Добро, зло, насилие… Все это слишком абстрактно. А чем измерить элементарную человеческую доброту? Чем?
Дней десять я никак не мог увидеть Николая, на рассвете он уходил в тайгу и возвращался запоздно. Не будоражить же среди ночи!
А хотелось. Все не шла из ума картина: мальчонка, один, в тайге, никого рядом, а зимой тайга немая… Говорят, охотники так вот помаются месяц-другой в одиночестве и бегут за тридцать, пятьдесят верст к зимовью соседа, вместе чайком побаловаться, поговорить хоть ночку одну — дольше нельзя: капканы, ловушки на тропах расставлены, проверять надо…
Человек, проживший мою судьбу.
Но дело не в том даже — смог бы я? Важно понять, какой он теперь. Возможно, ответив на этот вопрос, я узнаю: какой я.
Стороной — от егерей и немного от Лунина — кое-что мне удалось выведать.
Во-первых, эту историю с леопардом.
В заповеднике живет лишь одно семейство: леопард, леопардиха и трое детенышей. Причем дети-то появились, кажется, первый раз за последние несколько лет. И приехал какой-то фотокорреспондент — снять святую семейку. Затея, конечно, нелепая: мать, защищая зверенышей, может пойти на все. Но Николай — без ведома Лунина — согласился: ему льстит всякое внимание к заповеднику. Не знаю, на что он рассчитывал.
А логово — Николай приметил давно — на кордоне Дантиста, в скалах. Вот и собрались они втроем: Куренцов с рогатиной, корреспондент с фотоаппаратом, а Дантист — на крайний случай — с ружьем.
Идти далеко. У подножия сопки, где логово, в заброшенной избушке остановились передохнуть, сварить чаек.
Я видел эту избушку. Совсем вросла в землю, прохладная, посреди поляны, заросшей густой травой. А вокруг роща ясеней: светло-серые гладкие стволы уходят высоко в небо, как колонны храма. Именно — храма: подлеска тут почти нет, роща светлая, и есть что-то торжественное в ритме свободно стоящих стволов, в их прямизне, четкости линий.
Кстати, по данным лесного комитета ООН, один кубометр ясеня сто́ит столько же, сколько тонна шоколада.
Николай пошел за сушняком для костра и, когда возвращался, увидел, леопард, мать, не прячась — в такой роще не спрячешься, — прыжками, замедленными, будто нехотя, вынужденно, движется к избушке. Первый раз она вот так вышла к людям, должно быть, почувствовав что-то неладное. И присела шагах в двадцати, оскалилась, била по траве длинным пятнистым хвостом.
Николая она не видела. Она смотрела на раскрытую дверь избушки и слушала, как те, двое, шебуршатся в ней. Николай бросил хворост, оставив в руке лишь одну палку, покрепче, крикнул:
— Эй! Фотографируй! Быстро!
Можно было хоть из окна сфотографировать. Но вместо корреспондента в его выглянул Дантист и мгновенно выставил ружье — навскидку. Щелкнул курок.
Выстрела не было: Дантист забыл, что ружье не заряжено.
Но ведь хотел выстрелить!
Зверь поглядел на него, на Николая и так же неторопливо, с достоинством ушел в тайгу. Не иначе, всего-то навсего хотел предупредить людей: к логову приближаться нельзя. Наверно, за годы жизни в заповеднике он научился угадывать их повадки, желания так же, как и они — его.
Корреспондент потом говорил, что не зверя испугался, а Дантиста: у того был такой же оскал, как и у леопарда. Может, и врал, чтоб себя оправдать, кто знает!.. Ну, а если даже так — чего с перепугу не сделаешь!
Корреспондента Николай выгнал из леса в тот же день. А уж что было между ним и Дантистом, неизвестно. Ходит слух, Николай прибил его, но это вряд ли. Дантист не спустил бы такое. Да и корреспондент проболтался бы.
И еще я узнал: Саньку, косулю, Николай назвал так в честь Александра Михайловича Лунина. Объявил об этом сам на необычном банкете во владивостокском ресторане.
Банкет был дан в честь того, что Лунин поймал удивительную реликтовую, доледниковую красную бабочку. Вторая такая же — во всем мире! — есть только в коллекциях римского папы.
Поймал просто: вечером сидел у костра, и бабочка сама прилетела на свет, села рядышком на траву.
Но дело не в том, что сама прилетела: не такая уж она отличная от других, похожих, а Лунин узнал ее сразу, хотя и видел до этого только на репродукциях.
Он подарил ее ведущему энтомологу владивостокского филиала Академии наук, и тот, откупив на вечер половину ресторана «Золотой рог», собрал в нем друзей, городских, и почти всех — из заповедника.
Лунин сидел где-то с краешку, а Николай с шампанским в руке говорил ему:
— Вы тоже — реликт, Александр Михалыч. Не знаю, растение, птица?.. И хоть надо бы вам — ну, немножечко! — своевременней, что ли, быть, а я вашим именем сегодня косулю окрестил: Александрой…
Подвыпил, наверно.
Но, пожалуй, он прав: Лунин действительно из реликтовых. Еще на второй день знакомства он меня удивил. Мы шли по лесу, и Лунин то к одному кусту тянул меня, то к другому, доказывал:
— Вы не представляете, какие на Дальнем Востоке клады для вирусологов! Ведь здесь десятки, может быть, сотни вирусов, совсем неизвестных на Западе! Вот посмотрите на этот лист. Видите, какая «мозаика», видите? Какой это вирус?
«Мозаика» — рисунок светлых и темных пятен на пораженном листе — была, верно, необычной.
— Не знаю.
Откуда мне знать! Я — специалист по вирусам птиц, животных. Впрочем, и Лунин — тоже. А бабочку-то поймал. И вот про листья эти толкует и вспоминает десятки работ, имен — энтомологов, генетиков, ботаников. Вроде бы совсем ни к чему! Но по Лунину получалось — «к чему».
Каждый большой ученый должен знать понемногу о всем и все о немногом — это выражение давно стало общим местом. Лунин все еще разглядывал лист и вдруг огорченно сказал:
— Впрочем, и я не знаю. Странно…
И положил лист в карман. А к нему еще несколько добавил. Не иначе, постарается узнать.
Но тут же опять воодушевился.
— Здесь у нас на одном картофеле, обычном картофеле до десятка вирусов! Почитайте работы Рейфмана, Стороженко. А у вас что? Два, три — чепуха!.. Или вот посмотрите, какая сетчатка, как прекрасно выражена болезнь…
Сперва я посмеивался про себя, а потом страшновато стало: пусть клад, но… Одному из местных видов тлей, основной переносчице вирусов, кто-то дал удивительное название — «зимующая девственница». Как бы оно ни было верно с точки зрения научной, но придумать его мог лишь человек, влюбленный в эту тлю. Такой, не задумываясь, подарит на день рождения жене вместо обещанной норковой шубки какого-нибудь реликтового кузнечика и еще будет удивляться, почему жена недовольна.
Лунин — из них. Из вымершей давно породы земских врачей, учителей, безвестных воителей с невежеством и холерой.
Робкий, неловкий, пока не зайдет речь о вирусах, птицах. Я видел, как он делает срезы листьев, как работает с, микроскопом: точности, лаконизму движений позавидовал бы, наверное, сам Кристиан Бернард.
Но это теперь он мне видится таким. А сперва я пытался кой о чем спорить.
Лунин нашел у некоторых перелетных птиц вирусы болезни, над эпидемиями которой работаю и я.
Тут сразу возникли десятки вопросов. Может быть, эпидемии приносят нам птицы? Приносят из тропиков? Но как передается вирус от них людям? И значит, возможны совсем иные методы борьбы с эпидемиями? Не просто профилактические?.. Вопросов множество, и, как мне кажется, на некоторые Лунин уже нашел ответы. Не «кажется» — даже сейчас я осторожничаю — нашел, у меня сомнения нет! И нашел прежде всего потому, что все время работает на стыках разных разделов биологии.
Но я не могу сейчас подробнее писать об этом: сам Лунин пока ни в коем случае не хочет говорить о своих выводах публично. Третий год он безуспешно пытается опровергнуть себя, выдвигая все новые и новые, подчас совсем бредовые доводы, предположения.
— Пусть выводы ваши первоначальные, — доказывал я. — Почему же не опубликовать их?
— Нет. Моя гипотеза должна быть чистой. Чтоб ни одного, даже выдуманного шара против!
— Я уже не говорю о пользе для всех нас…
— Всякая ложная, поспешная гипотеза ничего, кроме вреда, не приносит.
— Ну, хорошо. Но для вас-то, для вас самих — это же му́ка: знать и молчать!
— Му́ка? — тут он взглянул на меня. И я в первый раз разглядел его глаза. Какие-то чертовски, непонятно голубые глаза… Как будто они никогда ни одной тучи не видели! Или только кажутся такими из-за сильных стекол очков? Эта мне близорукость!
— Му́ка? — переспросил он удивленно. — Может быть. Что делать! — и улыбнулся виновато.
— Ну, хотя бы застолбить как-то тему. Хоть в популярной статье, хоть в «Пионерской правде», хоть в «Мурзилке» в конце концов! Я знаю, во Франции, например, тоже ведут работы в вашем направлении. И если…
Словом, я сказал, что так делают многие… Пусть пока в руках только намек на открытие, пусть даже не самим найденный — вычитанный в зарубежном журнале, но нужно где-то что-то тиснуть — мол, потом проверю, доработаю! Скажу или не скажу «Б» — не важно. Важно первому вымолвить «А».
Сам я никогда ничего подобного не делал, но ведь у Лунина-то в руках не намек, а само открытие, я уверен! Хоть чем-то надо было подстегнуть его самолюбие?
Как он вспылил!
— Застолбить? — и я узнал, что глаза его-таки видели темное небо. — Наука, молодой человек, не Клондайк! И работа в ней — не ловля счастья за хвост! Это — труд! И терпение. «На горло собственной песне!» — помните? То же самое мог бы и не поэт, а любой настоящий ученый сказать! Да, великое терпение! За кого же вы меня принимаете? Я — орнитолог, молодой человек, да! А не птицелов!..
И тут же он выложил все про работы французов, которые я упомянул, и про совсем неизвестные мне — японцев.
— Наука — не палочки-догонялочки! Это прекрасно, что они на том же пути! Значит, больше шансов, что путь верен. Значит, быстрее будет найдена истина, значит…
Полчаса мне пришлось извиняться, доказывать, что он меня не так понял. Я бормотал что-то маловразумительное, а сам думал: «Господи! Меня ведь прислали в командировку не только «узнать», но и «поделиться». Есть, мол, какой-то чудак в заштатном заповеднике, съезди… Чем я могу поделиться с ним!»