VII
Капитан Лоренц проснулся задолго до сигнала: всегда ложился последним, вставал первым. Надев кожаную куртку, он впустил в ноздри капли, ослаблявшие насморк, и вышел в контрольную камеру, где у гидрофона сидел ночной дежурный, радиотелеграфист, с желто-зеленым лицом, с воспаленными глазами. При появлении капитана он вскочил, сорвал с себя наушники, вытянулся и доложил, что не слышно ничего. Лоренц принял доклад с видом полного недоверия и, ткнув рукой в сторону (это означало приказ уступить место), сам сел за гидрофон. Радиотелеграфист с ужасом на него смотрел: всем было известно, что капитан владеет каждым из бесчисленных приборов лодки лучше, чем приставленный к прибору специалист.
Лоренц тоже ничего не услышал, радиотелеграфист вздохнул свободнее. Капитан встал с недовольным видом, точно говорил: «Да, на этот раз верно, но это ничего не доказывает». Он обошел контрольную камеру, внимательно вглядываясь своими бесцветными глазками в бесчисленные аппараты, трубки, рычаги, — было поистине непостижимо, как люди могут в них разбираться. Все было в полном порядке, нигде не было ни соринки, медь была натерта до золотого блеска. Эта чистота составляла странный контраст с ужасным, почти нестерпимым воздухом. Затем Лоренц вышел в машинное отделение. Радиотелеграфист радостно проводил его глазами. Сзади всегда казалось, что у капитана Лоренца в костяке что-то искривлено или сломано.
Через минуту радиотелеграфист услышал сумасшедший крик. По коридору пробежал матрос с перекосившимся от ужаса лицом. У него что-то оказалось не в порядке. Вдобавок в минуту входа капитана в его отделение он вполголоса напевал песенку, пришедшую зимой с русского фронта: «Oh, weh, oh weh im, tiefen Rußlands Schnee»{5}.
Проверив ночные дежурства, заглянув в полутемную минную камеру, где на стойках были прикреплены запасные торпеды, он направился назад к себе. Брезгливо морщась, прошел мимо батарейной, откуда доносился тяжелый храп: над электрическими батареями койки висели так тесно одна над другой, что сесть было бы невозможно. Лоренц вошел в каютку, зажег лампочку, увидел фюрера и сел за работу. Как всегда с утра, ему мучительно хотелось курить, но об этом до подъема не приходилось и думать.
Через несколько минут послышался сигнал. Люди, не разбуженные страшным криком командира, засуетились, слезая с коек. Повар, тоже желто-зеленый, как все, принес капитану Лоренцу на подносе термос с кофе, сахар и сухой бутерброд с не очень свежим салом: эти Schmalzstullen{6} были под водой главной пищей экипажа; горячие блюда готовились лишь в надводном плавании.
— Скажи Шмидту, чтобы собрал хор, — приказал Лоренц повару и, размешав сахар, морщась выпил залпом стакан полутеплой бурды. Вид бутерброда вызывал у него отвращение, однако он заставил себя съесть все до последней крошки. До подъема оставалось еще много времени. Дела на дне не было никакого. Музыка предназначалась для того, чтобы занять людей, и для мысленного общения с фюрером. Ею на лодке ведал матрос Шмидт, пользовавшийся относительной благосклонностью Лоренца. Капитан давно вывел бы его в люди, если бы не одно препятствие: Шмидт в свое время был. коммунистом. Правда, он давно покаялся на допросе в гестапо, но к нему еще доверия не имели. Сам Лоренц вначале тоже не доверял Шмидту и обращался с ним еще гораздо строже, чем с другими. Но потом этот матрос ростом в два метра приобрел его расположение своей распорядительностью, знанием службы, огромной физической силой и музыкальностью: у него был превосходный слух. Капитан назначил его дирижером (у каждого матроса лодки было по нескольку побочных занятий).
Люди в батарейной превратились в статуи при появлении командира. Он хмуро их оглядел. Лица у всех были совершенно измученные, у многих больные. Он понимал, Что иначе и быть не может при их ужасной, нечеловеческой жизни; но знал также, что еще на неделю-другую сил у людей хватит. Лоренц накануне подучил по радио предложение — не в форме приказа — вернуться на отдых в базу: ему предоставлялось решить этот вопрос по своему усмотрению. Он рассчитывал, что за одну-две недели потопит на этом пути еще двадцать, а то и тридцать тысяч тонн, — о сорока четырех тысячах лишь мечтал в жизнерадостные минуты. Место для охоты на одиночные суда он избрал очень удачно, а по опыту, искусству и чутью с ним могли соперничать лишь немногие подводники.
Из всех статуй в батарейной самой неподвижной был гигант с перебитым носом,\с двумя шрамами на щеках, с громадными, волосатыми, страшными руками. Он держал у шва короткую толстую дубинку, заменявшую ему дирижерскую палочку. Капитан Лоренц его одного окинул взглядом без неудовольствия, Сухо поздоровавшись с людьми, командир приказал начинать. Шмидт быстро взмахнул палкой, высоко подняв ее над головой, и почему-то на мгновение капитану Лоренцу стало не по себе: при тусклом свете батарейной (ток берегли, где только возможно) не ему одному показался жутким этот стремительный взмах руки великана.
Три матроса заиграли на незатейливых инструментах тему радости из Девятой симфонии. У капитана Лоренца защипало в носу, — отчасти от насморка, отчасти от того, что он никогда не мог слушать эту тему без волнения. Капли плохо помогали. Он сдерживал чиханье, чтобы не подрывать своего величия в глазах матросов: командир подводной лодки чихать не может; Лоренц В обедая всегда отдельно, в своей каютке, чтобы матросы не видели, как он ест. На нижней части его худого лица мускулы обозначались еще резче обычного. Шмидт, встретившийся с ним глазами, поспешно их отвел: он подумал, что если бы сейчас пройтись кулаком по скуле командира, то одним ударом можно было бы превратить всю его челюсть в кровавую костяную кашу: в свое время Шмидту не раз случалось наносить такие удары в уличных стычках с расистами и с республиканцами.
В хоре принимали участие все матросы лодки, за исключением занятых на дежурстве, да еще совершенно лишенных слуха (таких было мало). Под взглядом бесцветных глазок капитана хор запел очень стройно:
Junge Kraft und alte Groesse,
Hackenkreuz und Schwarz-Weiss-Rot —
Feierlich dein Haupt entbloesse
Wo dis herrliche Zeichen loht!
Jubelnd mit Fanfarenstoesse
Klingt es hell nach Schmach und Not:
Junge Kraft und alte Groesse,
Hackenkreuz und Schwarz-Weiss-Rot...{7}
VIII
Капитан Лоренц угрюмо взглянул на вытянувшегося радиотелеграфиста, надел наушники и убедился, что радиотелеграфист прав: гидрофон передавал очень неясный звук, шедший как будто издалека. Лоренц подумал с минуту и приказал подняться.
Люди радостно бросились к аппаратам: все так задыхались на дне бухты» что готовы были на любую опасность, лишь бы глотнуть свежего воздуха. Что-то загудело, лодка мягко отделилась от дна и пошла вверх. Капитан сам вертел ручку перископа. Темно-синее, почти черное пятно в окуляре стало понемногу светлеть. Вдруг брызнул яркий, ослепительный сноп света, — Лоренц невольно отвел на мгновение мигнувший воспаленный глаз. Он, щурясь, стал вращать призму. Ничего тревожного не было видно, Повернув призму вверх, он отшатнулся от перископа и прокричал:
— Спуск! Живо!
Почти отвесно над лодкой, не очень высоко летели аэропланы, по всей видимости английские. Перископ быстро пополз под воду. Минный офицер уставился на Лоренца с немым вопросом: спросить вслух он не смел.
— Аэропланы, — сказал Лоренц нехотя; его рас поряжения не касались людей, они должны были ис полнять что им приказывалось, ни о чем не спрашивая даже немым взглядом. — Но, конечно, шум был не от них. Поблизости бродит англичанин. Вероятно, контр миноносец.
Вдруг раздался глухой, довольно далекий грохот. Лодку сильно толкнуло, электрические лампочки мигнули, что-то упало на пол. За первым взрывом последовали второй, третий, четвертый. «В одну минуту заметили», — с уважением к английским летчикам подумал командир. Глубинные снаряды падали, удаляясъ. Лоренц чуть не улыбнулся от радости: летчики не угадали направления, в котором теперь шла лодка. Глядя на него, просветлели и другие люди, которым полагалось стоять недалеко от командира« При всей своей общей глухой ненависти к командиру они знали, что в часы опасности их спасет он один; его чутье, опыт, знание моря и лодки внушали им суеверное благоговение.
- Шум усиливается, — сказал радиотелеграфист, не снявший наушников и во время разрыва снарядов. Командир поспешно подошел к гидрофону. Действительно, шум стал гораздо сильнее, отчетливей и нарастал очень быстро. Теперь Лоренцу было ясно, что навстречу ему на всех парах идет контрминоносец, очевидно, работающий в связи с аэропланами. Это была самая опасная комбинация для подводной лодки. Он немного подумал и указал новое направление. «Кажется, не будет ни 150-й тысячи, ни 107-й», — сказал он себе. Радиотелеграфист шевельнулся у аппарата, как бы выражая желание занять свое место,
- Я сам, — кратко сказал капитан.
В начавшейся борьбе вслепую все лежало на нем. Люди неясно понимали, что именно происходит, но все чувствовали, что лодка находится в смертельной опасности. Капитан сидел, наклонившись над гидрофоном, и изредка, не отрываясь от прибора, отдавал короткие приказания. Как только лодка изменила направление, изменил направление и враг. Лоренц понимал, что гидрофоны англичанина слышат его лодку так же хорошо, как он слышит контрминоносец. Уйти было невозможно: неприятельское судно шло втрое скорее. Он подумал было, не подняться ли настолько, чтобы можно было выставить перископ и пустить торпеду. Но ему было совершенно ясно, что если высунуть хоть кончик перископа, то аэропланы, теперь, верно, летящие почти над самой водой, мгновенно уничтожат лодку. Шум в приборе все усиливался. Он приказал выключить моторы. Минный офицер изумленно на него взглянул. Через минуту моторы остановились. Наступила тишина.