При изучении мотивов вступления Куракина в масонскую ложу не была упомянута тяга к оккультному знанию. Действительно, создается впечатление (может, ложное), что ему – при трезвом, расчетливом складе ума – подобные интересы были чужды и он явно далек от завороженности таинственным.
Впрочем, Куракин вполне мог осознавать оккультный смысл имени своей Софии. Тем более что она часто повторяла его, имея обыкновение называть себя в третьем лице: «София любит вас, дорожит вами» (письмо № 3), «несчастная София!» (письмо № 10), «думайте о вашей Софии, она ни на миг не забывает вас…» (письмо № 19), «…мечтаете о вашей Софии…» (письмо № 22), «унесите в сердце воспоминание о Софии» (письмо № 30) и т. д.
София, Премудрость Божия – важный символ тайноведения вообще и масонства в частности. Этой Софии, например, Елагин торжественно посвящал исторический трактат: «Твоему, божественная София, предвечная Всемогущему неба и земли Зиждителю присущность, внушению повинуясь, воспринял труд повествования о отечестве своем…» [Елагин, с. III]. В традиционной мистике София персонифицирована и наделена чертами прекрасной девушки, добродетельной невесты, воссоединения с которой чает адепт. Знаменитый Н.И. Новиков торжественно возглашал: «Что мы алчем к сокровенной Деве Софии и желаем достичь в Духовное с Нею Брачное состояние, то происходит из Огненной Любви Ея к нашему Огню – Души… Она, хотя мы далече есьмы, бежит на сретение нам с огненными очами, сердцем и распростертыми руками и целует наш ум в огненное основание и влечет нас из наружной суетной жизни в своя внутреннее основание души… Ибо ежели вы не приметися за себя с решимостью, не отвергнете себя и не будете искать горячей Любви Ея, то никогда не будете введены на невестное ложе и не будете облечены, вооружены и украшены благородным невестным сокровищем…» [Модзалевский, 74; подр. см.: Одесский]. И трактат Елагина, и фрагмент Новикова составлены значительно позже стокгольмского «хождения», однако посвященность Куракина в этот код более чем вероятна.
4. Просветительское измерение
Визит Куракина в Швецию можно интерпретировать в разных измерениях. Это, во-первых, поездка дипломата, связанная с перемещением из «своей» державы – через опасные пространства Финляндии – в «чужое», почти враждебное (в политическом аспекте) государство. Во-вторых, это перемещение из профанного пространства российского масонства, одержимого ощущением недостаточности знания, в сакральное пространство духовного центра. И в-третьих, это посещение «своих» – поверх национальных барьеров. Приятель Куракина, князь А.И. Лобанов-Ростовский, просит передать привет светским знакомым в Стокгольме, не сомневаясь, что российский дипломат окажется в привычной среде: «Зная усердие шведов, я надеюсь, что Вы развлечетесь в Стокгольме, я даже рискую сказать, что убежден в этом. Шведская нация, исполненная уважения ко всем иностранцам, не упустит возможности оценить приятные свойства, которыми Вы наделены» [АКК, VIII, 272].
Российские и шведские дворяне говорят на одном языке – французском и на одном категориальном языке, используя универсальный дискурс просветительской философии. Куракин, реферируя декларации Густава III и подозревая короля в лицемерии, докладывал Панину: «Когда речь о Швеции доходила, всегда при мне старался о ней отзываться, как о вольной республике, и о себе самом, как только о первом члене вольного правительства» [АКК, VIII, 288—289]. Все гармонично: Панину – участнику екатерининского переворота 1762 г., низвергшего «самовластие» (согласно официальному Манифесту), – объясняют, что шведский переворот 1772 г. должен был укрепить статус шведского королевства как «вольной республики». Ситуация абсурдная, но показательная. Просвещенные монархи и их соратники, причем решительные, способные энергично «власть употребить», официально толкуют «вольность» в качестве аксиоматической ценности.
Стокгольмский двор, желая выразить благоволение к Куракину, удостоил его чести стать членом королевской академии наук (которой Густав III постоянно уделял серьезное внимание). Куракин, увидев в королевском жесте отнюдь не светскую формальность, счел себя обязанным в благодарственной французской речи изложить свою концепцию Просвещения, неразрывной связи просвещенной монархии с программой покровительства наукам и демонстрировал готовность подтвердить почетный титул реальными деяниями [АКК, VIII, 321—322]. Достойно внимания, что Куракин акцентировал практическую пользу наук. С этим перекликаются и его планомерная забота о развитии «богатств земледелия» в России (с 1776 г. – член Вольного Экономического Общества, жертвователь средств на конкурсы Общества и т. п.) и шире – будущая коммерческая деятельность (в пору ссылки) и т. д.
5. Галантное измерение
Эпоха Просвещения – не только выверенная система политического баланса, не только рациональная философия и масонство, но также атмосфера праздника и флирта.
Двор Густава III веселился – посреди веселья делались и дела. На маскараде король пытается разъяснить Куракину свою политическую программу [АКК, VIII, 295—298]. На балу – спустя 15 лет – Густав III будет убит. В опере графиня София, слушая Орфея, скорбит о несчастной любви (письмо № 33), в опере же она негодует, почему Куракин занят не ею, а австрийским посланником Кауницем (письмо № 4).
Король – неутомимый сценарист придворных зрелищ. Он, например, увлекался организацией специальной «рыцарской» забавы – «карусели», игровой имитации средневековых турниров (ср. аристократизм и рыцарский миф шведского масонства). От Густава III не отставали другие представители венценосного семейства. По словам Софии, «мы живем праздниками и репетициями; каждый второй день у Герцога репетируют праздник, который он даст Королю 5 февраля, сюжет – Брак сына императора с племянницей того . Роль императора исполнит барон Карл Спарре, императорского сына – юный <…>, племянницы – мадам Адельсвэрд. Это основные роли, кроме того, есть группа китайцев и группа татар. Пока все не очень устроено, но сегодня вечером будет очередная репетиция. Вчера во Фредриксхофе (резиденция Королевы-матери. – М.О. ) с большой помпой праздновали свадьбу мадмуазель Эренсвэрд. Позавчера Король устроил для Герцога праздник, очень удавшийся, который представлял Лагерь в Сконе . Галерея была украшена еловыми ветвями, вдоль стен установили шатры, освещенные фонарями, лавочки со всякой всячиной, множество прогуливающихся солдат и крестьян, так что места было мало. Король, который во время бала-маскарада участвовал в крестьянской кадрили, играл здесь ту же роль; другую группу составили солдаты с их женами. Когда Герцог прибыл, солдаты пели и танцевали, крестьяне тоже, а распорядитель предложил показать ему свою труппу. Французская труппа, которая вам известна, исполнила две пьесы: Говорящая картина и Игры любви и случая . Комедия закончилась, и мы отправились ужинать в еловые беседки; после ужина танцевали до 4 часов утра. Забыла отметить, что Королева-мать также присутствовала на празднике; она удивила этим Короля, который ничего подобного не ждал» (письмо № 36).
Кроме того, стокгольмское общество молодо и влюблено. София ревнует Куракина к Шарлотте Де Геер, а несколькими годами раньше Шарлотта – тогда еще незамужняя Шарлотта Дю Риез – состояла в страстной переписке (на французском языке) с Густавом, тогда еще наследником престола. Густав: «Ах, отчего должно быть так, что вы и я связаны с людьми, чей нрав столь сильно отличается от нашего, отчего не дозволено обменяться, ведь тогда, по крайней мере, было бы двое счастливых вместо четверых несчастных, какие мы теперь. Ах, с каким восторгом я забыл бы печали в ваших объятиях…» [Леннрут, 29—30]. Шарлотта: «Ах, если бы я могла говорить с вами, обнимать вас, даже целовать следы ваших ног – мой любимый и нежный любовник и повелитель, простите, мой принц, вашей печальной и верной возлюбленной эти, возможно, слишком нежные выражения, но я не в силах сдержать чувств своего сердца» [Леннрут, 30].
Шведские историки, подчеркивая противоречивый характер густавианского правления, вместе с тем вспоминают его ностальгически: «С кончиной Густава III изменилась и Швеция. Исчезли обаяние, радость, легкомыслие и, наверное, можно добавить – какое-то величие» [Платен, 252].
6. Эпистолярное измерение
Многотрудная деятельность Куракина-дипломата при дворе Густава III так же причудливо переплелась с куртуазными похождениями, запечатленными в любовных письмах Софии Ферзен к ее русскому избраннику.
Первое письмо датировано 2 декабря 1776 г. (Куракин в Стокгольме – более двух недель). Финальное – сороковое – помечено 9 июня 1777 г. и отправлено в Петербург, куда пять месяцев как уехал князь. Казалось бы, корпус писем, фиксируя естественный ход жизни и непредсказуемое развитие любовного романа, в лучшем случае демонстрирует тематическое единство, но уж никак не образовывает стройный сюжет. Но это – парадоксальным образом – не так: сюжет выстроился. По-видимому, не столько из-за сущностной логичности любовных отношений, сколько из-за рационального духа эпохи, выраженного в отшлифованном универсальном языке общения и в отчетливой манере мыслить.
Первое письмо функционирует в качестве пролога, сразу манифестируя пламенную страсть: «Вы требовали знак преданности – вот он». Соответственно, сороковое письмо превращается в эпилог: «Ах, небо! почему я не могу забыть вас или, по крайней мере, почему не могу быть бесчувственна, как вы!» Финал, правда, не «закрытый», а «открытый», который не завершает, но оставляет проблемной природу «опасных связей».
Сюжет предполагает столкновение, конфликт. Стокгольмские любовники борются с внешним противником – всевидящим светским обществом; с собой; с роковой разлукой.
София помолвлена с графом Пипером, свадьба неуклонно приближается, и это не ставится под сомнение ни ею, ни им. Отсюда – страх пересудов, заявленный в письме-прологе: «С тех пор как я познакомилась с вами, я имею честь проводить приятнейшие мгновения в вашем очаровательном обществе, несмотря на ужасное стеснение, в котором я непрерывно п