Взять «команду» Совы. Он и четверо френдов.
Лёха Головко по прозвищу Башка. Колоритный чел. Сын посла, но сам интернатский, потому что фазер вечно служил в каких-то африканских странах, где школы нет, так что не папин-мамин сынок. Здоровенный, румяный, щекастый, шумный, дурной на всю голову. Лакает ханку, как конь на водопое. Орет, ручищами размахивает, не может долго сидеть на месте. То сорит деньгами — когда предки прислали, то вообще сидит без копья. Середины не бывает. Такой Рогожин, только без инфернальности, без надлома. Ну, или Портос. Сова с ним дружит на равных, потому что они одного уровня и потому что Башка не метит в лидеры, ему на это наплевать. И, само собой, когда Башка при тугриках и гуляет, Сова этим пользуется.
С Фредом Струцким совсем другая петрушка, но тоже всё понятно. Марк сошелся с этим вихлястым, улыбчивым парнем еще на вступительных экзаменах. На первом курсе сначала Фред очень хотел дружить, старался быть приятным, хвалил отчимовы романы, расспрашивал про писательскую жизнь, но потом прилепился к Сове и отчалил. Классический прилипала, говорящая фамилия: «стрюцким» в прозе девятнадцатого века, у Достоевского например, называют мелких, пронырливых людишек. Оказывает Сове и Башке мелкие услуги, знает кучу анекдотов. Короче — Расплюев, Коровьев.
Баклажану объяснение и типаж Марк подобрал не сразу. Парень неочевидный. Молчит-молчит, а потом вдруг скажет что-нибудь ни к селу ни к городу, и узкие глаза насмешливо блеснут. Скорее всего Сова его привечает, потому что, в отличие от Башки, казах постоянно при капусте и, кажется, часто платит за всю компанию. Опять же — хоть и провинциальная, но аристократия. Мирзабаев не дурак и в случае чего может зубы показать. Один раз, на картошке, идиот Сапрыка при нем ляпнул что-то про тупых «кишмишей» с «бешбармаками», а Нурымжан ему спокойно так: «У нас в Казахстане кто херню несет, тому лошадиную говняшку в рот запихивают», и Сапрыка скис. Прототип Баклажану нашелся не в литературе, а в кино. В «Неоконченной пьесе» есть Герасим Кузьмич Петрин, который за всё башляет, помалкивает-помалкивает, уткнувшись в газету, и вдруг ни к селу ни к городу: «А вот в Сызрани девицей Терещук поймана ворона с голубыми глазами». И все на него ошеломленно пялятся. В чистом виде Баклажан, его стиль.
Вот на кой Сове нужен Сергей Щербак, Серый, опять повторим, хрен знает. Где Сова, там почти всегда рядом и Серый в своей стройотрядовской форме. В разговорах обычно не участвует, смолит термоядерный кубинский «Партагас», табачные крошки сплевывает, взгляд медленный, тяжелый. Натуральный Азазелло.
Сова-то ясно кто: Воланд. Только молодой, двадцатилетний. Не заматерел еще, но уже ясно, что через сколько-то лет будет решать чужие судьбы и устраивать сатанинские балы. При таком сочетании расчетливости с куражом, да с таким папаней — сто пудов. Пройдет по жизни, как по ковровой дорожке.
Трудней всего в прототипном плане с самим собой. Марку хотелось быть Андреем Болконским, он старался именно так и держаться, но, честно говоря, больше смахивал на Пьера Безухова — той поры, когда тот еще не стал богачом и графом, а был просто хрен с горы, лох незаконнорожденный и только что удостоился попасть в шальную компанию Долохова с Анатолем Курагиным.
Произошло это неожиданно.
Вчера, в субботу, на переменке, после научатеизма, перед французским, подошел Сова и вдруг поздоровался за руку. Лекцию-то он, ясное дело, прогулял.
Марк удивился. Хоть они учились на одном и том же отделении международной журналистики и были в одной языковой группе, никогда раньше не ручкались. Кивнут друг дружке — Богоявленский небрежно, Марк как бы рассеянно — и всё.
А тут Сова говорит, как-то очень попросту, по-дружески:
— Слушай, Маркс, наша ударная бригада завтра устраивает тужилки по Масленице. Давай с нами.
— Что вы устраиваете? — растерялся Марк. Не ждал такого. И что Сова его «Марксом» назвал, тоже было неожиданно. Раньше обращался по фамилии, и то нечасто. На первом курсе Марк сильно гордился, что уже растет борода (на самом деле пух и перья — потом, когда началась военка, пришлось сбрить), так с тех пор кличка «Маркс» и прилипла. Не самая плохая вообще-то, для журфака.
— А еще русский человек, — ухмыльнулся Сова, но по-доброму. — Надо знать традиции своего народа. Особенно дающие повод выпить. По Масленице на Руси полагалось тужить. Короче программа такая. В шестнадцать ноль-ноль катание на тройках. Я заказал двое саней, там сажают по трое, так что есть одно свободное место. Далее официальная часть — какая не скажу, сюрприз. Потом завалимся к Башке. Его сеструха напечет блинов и свалит, флэт в нашем полном распоряжении.
Лёха Головко жил под присмотром старшей сестры и ее мужа во внешторговском кооперативе, в Кунцеве.
У Марка от радости защекотало в груди, но он виду не подал. Насупил лоб и лениво:
— Завтра? В принципе можно… Чем дома сидеть.
— Ну и зашибись. Встречаемся в усадьбе Кусково, перед главным входом. Без четверти четыре, не опаздывать. Сначала будет аперитив на пленэре, для разгону. Притарань батл цветного, это твой взнос. Башка обеспечивает хату и блины, Баклажан — водяру, Фред— песни и пляски, у Серого особое спецзадание, я отвечаю за культурную программу и осуществляю общее идейное руководство.
Почему его вдруг позвали, признали своим, непонятно. Самой лестной была версия, что Сова в конце концов оценил спокойное, незаискивающее достоинство, с которым Марк всегда держался — окей, старался держаться. Плюс ум, нечасто демонстрируемое, но всегда кстати проявляемое чувство юмора. Что еще? Интеллигентность? Это вряд ли, у них не котируется, скорее наоборот. Но чем-то он это отличие ведь заслужил. Конечно, непосредственный повод — свободное место в санях на оплаченной масленичной поездке, но на эту, скажем так, завидную вакансию могли пригласить кого-то другого, а выбрали его!
В общем, вчера Марк пришел в ужасное волнение. И готовился к сегодняшнему «светскому дебюту» как Наташа Ростова к первому балу.
Пересчитал наличность. Семь рублей с копейками оставалось до стипухи. Отстоял очередь в Столешникове, купил красивую бутылку венгерского вермута за четыре двадцать. Не «Чинзано», конечно, но вполне прилично.
Одевался перед зеркалом, продуманно. В очередной раз позлился на отчима, что оставил без джинсов, недоумок. Были вельветовые «самостроки», которые Марк вообще-то берег для сейшнов и так просто не таскал. Кальсоны, правда, под них не влезут, не отморозить бы яйца на этих долбаных санях. Ничего, красота требует жертв. Батник югославский — это ясно, но что сверху? Синий свитер? Нет, кримпленовый пиджак, он смотрится как фирменный, даром что Румыния. Надыбал в комиссионке, всю декабрьскую стипендию угрохал, два раза только надевал. С пальто вариантов, увы, нет, но можно у отчима по-тихому утырить мохеровый шарф, выпустить сверху. Шапка кроличья — вот что хреново. А лыжную нацепить! Пленэр же.
Не шик, конечно, подумал Марк, разглядывая себя в зеркале, но, если процитировать ту же Наташу Ростову, «есть такие, как мы, есть и хуже нас». Серый, например. Да хоть бы и Фред в его вечной вязаной кофте.
Выехал с большим запасом. На станцию Кусково прибыл электричкой в четверть четвертого. Поторчал минут десять в булочной, чтоб не на холоде. Минус десять было, через вельвет мерзли коленки. Потом в резвом темпе — ко входу в дворцовый парк, но перед воротами свернул, занял скрытную позицию в кустах. Приходить первым и ждать остальных — демонстрировать суетливость, а этого не нужно. Во всякой компании, проверено на жизненном опыте, выстраивается иерархия. То же будет и в «команде». Нельзя оказаться на нижней ступеньке.
Несколько минут проторчал, как идиот, в засаде, подпрыгивая на месте, чтоб не задубеть. Потом тем же путем, от станции, причесал Фред, перебирая длинными джинсовыми ногами, нахохленный в своем старом кожане и тоже старой, но ондатровой шапке. На плече — холщовая сумка с длинными лямками.
Тогда вылез из укрытия и Марк.
— О, Карлу Марксу от Фреда Энгельса! — заорал Фред, протягивая руку. — Это я Сове говорю: давай Маркса позовем, раз место есть. Нормальный, говорю, чувак.
Врет, подумал Марк. Иерархию выстраивает. Чтоб я еще ниже его, шестерки, у них был. А «Марксом» раньше не называл.
— Чё у тебя в сумке? — спросил. Очень уж она была плоская, странно.
— Вот, диски новые.
Струцкий бережно извлек замотанный в полотенце квадрат, развернул.
— Самое новьё. «Би джиз» и «Вингс». У Башки дома музыкальный центр «Грюндиг» — мощняк. Покрутим четыре раза и запишем — каждому. Ты кассету принес? Нет? Я надыбал блок TDK, могу одну скинуть за чирик — как сам брал.
— Да я «Би джиз» и Маккартни не особо, — соврал Марк. Десяти рублей у него не было.
Тут почти одновременно подгребли и остальные. Сначала остановилась черная «волга» с немосковским номером АТК, на ней иногда привозили в универ Баклажана. Вылезли сам Мирзабаев, со спортивной сумкой, в которой позвякивали бутылки, и Сова — налегке, в охрененной ярко-красной «аляске». Они появились в Москве только нынешней зимой, считались круче дубленок — на улице прохожие оглядывались на чудо-куртки.
Со стороны леса, размашисто шагая, притопал Серый, весь обсыпанный снегом, как партизан с картины Верещагина. Но эффектней всех явился Башка. Вылез из кабины снегоуборочной машины, сунул водиле купюру. Спрыгнул с высокой ступеньки под приветственные вопли. Морда красная, распаренная — кажется, уже поддатый. И тоже в новенькой «аляске», только голубого цвета. Заорал дурным голосом: «Прилетит Чебурашка в голубой комбинашке и бесплатно покажет стриптиз!»
Увидел Марка, кажется удивился, но рожу не скривил. Парень он был незлой, некобенистый.
— О, — сказал, — Рогачов.
И только.
— Внимание, сэры, пэры и херы! — объявил Сова. — Время пошло, секундомеры включены. Через десять минут надо быть перед дворцом. Экипажи поданы и ждут. Первый пункт нашей программы — аперитив. Ответственный — Маркс. Доставай, чего там у тебя.