Вермут был встречен одобрительно.
— Литр это лучше, чем пол-литра, — изрек Башка. — Тыща грамм делим на шесть. Получаем четыре глотка на рыло. Буду по кадыку считать.
И первым, запрокинув голову, булькнул четыре раза — выдул ровно одну шестую. Чувствовался навык. Пустили вермут по кругу, потом Башка размахнулся и подкинул пустую бутылку выше старой ели — силища у него была бычья.
— Когда упадет, чтоб были уже в санях! — крикнул Сова.
И все шумно ломанули по аллее в сторону желтеющего графского дворца. У Марка в горле стоял сладко-горький привкус и слегка покруживало, но было весело.
Тройки действительно уже стояли на берегу белого пруда. У лошадей в гривах ленты, на дугах колокольчики, возницы (или как они называются — кучера?) в бутафорских красных тулупах. Сова показал одному, потом второму какую-то бумажку. Наверно квитанцию.
Махнул:
— Башка, Маркс, со мной! Остальные — во вторую!
Настроение у Марка скакнуло еще выше, на несколько градусов. Во-первых, повело от вермута. Во-вторых, на тройки пялилась публика — воскресенье, народу перед дворцом было много. А в-третьих и главных: то, что Сова посадил его в свои сани, означало: место в «команде» у Марка будет выше, чем у Фреда, Серого и даже Баклажана. Те для Совы — свита, полезные людишки, а выражаясь попросту обслуга. Струцкий шестерит на посылках, казах башляет, Азазелло тоже зачем-нибудь нужен. На равных Сова только с Башкой — а выходит, что и с Марком. Никакой пользы от него Сове нет и быть не может. Значит, это приглашение в друзья. Дружить с Богоявленским, ни фига себе!
Но виду, конечно, не подал.
Катали их по пруду, слава богу, недолго: в один конец, потом обратно, и разок вокруг острова, с накреном — Марк чуть не вывалился на повороте. Хайлайтом аттракциона был момент, когда коренник задрал хвост, продемонстрировав, что он жеребец, а не кобыла, и прямо на бегу навалил яблок. Башка с Совой от хохота чуть не задохнулись, и Марк тоже посмеялся, но сдержанно. Болконский же.
Минут пятнадцать продолжалось масленичное катанье. Разогретый вермутом Марк даже не успел замерзнуть.
— Вторая часть парада, — объявил Сова, когда вылезли из саней. — Торжественная. Вопросов не задавать, топать за Иваном Сусаниным. — Картинным жестом показал на Серого. — Приготовил, Серый?
— А то, — осклабился тот. — Рота, за мной!
Снова спустились на лед, почапали на ту сторону пруда, где темнела лесопарковая зона. Короткий февральский день заканчивался, уже начинало смеркаться.
Шли так: впереди Серый, за ним плечом к плечу Марк, Сова, Фред и Башка, сзади тащил брякающую сумку Баклажан.
— Фред, анекдот расскажи, — не попросил, а велел Сова. И пояснил Марку: — Стручок — собиратель народного фольклора. На все случаи жизни анекдоты знает.
Прозвучало это так, будто Сова идет с Марком, а остальные вроде как сбоку. Было приятно. И окончательно стало ясно, что Фред в «команде» на положении шута, вон «Стручком» назвали — даже ухом не повел, только оскалился.
— У микрофона народный артист СССР Федор Струцкий! — провозгласил он конферансным голосом. — Короче, встречаются два еврея. «Я вам приветствую, Моня. Что вы себе думаете? Я устроился на работу первым балалаечником в оркестр русских народных инструментов, и, вы не поверите, там-таки есть один русский! Они всюду пролезут!»
Поднял руку: погодите ржать, это еще не всё.
— А как фамилия балалаечника, знаете? Капустин.
И захохотал первый. Смех у него был неприятный: рот широко разинут, так что десны видно, а глаза неподвижные и шарят по лицам.
Капустин был парень с курса, с типичным семитским лицом. «Евреев по паспорту» на факультете один Мишка Фишер, а полукровок с русскими фамилиями довольно много.
У Фреда на этот счет пунктик. На одной из самых первых лекций, когда он еще садился рядом с Марком, Струцкий огляделся и стал шепотом перечислять: «Вон жидяра сидит, и вон тот, и рыжий тоже наверняка. Идеологический ВУЗ называется!» Причина его болезненного интереса к еврейскому вопросу была понятна. В день, когда они познакомились, в очереди на заполнение анкеты перед вступительными экзаменами, сидели оба перед дверью, ждали вызова, психовали, и новый знакомый шептал: «Перед собеседованием мандатная комиссия заранее решает, кого допустить к экзаменам, а кого нет. Документы изучают, нет ли какой засады. Я из-за фамилии переживаю. Не подумают ли, что еврейская. Я на три четверти русский, а дед белорус, там многие на «ский», «цкий» или на «ич», хотя сами стопроцентные славяне». Марк, слушая, тоже немного занервничал. Имя-то у него евреистое. Не напишешь ведь в графе, что это в память о дедушке, никакого сионизма.
Пока шли по аллее, Фред выдал еще штук десять еврейских анекдотов. Смешной только один, который можно было и без акцента рассказывать. Звонит Сарочка мамаше, жалуется, что ее муж Абрамчик «гхэчневую» кашу неохотно кушает. Мамаша ей: «А ты, когда варишь, маслица побольше клади». Сарочка удивленно: «Ой! Таки гхэчку надо вахить?»
Серый свернул на узкую дорожку. Он шагал первый, загребая снег валенками, за ним Сова с Башкой, так что Марку пришлось идти рядом с Фредом, а замыкал шествие Баклажан.
Струцкий сыпать анекдотами прекратил — не стал распинаться ради одного Марка. Уронил покровительственно:
— Не напрягайся, Рогачов. Мандатную комиссию ты прошел. Щас накатим — расслабишься.
Тоже, значит, вспомнил про тот день. Всё хочет обозначить, что он в «команде» — «дед», а Марк — «салага». Лучшая реакция на это — молча пожать плечами. Типа, никто и не напрягается.
Тогда Струцкий сменил тон на доверительный.
— Скорей бы живой водицы испить. Задубел весь, надо согреться. Сегодня с утра у своей факухи был, растратил мильон калорий. Четыре раза вставал на трудовую вахту.
Подмигнул, рот опять до ушей.
Врет, подумал Марк. А если нет?
Спросил небрежно:
— Что за герла-то?
— Из второго Меда. Вообще без тормозов. Берет во все места. Давай, говорит, генетической информацией обмениваться — это у них в Меде порево так называется. Хотя кто кого порет, я ее или она меня — еще вопрос.
Не врет, с тоской подумал Марк. Елки, даже у Струцкого уже всё по-настоящему.
А чертов Фред всё не отставал:
— Ты-то кого фачишь?
— Собственную пятерню, — изобразил комичную скорбь Марк. — Никого не драл с самого лета.
И мысленно прибавил: «одна тыща девятьсот пятьдесят шестого года». С некоторых пор он завел правило никогда не врать, вообще. Потому что князь Андрей до вранья не унижался. Говорить не всю правду — другое дело, это норм, начистоту всё только идиоты выкладывают. Хотя Болконский вряд ли пошутил бы про пятерню…
— Уважон за честность, — сказал Фред, и в его глазах промелькнуло что-то жалкое. Набрехал! Нет у него никакой факухи! Сразу стало веселей.
— Алё, на мостике! — весело крикнул Марк. — Наливать скоро будут? У матросов яйца обледенели!
— Спокуха, щас всё будет, — прогудел Серый, не оборачиваясь.
И через несколько метров свернул на протоптанную в снегу тропинку, где «команда» вытянулась гуськом.
Между елей открылась полянка. Посередине что-то чернело — было уже почти темно, толком не разглядеть.
— Молоток Серый, — сказал Сова. — Исполнил задание по люксу. Начинаем официальную часть: поминки по Масленице. Всё, как завещали предки. Сначала «полощем рот», потом жжем чучело. Баклажан, доставай одну. Остальные выжрем под блины, в цивилизованных условиях.
Чучело Масленицы, вот что это такое, понял Марк, подойдя ближе. Куча веток, из нее торчит метла.
Мирзабаев вынул из сумки бутылку, столбик походных стаканчиков, банку корнишонов. Водка была «Столичная», такую хрен достанешь, а польские маринованные огурцы отчиму выдавали только в праздничных совписовских заказах.
— Сколько у тебя снарядов? — заглянул в сумку Башка. — Еще четыре? Нормуль, должно хватить. У сеструхиного хасбанда в баре и коньяк есть, и вискарь, но он сука, от меня на ключ запирает.
— Блин, харош болтать! — рявкнул Сова. — Внимание сюда!
К нему повернулись.
Он, посмеиваясь, тянул из-под «аляски» что-то серое.
— Матушка Масленица, вот твой венец!
Нахлобучил на метлу шапку. Она была старая, каракулевая, с кожаным верхом.
— Узнаете?
— Это ж треух Погосяна! — заорал Фред. — Откуда?!
Богоявленский немного подержал паузу, загадочно улыбаясь.
— …Короче, заглядываю на кафедру договориться о пересдаче — нет никого. Только погосяновский антиквариат на вешалке: бекеша и шапо. Я и спер. Пусть, сука, плешь себе отморозит.
Все заорали, загоготали.
— Ваще улет!
— Ну ты дал!
— Сова форева!
Преподаватель марленфилософии Погосян был страшилищем факультета, его ненавидели бог знает сколько поколений студентов. Поросший седым мхом череп с бородавками, кустистые брови, один и тот же галстук фасона «Ильич в гробу», колючий взгляд из-под толстых стекол. На лекциях Погосяна обычно дрыхли, зато во время сессии он пил кровушку литрами. Крэзанутый — на всю голову. Зимой ходил в драном каракуле и белых бурках, на экзаменах и зачетах совал в ноздри по дольке чеснока — опасался гриппа. Затягивалась сдача до глубокой ночи. Прогульщиков дед ненавидел, измывался над ними с особой лютостью, причем ему было плевать, кто чей сынуля. Сессия полтора месяца как закончилась, а Сова всё таскался на пересдачи.
Спереть знаменитую шапку Погосяна, конечно, было суперлихо. Об этом будут рассказывать легенды.
Серый ловко разжег огонь, по веткам побежало пламя, на поляне стало светло, а вблизи и тепло.
Башка ловко, поровну разлил водку. Предупредил:
— 45 грамм, на один заглот. Чтоб хватило по второй.
Все полезли пальцами в банку, вынули по пахучему огурчику.
— Не лакать! — Сова поднял стаканчик. — Сначала речь скажу. И без стеба, а по-серьезному. Иногда нужно… Масленица — наша коренная, русская традиция. От истоков. А их, парни, надо держаться. Всё остальное херня, а это крепкое, родное. Для каждого по-настоящему русского человека. За Русь, мужики!