— Ну, а я приехал, — начал почему-то злиться я. Шаркнул ногой, разворачиваясь. — Ну, в общем, если не можете помочь, тогда извините за беспокойство.
Я шагнул вниз и услышал, как старушка прошелестела:
— Проходи-проходи, сынок. Согрейся хоть, такси у нас нет, но можешь… — она замолкла, не продолжая.
— Ого, спасибо большое! Это я с радостью! — тут же отозвался я. Старики посторонились, пуская меня внутрь.
Через пять минут я уже сидел за накрытым скатертью столом на кухоньке, держа в руках кружку горячего чая, а на моих плечах лежало тяжелое ватное одеяло. Над головой толпились какие-то сковородки, прихватки, кружки, напротив стоял разваливающийся шкаф со стеклянными дверцами, из-за которых на меня выглядывали фигурки фарфоровые ангелочков. Пахло какой-то старостью, ветхостью, чаем, немного дровами, тающим снегом. Тепло сграбастало меня, прижало к стулу, тело наконец размякло — от водки ли или от стресса. Мы о чем-то болтали — незначительном, пустом, вроде кто я такой, как сюда попал. На каком-то порыве я рассказал им историю про такси и странного таксиста с его черными розами. Старики переглянулись и даже, кажется, усмехнулись.
— Может, останешься на ночь, сынок? — вдруг спросила старушка. — Оставайся, — не дожидаясь ответа, повторила она.
— Да, верно, куда тебе на ночь глядя уходить, — крякнул старик. — Оставайся, коли так вышло. Да и погода сегодня, — он взглянул в окно, за которым развернулся белый шторм.
Действие алкоголя ослабло, оставив после себя только кислый привкус во рту и чугунную голову, которая с каждой минутой становясь все тяжелее. Слова этой старушки обладали каким-то убаюкивающим эффектом. А надо ли мне и впрямь куда-то ехать? Мне тут тепло, хорошо, в руках чай, еще и одеяло дали. Ватное одеяло пахло пылью, уютом и почему-то костром. Мысль о возвращении в холодную зимнюю метель казалась невыносимой.
Телефон в кармане продолжал разрываться от уведомлений из чата с пацанами, но я не шевелился. Шевелиться не хотелось. За окном завывал недружелюбный ветер, а мое тело откисало в тепле. Ноги как будто врастали в пол, а руки казались неподъемными. Мысли шершавыми валунами с трудом перекатывались внутри черепа.
— Ну, решено, сынок, я тебе постелю в бывшей комнате дочки нашей, — донесся до меня как сквозь толстую подушку голос старушки. Она добродушно улыбалась, ее большие серебряные серьги мерно посверкивали в свете лампы.
Вибрация телефона с кратких подергиваний перешла в упорную нескончаемую дрожь. Кто-то мне звонил. Я зевнул, все же выуживая мобильник из кармана.
— И кто в такое время названивает? — поджал губы старик, неодобрительно глядя на телефон. Мой взгляд упал на тяжелую черную цепь на его шее под рубахой, когда он пошевелился.
— И правда, — машинально согласился я, тупо глядя на экран. Мне потребовалось несколько секунд — долгих, тягучих мгновений — чтобы понять, что звонит мать. Страх вдруг вцепился в затылок, пробежался по шее, поднял волосы дыбом и сжал желудок. Че она мне звонит так поздно?
— Звони мне ночью, я бы не брал, — сказал старик, косясь на мобильник. Я взглянул на него и кивнул. Не буду брать, пусть думает, что я спокойно сплю у Шкета. Мать у меня беспокойная, любит переживать по пустякам. Я положил мобильник на стол перед собой.
Но он все звонил и звонил, а старики молчали. Я тоже молчал. Вибрировал стол, и с каждой его трелью уютная атмосфера вокруг рушилась, распадалась на фрагменты. Загудела голова с новой силой, до этого убаюканная теплом и чаем. Заболела спина от неудобной позы, скрутило живот. Одеяло стало давить на плечи, как будто весило тонну. Во рту усилился кислый привкус.
Вибрация будто заставляла виски разрываться от боли. В глазах темнело, и кухонька как будто стала мрачнее. Старики молчали, в каком-то оцепенении глядя на дрожащий мобильник на столе. Контакт «Мама» все звонил и звонил, не сдаваясь. Засосало под ложечкой от необъяснимой тревоги. Мама редко звонит так долго. Еще и ночью. Знает же, что я у Шкета. Зачем звонит? И… что я здесь вообще делаю? Эта мысль острым концом впилась в мозг, заставляя пошевелиться. Ватное одеяло упало с плеч на стул. Ослабла тяжесть, придавливающая меня к полу.
— Я, наверное, все же пойду, — нетвердо сказал я. Затем, чтобы не передумать, резко встал и чуть не плюхнулся обратно от того, что закружилась голова.
— Ну, как знаешь, сынок, — старушка бросила косой взгляд на деда и кивнула. Серьги закачались, посылая легкие всполохи света. — Как знаешь.
Сграбастав мобильник со стола, я быстро, чтобы не передумать, направился в предбанник. Всунул ноги в мокрые кроссовки, натянул куртку, чуть не промахнувшись мимо рукава. Зашаркали шаги — старики вышли со мной прощаться.
Я застыл в дверях, глядя на теплый, уютный свет внутри.
— Если снова заблудишься, возвращайся, — пошутил старик, опершись на дверной проем. Его губы растянулись в беззубой улыбке, косой, потерявшей свое дружелюбие. — Мы будем ждать.
— На, держи, сынок, — старушка всунули мне в руки сверток. Кусок пирога, завернутый в газетку. Я убрал его в рюкзак.
— Спасибо вам. — Я резко распахнул внешнюю дверь. Ветер бросил мне в лицо охапку мокрого снега. Сонливость исчезла. — Спасибо! — И я нырнул в метель.
Спустя десять минут блужданий мне наконец кто-то ответил. Долго, бесконечно долго я стоял, собирая на плечи снег, пока впереди не замаячил огонек. Теперь два — фары. Я нырнул внутрь, утопая в знакомом кресле. Та же шкода октавиа, тот же таксист-грузин.
— О, это вы, — узнал он меня, глядя в зеркало заднего вида.
— Вы как будто тут один ездите, — пошутил я, — и мне пришлось долго ждать, чтобы вас выцепить.
— Да, удачно, — лаконично ответил он. — Повезло, — скосил глаза в зеркале. — Тут только я езжу. Только одын. Других нэт в этих местах. Рэдко кого обратно вожу.
Я угукнул, не обращая на его слова внимания и утыкаясь в мобильник. В чате было множество сообщений где я и куда пропал. Бросив короткое «Еду обратно», я отложил его. 2 % зарядки, сейчас сдохнет. И я, кажется, сдохну. Состояние было отвратительное. Видимо, отходняк.
Всю обратную поездку я провел в полудреме. Не помню, как вышел, как добрался до дома Шкета. Не помню, как встретили. Дверь словно и вовсе была открыта. Все спали кто где — Витек на диване разлегся, Шкет в своей кровати, Костян храпел в ванной. Помню, как меня начало рвать от глотка воды — без конца заставляя выплевывать наружу желчь, воду и мои внутренности. Помню, как загорелось тело и адски взорвалась болью голова. И что это была за водка, что до сих пор не отпускает?
Утром меня тормошил Витек, долго, истерично что-то крича в ухо. И чего ему надо? Его голос доносился до меня как сквозь полиэтилен, да и физиономия его была размытой.
— Никита! Никита! Очнись! Никитос! Бля, пацаны, пацаны! Никитос! Никита! — в последнем крике прорвалась паника. Как будто я реально подыхаю. Мне хотелось сказать ему, чтоб не орал, но так за ночь устал, что сил не было. Хотелось сказать ему, чтобы он прекратил меня трясти. Отвали, Витек, ну, отвали же.
С третьей мысли рука послушалась — дернулось плечо. Правда, не остановилось, а задрожало упрямой дрожью, а с ней и руки, и как будто в грудную клетку кто-то бил ногой, не давая нормально дышать. Витек, простыл я, кажись, да и понятное дело, всю ночь прошлялся по морозу. Вот Витек, все твоя вина. Споры твои тупые. А я выиграл. Да не тряси ты меня! Выиграл…
— Шкет, вызывай скорую! Скорую, бл-лять! Быстрее!
Скорую-то зачем? Совсем уже? Мать узнает — с ума сойдет. Мать всегда с ума сходит, когда я дальше двух метров от нее. Вчера вон звонила, Витек, представь? Ночью, в… сколько там было? Четыре? Да, реально. Помню, меня аж холодный пот прошиб, зачем-то от стариков сбежал. Ну, это от водки паника, это я знаю, бывало. Но надо было там оставаться, там тепло. Не простыл бы. Представь, Витек, вчера какие-то пенсионеры меня к себе зазывали. Останься, говорят. Серьги и цепь. Странные.
— Интоксикация у него. Что вы пили вчера? — чужой голос, не пацанов моих.
— В-водку.
— Чуть на тот свет не отправились. Мы сейчас увезем его, капельницу поставим, желудок промоем. Да будет жить, будет. Это его со вчера так полощет?
— Д-да.
— Хорошо, что рвало. Матери его телефон знаешь? Звони. Скажи, больница номер…
Не, не надо матери. Ну пацаны, вот вы предатели… Да вы же знаете, какая мать у меня. Не надо матери.
— О, Господи, Никита! Никитушка!
Бля.
***
Это потом я уже узнал, что мы водкой паленой отравились. У пацанов желудки-то железные, а я сам чуть не сдох. Врачи так сказали, говорят, повезло. Мать орала, плакала, ну, как обычно. Рассказывал потом пацанам про чужое такси, про спор, про черную розу, они странно переглянулись, сказали, что отрубились почти сразу у Шкета дома, а потом с утра меня нашли в луже блевотины в туалете. Я хотел на телефоне доказательства показать, как такси вызывал, да я его утопил. В туалете.
______________________________
На заметку:
Черный Учан и Белый Учан — одни из самых популярных персонажей китайского ада. Два Непостоянства. В основные обязанности Учанов входит приходить за душами умерших и провожать их в загробный мир, за что они получил еще одно имя — гоухуньгуй — «дух, забирающий души». У Учанов разные атрибуты. В ранних верованиях у Белого Учана на шее висят серебряные и золотые слитки, а у Черного Учана — железная цепь. При этом китайцы верят, что они не всегда несут погибель тем, кто их видит, от них можно сбежать, если знать, как правильно себя вести — не убегать, не кричать и не показывать страха.