В 1929-30 г. на Новый год я с товарищем, преданным партии партийцем Владимировым Георгием Владимировичем, проживающим и работающим в то время электромонтером в больнице им. Мечникова, зашли в ресторан по улице Комсомола, чтобы выпить по кружке пива. Там я случайно встретил этого Генрихова Ивана Федоровича. Подхожу к нему, чтобы поздороваться. Так он ни с того, ни с сего ударил меня по лицу, обозвал кулаком и, будучи членом Ленинградского Совета, свел меня в милицию, где по его заявлению составили протокол. На следующий день вызывают меня в милицию и этот Генрихов Иван Федорович отказался от своего заявления. Вот на каких подозренияхоснованы мои выводы в отношении этого человека. Потому что он еще в то время способен был на липовые заявления в отношении честных людей. Сам он прекрасно знал о том, что семья моя не кулацкая, так жена его родом из той же деревни, откуда и я, и сам он некоторое время жил в этой деревне.
Улик против вышеназванных лиц у меня никаких нет. Это лишь только мои выводы, их нужно проверить, но, по-моему, они должны быть верны.
Работники НКВД, я и мои товарищи Осипов, Медведев, Алпатов ни в чем не повинные люди. Нас учили, нам приказывали, и мы честно и в назначенные сроки выполняли приказания начальства, которые шли от имени решения ЦК В КП (б) и выпол нения приказа Наркома НКВД. Ну что ж, если эта учеба и приказания были преступны, не наша в этом вина, а наша общая беда»(2).
Чтож, как видно, Петька не зря в Коммунистическом вузе имени товарища Сталина учился, не зря ума-разума набирался. Богатств, правда, не нажил, как его начальники — ни китайского фарфора, ни княжеской мебели у него при обыске не обнаружили. Согласно протоколу, в мелюховской комнатенке, где ютилась жена с двумя детишками, «никаких вещей, кроме кровати и стола, нет»(3). Но зато понял задним числом поумневший Петька, что был он самым настоящим штопором, коим властолюбцы открыли бутыль с кровавым вином, а затем за ненадобностью выбросили на помойку.
ШУЛЕР
Тройка, семерка, туз…
Много, ох много мытарств выпало на долю Изи Чоклина: учился в университете, картежничал, судился, четыре раза женился, дважды вылетал из Чека за шкурничество и вновь возвращался на службу… Тяжелая, мученическая жизнь была у него — не позавидуешь.
Отец нашего героя — Яков Лейбович Чоклин — мечтал стать раввином: знал назубок талмуд и свободно говорил по-древнееврейски. Судьба распорядилась иначе: в 1894 году он женился на Этле — дочери торговца. Тесть имел бакалейную лавку и собственный дом в селе Стольничены Бессарабской губернии. Яков Лейбович был беден и с мечтой пришлось растаться: он стал помогать тестю наживать капитал. Через два годя Этля родила мальчика. Его нарекли Израилем. Когда Изе исполнилось четыре годика, его отдали в хедер — еврейскую начальную школу.
К тому времени отец, поднаучившись у тестя торговым сделкам, решился открыть собственное дело. Он уехал в Одессу, где сперва давал частные уроки, а затем, скопив денег, приобрел большую квартиру: в семи комнатах поставил койки, которые и предоставлял соплеменникам для ночлега. За определенную плату, разумеется. Дело быстро пошло на лад и вскоре вся семья перебралась в Одессу. Изя поступил в еврейскую гимназию Иглицкого: «единственной целью и даже мечтой у отца являлось дать образование своим детям для того, чтоб мы, получив культурное ремесло, не были теми элементами, которые жестоко эксплуатировались в условиях царской России»(1).
Труды Якова Лейбовича не пропали даром: Изя окончил гимназию и подался на юридический факультет Одесского университета, а его брат Гриша поступил в консерваторию. Тут грянула первая мировая война: студенты бросали учебу и уходили сражаться «за веру, царя и Отечество». Изя царя ненавидел, веры был иудейской, а потому воевать не хотел. Стал скакать с факультета на факультет, «чтобы не попасть на службу в царскую армию и этим самым на фронт»(1). Жил припеваючи: пока сверстники проливали кровь и кормили вшей в окопах, он совершенствовался в картежных играх и распутничал. Так, за преферансом, под звон бокалов, в табачном дыму и встретил 1917 год.
Началась катавасия: одна власть меняла другую с молниеносной быстротой. Наконец, Врангель в последний раз призвал под российские знамена добровольцев. Брат Гриша от демобилизации уклониться не сумел: попал в Белую армию, где сошел с ума и очутился в желтом доме. Изя от службы опять отвертелся и продолжил веселое времяпрепровождение. В те смутные годы он остерегался иметь какие-либо взгляды, хотя, как утверждал позднее, «туманно-революционно был настроен, как переживший много мытарств, будучи евреем, от царского правительства( 1).
Неведомо, приветствовал входящих в Одессу красноармейцев «туманно-революционно настроенный» Изя или нет, но почуял: Советская власть пришла надолго, если не навсегда. Склонный к аферам отец сразу же попался на взятке и загремел под суд, однако как-то выпутался из этой истории и укатил за границу — в Румынию. Там сколотил трест и стал диктовать хлебные цены на бессарабском рынке. Разъезжал на автомобиле и был в милости у сторонников генерала Авереску.
Оставшемуся в Одессе сыну было предложено потрудиться на благо народа: «в ответ на предложение я заявил, что поступить на службу после той борьбы, которая уже совершилась, это называется: «загребать жар чужими руками». Я решил, что если я не внес свою лепту в подпольную большевистскую работу, которая протекала перед моими глазами, то я должен взять на себя риск и поработать в подпольи, что безусловно меня закалит — с одной стороны, и с другой стороны — окупит мою вину в моей прошлой пассивности»(1).
Проще говоря, Изя связался с чекистом Гольднером и расписав ему свои заграничные родственные связи, напросился в «разведчики». Весной 1921 года он тайно переправился через Днестр с весьма неопределенным заданием и очутился у отца. С порога заявил, что «бежал от большевиков».
Однако в Румынии ситуации тоже была непростой: после авересканцев к власти пришли царанисты, а потом — либералы, которые взяли да и аннулировали договоры предшествеников. Яков Лейбович оказался без поддержки: трест лопнул.
Ну куда деваться? Отец с сыном вернулись в Одессу. Изя сразу же доложил в Чека о британских и итальянских военных кораблях, которые разглядел в Констанце, и по просьбе Гольднера стал работать контролером на Одесском рынке. В это время с ним произошла пренеприятная история: он нахамил своей жене Фриде. Вообще-то Изя и раньше не отличался вежливостью, но тут дело приняло крутой оборот: оскорбленная Фрида подала в суд и хама приговорили к тюремному заключению на месяц.
Наверное, тюрьма и натолкнула нашего героя на мысль, что лучше сажать за решетку, чем сидеть за ней. Однажды Изя упросил Гольднера и тот на тетрадном листке написал: «Тов. И. Я. Чоклин известен мне лично по совместной подпольной работе в Румынии, как честный самоотверженный работник». Разведясь с женой, Изя уехал в Ашхабад — к сестре Любе. Люба была чекисткой и ходила в кожанке. Предъявив гольднеровскую бумажку и наговорив с три короба о своем блистательном вояже в запредельную страну с особо важным заданием, бывший одессит устроился в Туркменскую чрезвычайку и получил должность уполномоченного в секретном отделе.
Однако сослуживцы вскоре его раскусили и начальник отдела Диментман в характеристике подчеркнул: «нуждается в постоянном руководстве, есть очень вредные уклоны и стремления к партизанщине», «признавать свои ошибки не любит», «отношение к товарищам по службе и подчиненным по работе скверное», «к недостаткам можно отнести карьеристические замашки, особых достоинств нет».
Нет нужды описывать, как Изя ловил англо-персидских шпионов на восточных базарах, арестовывался за самоуправство, изгонялся и вновь принимался на службу и т. д. В 1928 году его в конце концов выгнали из ГПУ «как негодного работника».
Но он не унывал: приехал в город на Неве и обратился к начальнику Ленинградского ГПУ за помощью. Трудно сказать, чем он покорил Мессинга, но тот начал хлопотать за него. Позвонил среднеазиатским коллегам, услышал в трубке:
— Да это же шкурник!
Москва тоже запротестовала. Тогда Мессинг поручился: «за работой тов. Чоклина мы будем крепко следить и в случае непригодности — последний будет уволен».
Не уволили: оказался годен. Еще бы: шпиона за шпионом выслеживал, террориста за террористом арестовывал, контрреволюционера за контрреволюционером хватал. Тасовал жертвы как колоду карт и раскладывал смертельные пасьянсы.
В аттестациях ему теперь писали: «тов. Чоклин, имевший в прошлом по работе в Средней Азии крупные успехи… работая в Ленинграде — проявил себя, как опытный, энергичный, имеющий личную инициативу оперативник. Принимал активное участие в ликвидации резидентуры Французского Генштаба в Ленинграде и лично провел следствие по этому делу. В 1933 году принял активное участие в ликвидации контрреволюционных шпионских организаций Эстонского и Финского Генштабов. Благодаря активной работе тов. Чоклина и его исключительной способности по следствию — удалось разоблачить ряд крупных разведчиков».
А то, что среди этих «разведчиков» оказался, к примеру, ни в чем не виновный писатель Сергей Колбасьев, никого из палачей не интересовало: ради карьеры чего не сделаешь.
Видать, начальник контрразведывательного отдела Яков Пере-льмутр в хамоватом подчиненном души не чаял: вот-вот с его благословения заблестят лейтенантские кубики на чоклинс-ких петлицах. Сорвалось: как гром среди ясного неба прозвучал в конце 1937 году приказ об увольнении. Подкузьмили заграничные родственнички — дядюшка Лейба, бежавший от солдатчины в Америку аж в 1904 году, да тетушка Рахиль, жившая в Румынии. Как-никак — темные пятна в светлой биографии сержанта госбезопасности. К тому же в партию, как ни старался, а пролезть не сумел: числился Чоклин в сочувствующих и посему страстно заверял партийцев: «все мои усилия будут устремлены на то, чтобы своей активной и преданной работой в дальнейшем заслужить звание достойного члена ВКП(б)».