Илья сам пришел к нему на помощь.
Илья заявил, что он уже успел ознакомиться с состоянием печи. Причина ее скверной работы — в настыли. Злокачественная чугунная опухоль, многотонная глыба, впаялась в стены шахты и мешает нормальному ходу печи. Настыль нужно взорвать.
Директор при слове «взорвать» вскочил, уронил телефонную трубку, прищемив живот между столом и креслом, воскликнул:
— Останавливать печь! Не позволю!
И снова решительно рухнул в кресло.
Илья обстоятельно изложил свой план.
Печь останавливать не нужно. В районе залегания настыли просверлить отверстие в кладке домны, забив в шурфы, заложенные в настыли, аммонал — взорвать. Настыль будет уничтожена.
Сорвав с пресс-папье чистую бумагу, вытирая лоб, директор взмолился:
— Но ты мне домну развалишь, она старая…
— Я все рассчитал, — заявил Илья и положил на стол чертеж.
Через два часа Илья вышел из директорского кабинета. Разрешение на взрыв настыли было получено.
Директор, оставшись один, позвонил секретарше и попросил принести нарзану.
Илья пробирался по цеху знакомыми железными тропами.
Толстые кишки газопроводов висели у него над головой. Газомоторы стучали выхлопными трубами, словно кто-то бил гигантской подушкой о гулкую, сухую землю.
Был Илья высок, силен, широк в плечах, и глаза у него были светлые, сияющие и застенчивые.
Илья шел к Полещуку, к своему доменному учителю. Он знал о его падении, но не мог понять причины.
Илья знал Полещука как отважного, опытного доменщика, и он думал, что все это произошло от каприза, от обиды. И Полещук не откажет ему, Илье, пойти снова горновым, чтобы помочь в трудном и ответственном деле.
На паровозе в эту смену работал машинист Терещенко.
Он сказал Илье, что Полещук дома.
Потом, наклонясь к Илье, он спросил шепотом:
— Слыхал я, в Москве профессор объявился — с мертвых живым глаза пересаживает. Правда? Нет? Поеду в отпуск в Москву. Мне все равно — хоть карие, хоть голубые, лишь бы правильно глядели. Я же наизусть маршрут Москва — Баку знаю. Закрою глаза и весь профиль пути вижу. Изнурился я на этом котелке чумазом.
Полещук сидел дома и пил чай, заедая рисовой кашей. Он был холост.
В пещере русской печи был устроен горн. Полещук, как любитель, по вечерам занимался слесарным делом.
Когда Полещук увидел Илью, у него жалобно задрожал подбородок, бессильно опустились руки; растерянно улыбаясь, он глядел на Илью и молчал.
Илья обнял Полещука, встряхнул, поднял и, глядя в лицо ему, спросил:
— Что же ты, брат, извозчиком заделался? Обиделся на кого, что ли?
Полещук сразу съежился — и стал вызывающе вежливым.
— Садитесь, — сказал он дрогнувшим голосом, — Илья Иваныч, очень рад.
Илья участливо спросил:
— Ты что, не хочешь со мной разговаривать?
Полещук опустил голову, вздохнул.
Усевшись верхом на табуретке, Илья громким голосом стал рассказывать Полещуку свой план.
Полещук слушал, и чем больше он слушал, тем сильнее блестели его глаза, и он уже не мог сидеть, он ходил по комнате и громким голосом подавал реплики:
— Так. Правильно. Можно. Вчистую. Здорово!
Но когда Илья кончил говорить и, хлопнув Полещука по плечу ладонью, спросил, уверенный в ответе:
— Так, значит, договорились? Поможешь? — Полещук вдруг отступил, мелко усмехнулся и спросил тоненьким, гаденьким голосом:
— Орденок отколупнуть на этом деле хочешь?
Илья замер. Вначале ему показалось, что он ослышался, но, видя мутные и злые глаза Полещука, он нахлобучил на голову кепку, повернулся и вышел.
Полещук остался один. В окно он увидел, как прошел Илья, широко и сильно шагая.
Тоскующую боль одиночества почувствовал Полещук. Ему хотелось выбежать, нагнать Илью, остановить, поведать всю правду. Рассказать о мучающей его боязни огня, попросить прощения за незаслуженную обиду. Ему ведь давно снова хочется на домну, но он не верит себе, боится.
Томительная слабость заставила его опуститься на скамью, положить голову на стол, и он сидел так, в тяжелом бездумье, с глазами, уставленными в темный угол.
И невольные, какие-то глупые мысли лезли ему в голову.
Он видел выпавшую замазку из щели половицы, и ему очень хотелось подняться и вложить эту засохшую замазку снова в щель, но не было сил это сделать.
Печь стала на холодное дутье.
Илья спустился в шахту домны.
Сквозь холодную, только что засыпанную шихту проникал горячий, удушливый зной.
Где-то недалеко под ногами лежал расплавленный, мягкий металл.
Глоба отплевывался от едкого, горько пахнущего газа, слюна, попав на комья шихты, шипела, как на сковородке.
Глоба храбрился и старался говорить громко, но голос его звучал слабо, придавленный тяжестью спертого воздуха.
Кровь стучала в пальцах и в висках, в горле першило.
Электрическая лампочка горела в этом химическом сумраке слабым, серым светом.
В нескольких местах кладка блестела стеклянно спекшимися кирпичами.
Илья, наклонившись, прокричал Глобе:
— Как в кратере вулкана мы здесь! Похоже?
Глоба, не расслышав, пробормотал:
— Это верно, как в бане угарной.
Погружая стальные щупы, они определяли место расположения настыли.
И когда от жары, от удушья в голове начинало шуметь и в глазах всплывали ярко-оранжевые едкие круги, они подходили к воздушному шлангу и, поднося к губам дующий конец его, жадно глотали пахнущий пылью воздух.
Выбравшись на колошник домны, они отдыхали. Илья смотрел с этой вершины на степь, столько раз виденную, — она сейчас была необычайно яркой, чистой и новой. А небо, прохладно светящееся голубизной, казалось вкусным.
Глоба снял брезентовую шляпу и, наклонившись, хотел отряхнуть ею с одежды пыль и копоть. Но вдруг, взвизгнув, он ухватился за подбородок и закружился на месте. Это застежка «молния», соединявшая воротник куртки, накалившись в шахте домны, обожгла его.
Илья начертил мелом контуры настыли на кожухе домны, наметил точки, где нужно сверлить.
Установили леса. Целую ночь стучали перфораторы, просверливая глубокие отверстия. Отверстия набили аммоналом, соединили электрическими проводами, бригада покинула площадку домны.
Глоба тревожно заглядывал в лицо Ильи, потом переводил взгляд на домну.
Пенистые облака неслись в небе, луна выскальзывала из них бледным обмылком.
Знойный, пыльный ветер дул из степи.
Над шлаковой горой висела огромная туча с розовым брюхом. Малинового цвета лава медленно сползала с горы, мерцая. Видно было ковш, круглый, головастый, склоненный. Гуськом серые столбы подымались на эту гору. На откосе горела лампочка, сливаясь со звездным краем неба.
— Илюша, — сказал Глоба, — а вдруг печь развалится?
Илья оглянулся, глаза у него были серые, прищуренные. Нижняя губа набухла и дрожала. Доменщики глядели на домну.
Директора не было здесь. Он разумно решил не впутываться в этот опасный эксперимент. Но бездеятельным оставаться он тоже не мог. Стоя на подоконнике у себя в кабинете, он самолично наклеивал бумажные полосы на окна, чтобы стекла не вылетели от воздушного толчка взрыва.
Домна не дышала.
На заводе было тихо. Стояла тишина, полная приглушенных звуков.
Тяжкий, глухой, мягкий удар раздался в домне. Лязгнули конуса колошников. Столб дыма и пыли поднялся над домной.
Но люди не отпрянули назад, — подчиняясь какой-то силе, они бросились вперед, к домне, словно на помощь к ней.
Домна была цела. Илья, не спавший четвертые сутки, обследовал с фонарем каждое ее кольцо. Трещин не было. Прозвучал сигнал силовой станции, застучали газомоторы. Со свистящим воплем воздух ворвался в домну. Двое суток домна давала малую плавку. На третьи сутки Илья приказал повысить давление и температуру воздуха до предела.
Отработавшие свою смену доменщики не хотели отходить от печи.
Некоторые спали тут же, на песке литейного двора.
В эту плавку Илья решил дать норму.
Он наклонялся к фурменному глазку. В глазок было видно, как белые, словно из ваты, комочки шихты, подпрыгивая в горне, таяли.
Плавка шла полным ходом.
Сгустившиеся тучи заволокли небо. Ночь была черной.
Толстые, редкие капли дождя ударялись о землю. Потом дождь разошелся сильнее. Но дождя не было видно из-за темноты. Тяжелые всплески воды, сырое колыхание воздуха доносились сюда, под своды доменного навеса.
В три часа ночи выпустили шлак.
Полещук пригнал ковши для чугуна. Ковши, заросшие чугунной накипью, давно не выбивались. Вместо тридцати пяти тонн котел вмещал десять, стены его заросли ноздреватым серым чугуном.
Полещук, забравшись в пустые ковши, вычерпал из них дождевую воду, закрыл крышками. Стали пробивать летку. Но летка не давала чугуна. Илья приказал прожечь кислородом. Кислорода не было. Нужно получить со склада по специальному разрешению директора.
А печь шла полным ходом.
Привезли кислород. Осторожно, исподволь направили шуршащее пламя горелки. Но вдруг летка зафыркала. Глоба успел отскочить с горелкой.
Клокочущая жижа выбилась из летки.
Чугун тек с журчанием, бело-оранжевого цвета.
Высокий, светловолосый помощник горнового с грязным, захватанным руками носом и золотистыми распушенными усами, секунду тому назад осторожно, брезгливо вытянутыми двумя пальцами, уберегая усы, докуривавший цигарку, теперь, прикрывая лицо защитно согнутой рукой, разгребал железным шестом чугунную гущу, давая ход, одновременно сбивая ногами листы железа, прикрывавшие от дождя канаву.
Нестерпимая жара сушила его лицо. Казалось, еще немного — и его белокурые пышные усы сморщатся, запахнет паленым, и лицо осветится желтыми веточками горящих усов. Но он отскакивал и, скаля зубы, приложив руки ко рту, кричал:
— Пошел!
Полещук принял во второй ковш чугун. Ковш быстро наполнялся.
Илья подошел к нему, поздоровался и спросил, почему мало посуды.
Полещук сказал: