На севере Ладоги
Посвящаю бойцам, командирам и политработникам 231-го автобата
Зима грозно вступила в свои права. Она занесла толстым слоем снега дороги и лесные тропы, сковала льдом озера и реки. Порой поднималась пурга, ветер крутил снежную пыль, протяжно завывал в лощинах, между крутыми гранитными скалами, налетал на вершины гор.
С огромными трудностями, по непроходимым дорогам, в сорокаградусные морозы упорно продвигалась с боями Красная Армия в глубь Финляндии.
Отступая, финская военщина сжигала все на своем пути, била скот и, угрожая оружием, угоняла с собой все население.
По ночам над густыми лесами вспыхивали яркие зарева, окрашивая кровавым отсветом верхушки заснеженных деревьев. Удушливый дым медленно стелился по низинам.
В редко попадающихся селениях и хуторах, как мусульманские памятники, возвышались широкие кирпичные трубы печей, уцелевшие от огня. На дворах валялись куры и гуси с оторванными головами, туши рогатого скота, в спешке брошенные вещи. В распахнутых погребах грудой возвышалась битая посуда из-под масла, наливок, смешанная с землей крупа и мука, промерзший картофель и разбитые бочки с соленой капустой и огурцами.
Отступая, враг надеялся на то, что Красная Армия замерзнет без жилищ в глухих, занесенных снегом лесах, ослабнет и погибнет от голода. Но армия строила теплые землянки, над деревьями поднимался дым из самодельных труб, а по дорогам ночью и днем, в пургу и ветры мчались машины, подвозя для частей продовольствие, горючее, боеприпасы из дальних складов в тылу, за сотню километров от границы.
Машины ломались, застревали на узких дорогах; водители, выбиваясь из сил, с трудом вытягивали грузовики из глубоких сугробов. По обочинам дорог в густом молочном тумане горели костры, и в их свете, около заглохших моторов, суетились люди.
Объехать стоящую на пути машину было очень трудно: с обеих сторон к дороге близко подступал густой темный лес; за обочины старались не выезжать, потому что местность еще не была очищена от финских мин. И все же тысячи машин непрерывно мчались по дорогам из тыла к фронту, с фронта — в тыл.
Тыл работал, как фронт, тыл и фронт жили одним стремлением — победить врага.
В конце декабря, когда дивизия с большими боями уже заняла город Сальми, местечко Уксу и вошла в Питкяранту — очень важный стратегический центр, который финны называли «Ключи к Ладоге», в первой половине дня связист доставил в автобат срочный пакет.
Комбат Ионычев, недавно вернувшийся из Лодейного Поля, крепко спал за низкой перегородкой в помещение штаба.
Начальник штаба нерешительно потряс комбата за плечо.
— Что? Какого чорта? — сердито спросил комбат, потягиваясь и зевая.
— Срочный пакет от командира дивизии полковника Бондарева.
Продолжая зевать, комбат распечатал пакет.
— Тысяча и одна ночь! — выкрикнул он свою любимую поговорку так громко, что сидящие в штабе с удивлением переглянулись. — Вот это — да! Комиссара ко мне, живо! Карту!
Слышно было, как комбат грузно ходил за перегородкой, что-то отрывисто напевая; в штабе оживленно зашептались. Подвижный, черноволосый секретарь комсомола политрук Чарухин подошел к перегородке и молча, с таинственным видом остановился около нее.
Комиссар — старший политрук Альтшуллер стремительно вошел в штаб. Склонившийся над картой комбат, улыбаясь, протянул ему приказ.
— Дождались, — торжественно сказал он.
— Значит, двигаемся, — улыбнулся ему в ответ комиссар. — А то засиделись. Дивизия впереди, а мы где-то сзади, у чорта на куличках.
— Совершенно точно. Выехать придется ночью. Давай, посмотрим путь.
— Кстати, у меня интересная открытка. Сегодня утром в доме у хозяина нашел. Фотография города Питкяранты.
— А ну-ка, покажи, посмотрим, куда едем, — заинтересовался комбат. — Городок недурной, чорт возьми. Значит дивизия подтягивает к себе свои тылы, — говорил он, измеряя расстояние по карте. — Так. До Погран-Кондуша около двадцати километров, а оттуда уже по бывшей финской территории до Питкяранты — сто с хвостиком. Сейчас все уточним, наметим место стоянок. Ты собирай политруков и партийцев, а я поговорю с командирами. Время не терпит. В нашем распоряжении шесть часов, не больше.
Чарухин на цыпочках отошел от перегородки и выбежал из штаба.
Автобат расположился недалеко от границы, в небольшой карельской деревушке. Маленькие избы были окружены густым, темным лесом.
Чарухин бежал, забыв даже застегнуть полушубок, боясь, как бы кто-нибудь раньше его не рассказал товарищам о полученном приказе.
Одним прыжком он вскочил на крыльцо, спотыкаясь, пробежал по темному коридору и распахнул дверь в помещение, где жил комиссар с политработниками.
— Едем… На фронт… К дивизии… В город… — запыхавшись, выкрикивал он, оглядывая обедающих у стола товарищей.
Все побросали ложки и окружили Чарухина.
— Ты что, Анатолий, шутишь? — высоким голосом закричал юркий худощавый Покровский, неутомимый балагур и гармонист, лучший художник автобата. — Какой город? Зачем? Куда?
— Да подожди ты! — одернул его всегда степенный и спокойный секретарь партбюро Бодров, и вдруг и сам не выдержал: — В чем дело? Приказ, что ли, получен?
Чарухин начал рассказывать, стараясь не пропустить ни одной детали.
Из коридора донесся громкий голос:
— Политруков и коммунистов к комиссару, командиров роты — к комбату!
Все стали поспешно одеваться.
А через полчаса, после летучих митингов в ротах, по улицам забегали бойцы, водители проверяли машины, в каждом доме торопливо складывали имущество. Около высоких сараев, где находились склады боеприпасов и продуктов, бойцы грузили ящики и мешки, в машины вкатывали по деревянным настилам большие металлические бочки с горючим, доверху нагружали кузова теплым обмундированием и валенками. В морозном воздухе далеко разносился громкий густой голос комбата. Комиссар обходил помещения, и его небольшая худощавая фигура была видна то в одном, то в другом конце деревушки.
Спускались уже густые сумерки, когда погрузка закончилась.
Когда комиссар возвращался в штаб, его кто-то окликнул.
— У нас все собрано, товарищ комиссар, — быстро подходя, сказала Шилова, врач автобата. — Только надо помочь с погрузкой.
— Хорошо. Я сейчас пришлю бойцов, — кивнул головой комиссар и пристально посмотрел на молодое слегка скуластое лицо. — Ну, вы довольны?
— Еще как! — радостно вздохнула женщина. — Ведь, право же, обидно: все ушли вперед, а мы все сидим и сидим в тылу. Я уже решила, что войны не увижу.
— Больно уж вы быстры, — улыбнулся комиссар. — Увидим, не волнуйтесь.
Он зашел в штаб, приказал послать в санчасть бойцов и снова вышел на площадь. Не хотелось оставаться в душном, накуренном помещении.
На темном небе уже горели яркие, огромные звезды.
От непрерывной беготни гудели ноги. Комиссар присел на скамейку у забора и оглянул площадь.
Он вспомнил свои переживания в тот момент, когда он впервые прочел о провокации финнов на Карельском перешейке. Там снарядами били бойцов, мирно охраняющих у границы город Ленина.
Тут же, на этой площади, он недавно читал бойцам приказ правительства о переходе границы.
Он вспомнил со всеми мелочами этот замечательный вечер.
Тогда шел мелкий пушистый снежок. Толпа бойцов стояла так тихо, что было слышно, как снежинки шуршат о ветви деревьев. На белом фоне заснеженных елей еще более массивной и грузной казалась фигура комбата, который говорил, стоя в машине. И эти крики «ура», и радостные лица бойцов…
Вот здесь, совсем рядом с машиной, стоял Чарухин. К нему поворачивались со всех сторон, он говорил что-то громко и возбужденно, но его слова заглушали взволнованные крики. Бодрова тоже окружили со всех сторон, ему передавали наскоро написанные заявления о приеме в партию. Один за другим водители взбирались на машину. Они говорили о родине, о партии, о Сталине.
Но в словах многих бойцов проскальзывала обида оттого, что они не в передовой части.
Теперь площадь была тихой и пустынной. Закончив погрузку, бойцы разошлись по избам. По дороге кто-то поспешно шел. Комиссар пригляделся и узнал комбата.
— Значит в двадцать два ноль-ноль выезжаем. Пойдем, комиссар, закусим. А то с утра во рту маковой росинки не было. Я приказал сюда всем собираться.
Издали заблестели фары грузовых машин, подъезжающих к штабу.
Машины растянулись длинной ровной цепочкой. Комиссар ехал в начале колонны, комбат в середине, начштаба — сзади.
Хотя двигались очень медленно, боясь застрять в глубоких сугробах, двадцать километров до границы прошли незаметно.
И вот уже позади остался пограничный пост, высокая арка со свежими гирляндами из хвои, перевитыми красными полотнищами, двухцветный финский шлагбаум.
С обеих сторон раскинулось пустое селение Мансила, которое, спешно отступая, не успели поджечь пограничные финские части.
Комиссар много раз уже ездил по этой дороге с автоколоннами в ДОП[1], которые были расположены в местечке Уксу, но сейчас, ночью, дорога казалась новой, незнакомой. Она смутно белела впереди, делая бесконечные повороты. Густой темный лес подступал к самым обочинам. В свете фар блестел снег на широких опускающихся до самой земли густых еловых ветвях. Ветер намел на дорогу высокие сугробы.
Машины часто останавливались, и тогда все бежали с лопатами расчищать путь.
Ночь стояла яркая, лунная, светлая.
Кое-где на полянках виднелись хутора, с уцелевшими домиками, и неприятна была темная пустота окон и дворов. Не слышно было даже лая собак.
Навстречу бежали подъемы, спуски, крутые повороты, белые верстовые столбы.
Мороз становился жгучим. Водитель Тестов набрал в небольшую мисочку снега и поставил ее у себя в ногах. Иногда он как-то странно помахивал вверх и вниз головой. Комиссар украдкой наблюдал за ним и никак не мог понять — в чем дело.