аил в расстрельные списки — мать честная, кого там только нет! Предводитель кулацкого мятежа Порфирий Железняк. Офицер деникинской контрразведки Леонид Дашкевич. Одесский бандит Яшка Кушнер. Грузинский князь Яссе Андронников. Французский журналист Жан Рено. Потомственный адвокат Александр Бобрищев-Пушкин. Бывший чекист Иван Тунтул. Недобитый анархист Николай Владимирский… Троцкисты, монархисты, графья и аферисты — все в одной яме лежать будете. Эх, молодость — «Красная Горка», «Серая Лошадь»!
И отправился Михаил Матвеев на Соловки выполнять задание государственной важности, можно сказать, приказ Революции — убивать.
По пути, в Медвежьегорском концлагере НКВД срубил пару березовых палок — лупил ими осужденных «без всякой к тому надобности»(8). Глядя на него, подручные тоже вошли в раз: двух зеков удушили просто так. Обезумев, зверствовал Матвеев и на Соловках: колотил контриков по головам, по спинам — всех, кто под горячую руку подвернется. Приговоренных расстреливал «быстро, точно и толково». Лишь пятерых из тысячи помиловал — и то потому, что московский начальник Вейншток приказал стукачей не трогать: в других лагерях-пригодятся.
Героем вернулся Матвеев в Питер и «за укрепление социалистического строя» удостоился законной награды Революции — ордена Красной Звезды. По такому случаю был сабантуй, на котором подвыпивший Заковский хвастался, что скоро переберется в столицу. Матвееву предстояло отблагодарить хозяина. И он постарался: на 120 тысяч рублей казенного имущества упаковал и отправил в Москву(4).
Уехал тот, а на его место старый партийный работник — Литвин. А с ним целая свора столичных хамов примчалась: Альтман, Гейман, Скурихин, Хатеневер, Лернер. Все — в руководящие кресла уселись. И началось по-новому.
Гейман присмотрел шикарную ленинградскую квартиру — плевать, что в ней живут люди. Потребовал себе, солдату Революции. Скурихин винный сервиз запросил — хватит солдату Революции из жестяной кружки пить. Альтман трижды менял автомашину, пока не успокоился на достойной солдата Революции — на «крайслере». И каждому подай: столовое серебро, мебель из красного дерева, прислугу на дом и прислугу на дачу. И все — бесплатно, как для всех настоящих солдат Революции.
С досады возмутился начальник Матвеева Мочалов, пожаловался Литвину: нескромно ведут себя некоторые чекисты, а денег в казне НКВД нет. И тут же угодил в тюрьму «за контрреволюционную деятельность».
Матвеев, конечно, язычок прикусил, припомнив, как «здесь много публики, которая всегда способна закопать… живым в могилу». Все ж и его арестовали. А обвинили в том, что выполнил он назаконный, как оказалось, приказ Заковского и расстрелял безвинных контриков. И того предводителя кулацкого мятежа. И офицера деникинской контрразведки. И одесского бандита. И грузинского князя. И французского журналиста. И русского дворянина. И бывшего чекиста. И анархиста…
Суров военный трибунал НКВД — десять лет Михаилу дали. Радуйся, что жив остался.
Прибыл по этапу в Волжский концлагерь, что неподалеку от Рыбинска расположен. Вместе со всеми на общие работы попал, вместе со всеми за паршивой парцайкой встал.
Но недолго пришлось Матвееву лагерную баланду хлебать: накатилась война. Вышло так: освободили его по специальному постановлению Президиума Верховного Совета СССР. Едва успел в Ленинград — клацнуло за ним немецкое блокадное кольцо.
Пришел в управление НКВД на Литейном проспекте, попросился назад: «прошу Вас вернуть меня в родную армию чекистов». Оставшиеся в живых сослуживцы похлопали бывшего арестанта по плечу: всякое, мол, бывает. И поручили заведывать внутренней тюрьмой — из огня, что называется, да в полымя. Всю войну то дрова доставал, то продукты. Даже орденом Ленина наградили — за добросовестную службу.
Страшной зимой 1942 года вспомнил про Донгер: жива ли? Побрел по известному адресу и застал ее «опухшей от голода»(9). Разговорились. Изольда все о близкой смерти плакалась, а потом вдруг про Александра Поликарпова спросила: а правда, что он после твоего ареста написал какое-то письмо и застрелился? Грубо оборвал ее: «не твое дело!»(7). И жалко стало эту красивую умирающую стерву: погибнет ни за что, ни про что. Пообещал переправить ее в тыл на Большую землю. Слово свое сдержал.
Все-таки роковой женщиной была эта Донгер: многие ее любили, но никому не принесла она счастья. Своего третьего мужа довела до того, что тот в разгромленную Германию бежал, лишь бы быть подале от нее. Привозил оттуда меховые шубки да шелковые платья. А Изольда про богатого дружка ему талдычила: «У него сундуки полны, причем не с немецкими вещами, как ты привозишь, я американские отрезы, золото и бриллианты. Он рассказывал, что когда он приехал в квартиру, то бриллианты в вазах так и стояли. Ты знаешь, сколько у него пар золотых часов? Он мне в подарок надень рождения принес дамские золотые часы, все усыпанные бриллиантами!»(10). И требовала себе таких же подарков.
В конце концов попался бедный муженек, а следом и ее арестовали — «за пропаганду прогерманских националистических взглядов, клевету на русский народ и советскую действительность(11). Если б знал солдат, с кем гулял! А Донгер козыряла на допросах чем могла. Поэтому и Михаила Матвеева как дружка своего старинного преподнесла.
Допросили чекиста: что знаешь — говори! Ничего-то он, кроме печки, не знал, но понял: охмурила его дура, приворожила, и теперь придется расплачиваться сполна. Но второй раз в тюрьме сидеть? Ну уж дудки. И взмолился Матвеев об отставке, только бы все — по-тихому. Отставку дали, учтя заслуги.
Вышел Михаил из Большого дома НКВД на Литейном, добрел до Невского проспекта, где начинал мальчиком на побегушках. Может, вспомнил отца-мать по дороге. И дом свой деревенский. И всю жизнь свою революционную, начавшуюся у стен Зимнего дворца. И тысячи расстрелянных им на далеких Соловках в Белом море.
Но скорее всего, ничегошеньки не вспомнил Михаил Матвеев. Ни в чем не усомнился он, солдат Революции, беспрекословно исполнявший ее кровавые приказы.
А в 1971 году помер и, кажется, ни разу не перевернулся в гробу.
ПЕРЕЛЬМУТРИЩЕ
Слишком явное — призраком, миражом кажется.
В Петербурге на Лиговке дом стоит, номер сорок четыре — неподалеку от Невского проспекта. Дом как дом, Перцов называется. Когда-то здесь, в деревянном флигелечке, революционер-демократ Виссарион Белинский скончался. Перед смертью все великого писателя Гоголя поносил: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия… По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!» А Гоголь ему смиренно: «И вы, и я перешли в излишество. Я, по крайней мере, сознаюсь в этом, но сознаетесь ли вы?» Куда там! так и помер, норовя глотку перегрызть всякому, кто усомнится в грядущем царствии свободы — без Бога.
Советский прозаик Андреев Василий Михайлович в Перцовом доме своих героев любил поселять. Один из них, сын переплетчика Андрей Тропин, будучи комиссаром на гражданской войне, чуть рассудка не лишился, в уме прикидывая: как бы круг заколдованный расколдовать, ни Богу, ни Дьяволу не поклониться? У Тропина расколдовка не получалась: ради Виссарионова царствия свободы через невесту перешагнул: «убийца!»
Но то литературный герой — лицо мифическое, вымышленное. Я же хочу рассказать о человеке явном, жившем в Перцове доме полвека тому назад — человеке, можно сказать, какого-то сатанинского происхождения. Через невесту, правда, он не переступал, потому что таковой у него никогда не было. Зато, как звездам, не было числа тем, кого он запытал, изсилил, замучил…
Его прошлое темно. Еврейский совет городка Чудново, что на житомирщине, в 1926 году такую справку дал: «гражданин Яков Перельмутр до революции занимался юридическими делами как адвокат. В гимназии учился на средства отца. Социальное положение его отца то же самое… Семья простая, интеллигентная. В отношении личности Якова Перельмутра ничего предосудительного не замечено»(1). Этакий скромный вежливый стряпчий с водянистыми глазами. Недаром говорят: в тихом омуте черти водятся.
В мае 1916 года мобилизовали адвоката в царскую армию и сразу на Румынский фронт послали. В боях новобранец не участвовал, контузий и ранений не получил, георгиевских крестов тем паче, но как-то очень быстро подсуетился, извернулся и оборотился военным чиновником 51 тылового эвакуационного пункта в Одессе. Тут и показал себя.
С началом Февральской революции власть в городе захватил Румчерод, в котором рабочие, солдатские и флотские депутаты собрались. Ну а наш здоровяк представлял в нем покалеченных в сражениях воинов. На митингах геройствовал, громче всех кричал, брюзжа слюной, требовал низвергнуть Центральную Раду, а «синих жупанов» разогнать. Но 13 марта 1918 года на одесскую брусчатку германские солдаты ступили, затворами клацнули. И бежал впопыхах Яков Перельмутр домой в Чудново.
Пока отсиживался под родительским крылышком, опасаясь чужеземных «гусаров смерти», вся Малороссия вздыбилась — не пожелала быть под пятой продавшегося гетмана Скоропадского. Эсер Борис Донской убил в Киеве немецкого фельдмаршала Эйхгорна. А железнодорожники повсеместно забастовали: ни один паровоз на станциях с места не тронулся, ни один эшелон с хлебом в Берлин не ушел. Ненависть и ярость такой была, что, казалось, поднеси зажженую спичку — весь мир вдребезги разлетится…
Наконец, Богунский полк, сформированный легендарным красным командиром Николаем Щорсом, замаршировал по житомирским дорогам. Вылез Яков Перельмутр из закутка, объявился: я — партизан и боротьбист, сражавшийся против угнетателей и захватчиков. С таким жаром говорил, что поверили чертенку — назначали командовать отрядом особого назначения.
Город Новоград-Волынский оборонял от красных батальон полковника Соколовского. Перельмутр, ясное дело, в рукопашную с богунцами не ходил — под черемухами тихонько полеживал, ожидаючи, когда пленных начнут с передовой доставлять. Вот они, голубчики, появились — оборванные, грязные, жалкие плетутся. Выпрыгнул из черемуховой кипени Яков: к ровчику их, к ровчику ведите! Коленопреклонил соколовцев на краю мрачной бездны и, высунув от удовольствия красный язычок, пульку за пулькой стал выстреливать из маузера — раскалываются черепа, мозги в разные стороны разбрызгиваются. Весело!