Говорили о земле, о притеснении крестьян.
Степка Левшун в этих делах считался лучшим знатоком во всем селе. Горой стоял он за общество и на сходах был первым врагом начальства. Не любили его ни писарь, ни старшина. Даже сам земский часто наводил справки у старшины о Степке Левшуне. Одним словом, это был человек «подозрительный», и поп не раз говорил: «Левшун — вредный человек. Да и народ по его милости стал не таким, как прежде. Недоброе что-то замышляет Левшун; смотрит волком и разговаривать не желает. Надо посматривать за ним».
— А у меня есть свежий листок, — говорил Степка собравшимся мужикам и доставал из-за пазухи прокламацию.
Мужики тесным кружком садились возле Степана. Лампу снимали и ставили на стол в горшок. Листок читали долго. Много было в нем непонятного для крестьян. Были такие слова, которых они никогда и не слыхали.
— А правда! — говорили мужики, когда листок дочитывался до конца. — В нашей, к примеру, волости шесть обществ, а если перемерить нашу землю, то у нас ее, пожалуй, меньше, чем у пана.
— «Меньше»! — смеялся Степан. — У нас всего три тысячи моргов[2], а у пана двадцать семь тысяч! Это я хорошо знаю.
— Вот и ищи правды.
— Ищи — найдешь!
Говорили мужики и о том, как теперь трудно стало им жить, что помещичье поле подковой охватило их убогие полоски и невозможно шагу ступить, чтобы не попасть в панские лапы.
— Эге, — кивал седой головой старый Юрка, — я еще сам, когда был молодым хлопцем, пас скотину под Дубами. А в заводях, что теперь арендуют у помещика старшина и церковный староста, вся деревня ловила рыбу. А рыбы там было, рыбы!..
И дед не раз вспоминал о земле под Дубами, о лугах возле речки, что когда-то принадлежали мужикам.
Крестьяне слушали, и гневом и ненавистью горели их глаза.
— Вот сюда мы ездили в ночное, — говорил дед Юрка, идя как-то в праздник с мужиками по полю, — коней пасли. Под этими старыми дубами костры жгли.
Дед разглядывал землю, словно искал давнишнее пепелище в подтверждение своих слов. Но никаких следов костра не было; пятьдесят урожаев собрал уже пан на этом поле.
— Смех, песни хлопцев и девчат когда-то по ночам тревожили покой этих полей. Весь кусок аж до самых Средних Дорог засевали наши мужики! — заканчивал свой рассказ дед.
Мужики с хмурыми лицами мерили широкими шагами поле, принадлежавшее теперь помещику. Они останавливались, советовались, искали способ вернуть назад свою землицу.
— А вы еще походили бы по полю, — смеялся над ними дед, — может, что и выходили бы.
— А что же, по-твоему, надо делать? — спрашивали мужики.
— Мне земля не нужна. Мне, брат, скоро в путь; довольно топтали мои ноги сырую землю. Вон она где, моя земля!
Старик показал рукой на окруженное невысоким песчаным валом кладбище с подгнившими крестами, сиротливо стоявшими в поле.
Однажды, уже глубокой осенью, всей деревней собрались мужики возле школы. Степана выбрали депутатом и послали к учителю.
— Господин учитель, — начал Степан, — просьба у нас к вам. Никогда вы нам ничего плохого не делали и всегда говорили только правду. Напишите прошение к пану. Сами мы малограмотные, а просить, кроме вас, некого: поп начнет пугать пеклом, писарь — казаками.
И Степка рассказал, в чем их просьба.
— Вот, если не верите, что правду говорим, поглядите сами на план.
Степан вынул из-под кожуха жестяную коробку, в которой был план и разные бумаги.
— В самом деле, по плану выходит — земля ваша, — проговорил учитель, — только, брат, не знаю, поможет ли вам прошение. Это получится вроде как стрельба вареным горохом в каменную стену. А вы с паном не говорили об этом?
— Как не говорили! Три раза были у пана. В первый раз нам ответили, что пана нет дома, во второй раз пан велел в другое время являться, а в третий раз пришли — казаков у пана полон двор, пан осмелел, покричал на нас, пошумел, показал свою панскую спину, да и ушел в комнаты. Вот и весь наш разговор с ним.
— Ну ладно, напишу я вам прошение; приходите вечером — подпишетесь.
— Спасибо, господин учитель!
Вечером, словно пчелиный рой, гудели мужики в школе. Они явились всей деревней послушать, что написал учитель, и подписать прошение. Вот вкратце его содержание:
«Вам (пану) должно быть известно, что происходит сейчас в России. Льется кровь, горят панские поместья… Людям некуда деваться, нечего есть, и они пошли отбирать у панов то, что паны отобрали у них. Мы не хотим грабить и жечь, чтобы чужой кровью и слезами купить себе счастье; мы не хотим брать чужого, а требуем от вас того, что вы с помощью разных канцелярских крючкотворов отняли у нас: 1) вернуть землю в урочище Дубы, которая, как значится по плану, принадлежит нам; 2) вернуть нам право пользоваться рекой: ловить рыбу, собирать камыш и прочее. Ожидаем скорого и определенного ответа».
— Ловко написано! — хвалили мужики.
И мозолистые руки с большим трудом выводили фамилии. Кривые подписи мужиков заняли целый лист бумаги.
— Разрешит пан ловить рыбу, так и тебе будет ухи сколько захочешь! — говорили мужики учителю.
Прочитав прошение, пан не дремал. На тройке лошадей помчался он в уездный город П., прямо к предводителю дворянства. Все начальство поднял на ноги. Позвали полицмейстера, земского начальника, исправника, пристава, казачьего офицера. На этом военном совете решили, что мужики бунтуют. Казачий офицер навел справки, сколько в деревне мужиков. Прикинув, что «один казак в пять минут может зарубить двадцать пять мужиков», он заявил, что для «усмирения» мужиков достаточно будет двадцати казаков. Исправник послал в деревню выведать, кто писал прошение.
Мужики ничего об этом не знали и ожидали от пана ответа, а так как ответа все не было, то они, считая, что полностью соблюли закон, собрались снова и постановили: ловить рыбу в тех заводях, которые по плану принадлежат им. Взвалив на сани невод, человек двенадцать мужиков под командой Левшуна поехали на рыбную ловлю. Как на грех, лов был счастливый. Попадались большей частью лини да щуки.
За высоким сухим камышом ничего не заметили рыбаки. Только вытащили они невод в последний раз, видят — летят на них казаки в высоких мохнатых шапках. У бедных «бунтовщиков» и трубки выпали изо рта.
— Клади невод в сани! — крикнул один казак.
Мужики покорно исполнили приказание; тощая кобылка тянула мокрый невод и ушат с рыбой, а мужики, опустив головы, шли за санями, подгоняемые казацкими нагайками.
Мужиков вели вдоль села. Дети ревели на всю улицу, бабы причитали, как по покойникам. На других санях, по обе стороны которых ехали конные казаки, сидел учитель. На нем было легкое пальтишко и летняя шапка.
— Вот и рыбы наловили и на санях, как губернаторы, под охраной едем, — пытался шутить учитель, чтобы как-нибудь развеселить мужиков, а сам бледный, гневом и возмущением горят глаза, и горе заполнило каждую его жилку.
1907
ВАСИЛЬ ЧУРИЛА
Лес шумел как-то очень тоскливо. Лес редко когда молчит. Привычное ухо улавливает в шуме леса различные голоса и оттенки, но никто еще не проник в тайну его языка; только сердце смутно угадывает в нем тоску и тревогу.
Косматые вершины елей бились и метались, как в безумном танце. Ветви то поднимались, то опускались, словно ловили невидимого врага, который не давал им покоя и заставлял дрожать деревья.
Лес шумел. Печально шумел старый лес.
На краю леса стояла хатка лесника Василя Чурилы. Маленькое оконце хатки печально смотрело в поле. Издали оно казалось волчьим глазом. Над самым оконцем свесила ветви голая ива и глухо шумела, словно стонала.
Маленькая лампочка тускло светила в хатке. Огонек боязливо дрожал, и еле заметно прыгали и скользили тени по стене. Возле стола сидела жена Василя, Алеся. Ей ничего не хотелось делать, работа валилась у нее из рук. Дети давно уже спали.
— Где же это Василь? — вздохнув, спрашивала Алеся.
Василь не впервые приходил домой в такой поздний час. Знала Алеся собачью службу лесника, знала пана лесничего, что это был за человек. Но почему же так тоскливо и страшно за Василя сегодня? Алеся и сама этого не понимала, только какая-то глухая тревога запала в грудь и, как червяк, точила сердце.
Долго ждала Алеся Василя. Перебрала в уме все беды и несчастья, которые могли приключиться с Василем в эту неспокойную ночь.
А лес все шумел. Тоскливо шумел старый лес…
Куда же девался Василь?
Начинало уже смеркаться, когда послал его лесничий с письмом к соседнему помещику.
Глубокой ночью пришел он в имение к пану. Пан велел Василю обождать, пока он напишет ответ лесничему.
Никто не спросил Василя, ел ли он, никто не накормил голодного. И ушел Василь от пана с горькой обидой в сердце.
Бедность заставила Василя бросить отцовскую хату и идти в лесники. Немало пришлось ему обивать панские пороги, не раз вынужден был он стоять навытяжку перед паном лесничим, целовать ему руки, гнуть спину. А все это любит пан. Лесничество, в котором служил Василь, — глухой уголок Белоруссии — сохранило в себе еще старые порядки того мрачного времени, когда можно было променять человека на собаку, того времени, которое называлось «панщиной». Жизнь шла дальше своей дорогой, шла, ширилась, а этот уголок оставался глухим, окаменелым, и свет новой жизни отскакивал от него, как отскакивает луч солнца от ледяной глади.
Шел Василь одинокий, скучный. Снег быстро заметал дорогу, ветер сбивал Василя с ног, а горькие думы, как пчелы, кружились в его голове. Все его стремления, все его мысли были направлены к тому, чтобы поскорей избавиться от собачьей службы. Достать бы кусок земли, построить хату и жить, никому не кланяясь.
А теперь что?
И вся жизнь встала перед ним, словно единый законченный образ унижения и обиды.