Всеволод сказал:
— Как мне хочется написать об интервенции Сибири! Как только представится возможность, обязательно напишу первую же повесть.
Но для повести в те дни у Всеволода времени не было. Он писал короткие рассказы, не связанные с революцией.
Помню, однажды утром в воскресенье Всеволод пришел ко мне какой-то особенно радостный. Был мороз, он ходил в драной, плохо согревавшей шубе, из которой вылезала вата. Вытирая запотевшие стекла очков, без которых глаза его сразу казались косыми, он торопливо заговорил:
— Хочу вам прочитать рассказ… «Рогульки».
Через год он сам набрал этот и другие рассказы, получилась книжечка под общим названием «Рогульки».
Всеволод подарил мне «Рогульки» с дружеской надписью. Сейчас эта книжка представляет собой библиографическую редкость.
Я не знаю, почему Всеволод, выпуская восьмитомное собрание сочинений в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, не включил этот рассказ. Если не ошибаюсь, наш общий друг, сибирский писатель Кондратий Урманов, мне говорил, что Всеволод опубликовал в исправленном виде «Рогульки» в «Огоньке» и испортил прекрасный рассказ.
В «Истории моих книг» он называет «Рогульки» «добродушной историей двух мальчиков, бедного и богатого, разговорившихся на пароходе».
Это неверно. Был бедный мальчик и богатая девочка, дочка генерала. Не знаю, забыл ли Всеволод свой рассказ, сыгравший в его писательской судьбе такую большую роль, или для «Огонька» он девочку превратил в мальчика и на самом деле испортил хороший рассказ.
Политическая обстановка в Омске накалялась. Все больше и больше давали о себе знать монархически настроенные офицеры, посадившие Колчака на трон Верховного правителя. Контрразведка вела себя нагло. По ночам на улицах Омска раздавались винтовочные выстрелы. Так втихомолку убирали подозреваемых и неугодных граждан «свободной» Сибири.
Как-то вечером ко мне пришел взволнованный Всеволод.
— Прямо хоть из Омска уезжай! — говорил он. — Иду по улице и почти у самого дома вижу знакомую рожу. Вспомнил: да ведь мы с ним в Кургане встречались. Я помогал организовывать Совет рабочих депутатов, а он яростно выступал на собрании против большевиков. Пришлось его выгнать. А теперь он мой сосед, живем на одной улице. Надо квартиру срочно менять. Выдаст, негодяй! Вы меня пустите к себе временно пожить. Хотя бы кухонным квартирантом. А постепенно я найду себе жилье.
В тот же день поздно вечером Всеволод перебрался ко мне. Мы отправились к нему за вещами. Он вынес на улицу легкий узелок — в нем было белье — и тяжелую корзинку, в которой лежали книги.
Всеволод собирался пожить у меня «временно», но в столице Колчака невозможно было найти жилье.
Встреча с другом моего детства студентом Лесного института Часовниковым была не совсем обычной. Я сидел в бане с намыленной головой, когда кто-то осторожно дотронулся до моей спины.
— Гога! — воскликнул я и ощутил, как его пальцы впились в мое плечо.
— Тише… Адрес? Адрес? Где живешь?
Я назвал Мещанскую улицу и номер дома. Пока я смывал мыльную пену, мой друг исчез. Меня тревожили сомнения — правильно ли он расслышал адрес. Но когда я вернулся домой, друг уже сидел у меня. У него не было никаких документов, он числился дезертиром, чувствовал, что его разыскивают, и, самое главное, у него не было надежного пристанища.
Вечером пришел Всеволод. Он сходил к председателю квартального комитета, принес две бутылки водки. В Омске казенок не было, и водкой торговали квартальные комитеты, выполняя единственную уцелевшую демократическую функцию.
До поздней ночи мы на радостях выпивали. Когда на нашей улице гремел выстрел, мой друг детства вздрагивал и бледнел, а Всеволод сокрушался:
— Ничего, ничего! Не иначе, опять кого-то шлепнули.
В эту ночь мы решили, что студент Гога Часовников будет жить у меня, на улицы выходить не станет, дабы не привлечь внимания любопытных соседей, а Всеволод раздобудет для него какой-нибудь фальшивый документ.
Через несколько дней Всеволод принес два бланка удостоверения, выдаваемого милицией. Один — чистый, другой — взятый на время у знакомого. Студента Часовникова перекрестили в Георгия Ивановича Петрова. Я заполнил бланк и подделал две подписи.
Появившийся на белый свет Георгий Петров долго сравнивал два удостоверения и восхитился:
— Ура! Завтра я выйду на улицу!
Если мне не изменяет память, именно с этого и началась наша «подпольная группа». Георгий Иванович Петров (я так его называю потому, что под этой фамилией он живет и сейчас в Нальчике) встретился с большевиком «товарищем Афанасием», показал ему новый «вид на жительство». Товарищ Афанасий попросил и его снабдить «очками» (так назывались фальшивые документы). Всеволод достал новый бланк, я его заполнил, а Георгий Иванович передал по назначению вполне благонадежный паспорт.
Товарищ Афанасий заходил к нам редко. Внешне он производил впечатление рабочего, но, несомненно, был интеллигентом. Он заговорил о том, что из лагерей бегут люди, однако, не имея на руках документов, частенько снова попадают за колючую проволоку, а то и в «могилевскую» губернию.
— Иногда простая бумажка, любая справка может спасти человека, — убеждал товарищ Афанасий. — Не обязательно паспорт.
Всеволод хмурил брови, видимо, раздумывая. Правда, прежде чем привести к нам товарища Афанасия, Георгий Иванович клятвенно ручался за него. Но время было суровое, и Всеволод не дал никакого ответа.
Товарищ Афанасий ушел с Георгием Ивановичем. Я почувствовал, что Всеволод не доверяет незнакомому человеку, и не стал задавать никаких вопросов. Но через два дня Всеволод принес штук десять бланков с печатями и сказал:
— Пусть Георгий Иванович передаст сам. Нас в это дело не путает.
Сознание, что листок бумаги с круглой печатью может дать человеку свободу и даже сохранить жизнь, заставило забыть об опасности. После десяти бланков последовало еще десять.
Спрос на фальшивые документы был большой, особенно когда стало расти дезертирство из колчаковской армии. Занимались изготовлением фальшивых документов мы втроем — Всеволод, Петров и я. Готовая «продукция» шла в руки товарища Афанасия, а как она реализовалась — мы не имели понятия и старались этой стороной дела не интересоваться. Рябов-Бельский и анархист Неклюдов, вернувшийся после эмиграции в Россию, тоже оказывали нам небольшую помощь.
В 1956 году меня вызвали в областную милицию и спросили:
— Вы знали Петрова?
— Знал.
Капитан милиции положил передо мной три фотокарточки.
— Покажите, который он.
Несмотря на то, что с нашего последнего свидания в 1931 году в редакции журнала «Красная Новь» прошло четверть века, я сразу узнал своего друга детства.
— Вот этот!
— Хорошо. А который здесь Часовников?
— Он же.
— А Рогожин?
— Тоже он.
— Почему же у него три фамилии?
Я объяснил:
— Настоящая фамилия — Часовников. В годы колчаковщины писатель Всеволод Иванов принес бланк, а я собственноручно вписал в него фамилию Петров. Рогожин — его литературный псевдоним. Вот меня вы пригласили повесткой на имя Анова, а моя настоящая фамилия Иванов.
Через год я был в Нальчике. Мы встретились с Георгием Ивановичем, и я рассказал ему о вызове в милицию. Георгий Иванович вздохнул:
— Мне эти три фамилии чуть не вышли боком. Когда я сидел, я часто вспоминал Всеволода и тебя. И тот день, когда вы меня перекрестили в Петрова.
Мы ходили по парку с Георгием Ивановичем и его другом Хассетом Калмыковым. Они мне показали место, где республика решила воздвигнуть памятник знаменитому сыну кабардинского народа Беталу Калмыкову. Хассет был родным братом Бетала, а Петров помощником и другом, он редактировал газету «Красная Кабарда». Георгий Иванович рассказывал, как Всеволод помог ему добиться реабилитации. Вспомнив суровые дни колчаковщины, он сказал:
— А ты помнишь Афанасия? По существу говоря, он был парторгом нашей группы.
Мне неизвестно, как Юрий Сопов, друг Всеволода, попал в Омск. До белочешского мятежа он сотрудничал в местных «Известиях», после переворота, когда в городе появилось десятка полтора газет, начиная от «Правительственного Вестника» и кончая «Брачной газетой», Юрий Сопов стал печатать стишки в кадетской «Сибирской речи». Редакция ценила его большой поэтический талант и не требовала обязательной политической тематики.
Потом Юрий Сопов как студент по мобилизации попал в юнкерское училище и стал прапорщиком.
Всеволод показал мне его стихи, напечатанные в газете:
На мое плечо упала снежинка,
Это сам Господь Вседержитель
Пожаловал меня в офицеры!
Стихи Всеволоду не понравились. Через несколько дней он узнал, что Сопова взяли в охрану Колчака.
— Вот от кого не ожидал такой прыти! — подвел Всеволод итог «патриотическому» стихотворению. — Философия Антона Семеновича дает плоды! Всеми средствами подальше от фронта. Уж лучше бы в военные писаря пошел, как Сорокин советует!
Когда летом, спустя несколько месяцев, в приемной верховного правителя произошел взрыв ящика с гранатами и Юрий Сопов погиб, Всеволод искренне жалел талантливого поэта.
В связи со взрывом шли глухие слухи о покушении на Колчака, устроенном большевиками. Какой-то заговор, вероятно, был, начались повальные обыски и аресты в Омске.
Мне сейчас трудно вспоминать, когда прекратилась наша деятельность по изготовлению «очков», но весной 1919 года Всеволод покинул мое жилище, где он прожил четыре с лишним месяца.
Появление фальшивых документов вызвало чье-то пристальное внимание. Естественно, подозрение пало на полиграфистов. Администрация в типографиях стала строже и зорче следить за наборщиками, особенно за работающими на акцидентном наборе.