого хочет.
Мы отошли к елке, на край плошки, и сели на корневища. Бурундук сразу встряхнулся, заскочил на валежину и, пробежав по ней метра три, скрылся в куче веток.
— Там у него терем-теремок и детишки, видно, есть. — Проговорил Максим.
Спустившись в лощинку, мы остановились, а меня сразу привлек чей-то незатейливый, ясный да чистый посвист: «фи-и-и-ить… фи-и-ить…» Я посмотрел на черемуху, осыпанную крупными кистями черных ягод, и там увидел бурундука. Он, весело насвистывая, ел ягоды. Максим улыбнулся:
— Приживается, — прошептал он, — в наших лесах бурундуки появились в этом году. Говорят, их к нам на разживу привезли. Пусть множатся на новой родине, от этого худа не будет. Надо сберечь их от браконьеров.
Солнце уже стояло высоко в зените, время перешагнуло на полдник.
РУСАЛКИНА КОСА
Возвращаясь из далекого Слободского лесного кряжа, я немного сплутал, на торную дорогу не вышел, а попал на Колючий мыс реки Снежницы. На конце мыса лежала поваленная ветром береза, она разделяла омут пополам. Между березой и берегом шумел водопад, а на берегу сидела седая бабушка и вылавливала из шумящей воды белорыбицу-корбеницу.
В моем вещевом мешке был маленький урезок хлеба, щепотка соли, а время подвигалось к вечеру. Тут у реки я решил переждать ночь и наловить на уху рыбы.
— Здравствуй, бабуся, — вежливо проговорил я. Бабушка не спеша приложила ладонь к уху:
— Мила-ай, что вымолвил-то?
— С вами поздоровался.
— Добро, коль так-то, а путь-то далече ли правишь?
— Шел к Андоме, а вышел к Снежнице.
— Далековато махнул-то, мила-ай, — бабушка покачала головой и спросила: — По обличью-то ты как будто вытегорский?
— Да, — ответил я, — там работаю да по лесу хожу и кой-что примечаю.
— А чего примечаешь-то?
— Все, чего еще не примечено.
— Складно. — Бабушка выловила рыбину, положила ее в пестерик, спросила: — А ночевать-то где будешь? Ведь все равно тебе до Андомы не добраться, дорога-то не скатертью шита, не вешками утыкана, кое-как проторена, на ней и знатоку-то грузно ступается. Садись подле меня, сможет, ушицы желаешь?
— Я сам попробую взять из воды на уху рыбы. — Ответил я бабушке, снял вещевой мешок, достал лески, наживил червяка и стал закидывать туда, откуда бабушка беспрестанно вылавливала рыбу. Но как я ни бился, поклева у меня не было.
— Н-не клюет что-то, брат, у тебя, — сквозь беззубье улыбнулась бабушка, спросила: — На каку наживу ты ловишь?
— На красного дождевого червя.
Бабушка покачала головой, вздохнула:
— Хариуса туточка, мила-ай, нет. Он выше, за Спелой полянкой, и ниже, за Пеньковой горушкой. Туточки одна корбеница, а она сейчас на червяка не клюет, ее надо ловить на русалкину косу.
Я посмотрел на бабушку и подумал, что она надо мною смеется. Мне показалось как-то чудно́, что до сих пор в народе жива легенда о водяной русалке, а спросить об этом бабушку постеснялся. Она уловила мою рассеянность, пояснила:
— Прогуляйся, мила-ай, вон к тому перебору, — она сухонькой рукой указала в то место, где река вырвалась из омута и между берегов побежала вдаль, а в камнях звенела. — Там увидишь в воде серые камни. Сплошь обросли голубенькой длинной вьющейся травой. Это и есть русалкина коса. Нарви ее и с богом насаживай на крючок, рыбка будет.
Послушавшись бабушку, я скоро нашел водяную траву «русалкину косу», нарвал ее и, вернувшись к бабушке, стал ловить. Просидел я подле нее около часа и выловил десятка три корбениц, каждая величиной со столовую ложку. Бабушка от удовольствия, что мне повезло, занимала меня своими присказками.