Об изготовлении металлических колпаков, дзотов, ежей для оборонительных линий.
О производстве колючей проволоки.
О полном переводе формирований МПВО на казарменное положение.
О снаряжении 50-миллиметровых мин для вооружения партизанских отрядов области.
О ходе дел на городском оборонительном рубеже.
О выполнении решения городского Комитета обороны от 14 июля 1942 года о строительстве бронепоездов.
О мероприятиях бесперебойного электроснабжения при налетах авиации.
О наливе «КС».
О маскировке нефтебазы.
О снабжении хлебозаводов топливом.
Об охране железнодорожных мостов.
О создании дополнительных паромных переправ.
Разумеется, проверка исполнения принятых решений еще не означает завершения работ по этим вопросам, однако в сложившейся обстановке я обязан спокойно и твердо внушить ответственным за эти мероприятия лицам, что решения остаются в силе, что обком, несмотря на такое тревожное обращение, действует так же, как и раньше, лишь увеличив нагрузку на отдельных работников, повысив их ответственность. Начальники, руководители участков — коммунисты и беспартийные — должны внушать подчиненным такую же ответственность за порученное дело.
Коммунисты и беспартийные, не жалея сил, форсировали строительство оборонительных сооружений на подступах к городу и улицах. Однако неприступность обороны мне виделась главным образом в моральной стойкости людей, в готовности вооруженных сил гражданской обороны и воинов Красной Армии сражаться до победы. Перенос центра тяжести партийной работы во всех звеньях на укрепление моральной крепости людей предъявил каждому коммунисту суровый счет: умей владеть собой в любой обстановке, неси рабочим и воинам ленинскую веру в правое дело, наполняй слово энергией своей души и убежденностью: враг будет остановлен и разгромлен.
Главная крепость государства — человек.
...Все чаще и чаще вижу моряков Черноморского флота. Это участники борьбы за Севастополь, борьбы тяжелой и неравной, длившейся 250 суток. Пал Севастополь, но не пали духом его защитники. Те, кому удалось вырваться из огненного котла и переправиться сюда, в Сталинград, отказываются от отдыха, требуют зачислить их в стрелковые части, в морскую пехоту и немедленно отправить на передний край.
— Нас теперь на испуг не возьмешь, — говорят они. — Здесь фрицам будет тошно!..
Поговоришь с ними, посмотришь на них — и на душе легче. Вот они — крепости, обстрелянные и обожженные огнем, люди неукротимой ненависти к врагу. «Кто тебя покорит, советский человек?» — спрашиваю я себя. И отвечаю: «Этого никогда не случится!» «Почему я так убежден? Кто подсказывает мне такую уверенность?» И память возвращает в юность, на Тамань, в город моего боевого крещения, в город двух тюрем, двух казарм и трех церквей — в Темрюк.
Помню, в часы обстрела осажденного города — это было в начале августа 1918 года, тогда мне исполнилось 13 лет, — со всех сторон раздавались возгласы:
— В укрытие!.. В блиндажи!..
Был блиндаж и в нашем дворе, построенный отцом для материя с детьми. Но мать была верна себе и оставалась возле печки. При этом рассуждала так:
— В канаву не побегу, это домашняя могила. В печь же я могу спрятать голову от пуль, а снаряд крышу не пробьет и меня не возьмет...
Отец реагировал проще. При налете самолетов он брал винтовку, быстро расхаживал но двору, приговаривая:
— Врешь, немчура, не уйдешь!..
Возле Красных казарм выдавали оружие. Им распоряжался бывший фронтовик, муж моей старшей сестры Ефим Зыбцев. Он выдал моему брату Михаилу винтовку-«японку» и патроны.
— А тебе, Алешка, что здесь надо? — спросил Ефим. — Хочешь пушку получить? Рановато еще, домой иди.
— Так я же хочу получить на двоих: отцу и себе.
— Не хитри, отец уже получил.
К вечеру, как обычно, над городом появились два немецких самолета. Весь город открыл по ним винтовочную стрельбу. Особо старался отец, но самолеты не падали, а кружились над головой и сбрасывали то листовки, то какие-то мелкие бомбы-хлопушки. По самолетам принялись палить из орудий, вкопанных на улице отрядом Рогачева. Один шрапнельный снаряд разорвался под хвостом самолета, другой — впереди. И вот радость — самолет кубарем полетел в море!..
На другой день с раннего утра город был подвергнут ожесточенной бомбардировке с моря и со стороны белоказаков, наступавших из станицы Голубицкой. Над Кубанью стояла ружейно-пулеметная стрельба. Уже в утренние часы нас, работающих на сооружении оборонительных линий в черте города на правом берегу Кубани, отпустили по домам. Отец на мерине, запряженном в повозку со снарядами, проследовал на Александроневскую площадь. Там наши орудия вели ответный огонь по немецкой и белоказачьей артиллерии, установленной в районе Замостянского рыбачьего поселка, что на левом берегу Кубани.
Я пришел домой с винтовкой. От усталости свалился возле печки и уснул. В это время наши части, обороняющие Темрюк, по решению командования Таманского фронта оставили позиции и двинулись к станице Курчанской. Это был единственный путь выхода из окружения. Туда же уехали в артобозе отец и брат Михаил. А еще раньше с госпиталем уехала сестра Анастасия. Я узнал об этом от матери, проснувшись вечером.
— Почему же ты меня не разбудила? — возмутился я.
— Будила, но ты не проснулся, и отец не велел будить, — схитрила мать.
— Где моя винтовка?
— Нет винтовки. Ее взял Леонтий вместе с пулеметом.
Я не мог поверить матери: ведь Леонтий был контужен в бою под Голубицкой (оттуда он притащил домой «максим»), лежал в горячке и все хватался за «четырехгранку» — бомбу, из которой я, правда, успел вытащить взрыватель... Как он мог в таком состоянии с винтовкой да еще с «максимом» включиться в отступление?
— За Леонтием приезжала двуколка, и его увезли, — поняв мое волнение, сказала мать.
— А где Ефим?
— За него не беспокойся, все рыбаки, в том числе и Ефим, Николай Боштовой и многие темрючане махнули на лодках в лиманы, в камыши и в море, — разъясняла мать.
Это не успокоило меня.
— Нет, нет, я побегу догонять отца и Леонтия. Дай мне на дорогу кусок хлеба.
— Ну что мне с тобой делать? Ведь так и так убежишь, — вздохнула мать. И, завернув в платок полбуханки черного хлеба, кусок сала, предупредила: — Через огород, садами беги, оглядистый будь. Белые поймают — допытываться начнут... Молчи!
В огороде она догнала меня, сунула в руку трехрублевую царскую ассигнацию:
— Может, пригодится...
Я вышел за город и направился к станице Курчанской. Мне надо было пробежать 17 верст. Нагнал какие-то подводы, нагруженные скарбом. Некоторые подводы я обгонял, другие обгоняли меня. У меня ни разу не возникла мысль попроситься на подводу.
Станица Курчанская была заполнена людьми, обозами и боевой техникой. Я приглядывался в темноте к каждой одноколке и так добрел до церковной площади и станичного ревкома. Здесь стоял невообразимый шум от говора людей, проводивших по отрядам митинги-советы. Я нашел обоз со снарядами и вскоре встретил отца. Радости моей не было предела. Отец встретил меня сурово:
— Здесь бы можно было и без тебя обойтись... Зачем мать бросил?
Но моим щекам покатились слезы. Стыдно стало, вроде взрослым себя считаю, а слезы подводят.
— Порубят нас по дороге беляки, — продолжал отец. — Говорят, кругом опасно. Белое казачество, офицеры и помещики восстали...
Отец все же разрешил мне сесть в повозку со снарядами, приказал зарыться в сено и укрыл с головой рыбацким плащом.
Послышалась команда:
— По коням!..
И весь огромный табор-обоз, повозки, кони и пешеходы тронулись в неизвестном для меня направлении. Мне был слышен невероятный шум и крик, храп лошадей, скрип телег, бричек, топот, плач женщин и детей. Двигалась лавина. Как потом мне стало известно, здесь начинались первые шаги человеческого потока по маршруту Темрюк — Курчанская — Андреевская — Варениковская — Крымская, названного Александром Серафимовичем «железным потоком».
Прикрытие отхода частей Таманского фронта из Темрюка на Варениковскую было поручено темрюкскому отряду и курчанской роте под командованием фронтовика Г. Н. Батурина. Только его командирское чутье облегчило отход таманцев и «очищение» огромного потока от беженцев со скарбом. Варениковская переправа стала «пробкой» и затормозила поток. Тогда по распоряжению Батурина был наведен мост, который значительно ускорил переброску фронтовых частей и имущества на левый берег Кубани. Тот же Батурин, в целях разгрузки потока, приказал высвободить одноконные телеги и вернуть одноконников по домам вместе с беженцами. Повернули в обратный путь и повозку отца.
По правому берегу Кубани гарцевали разъезды белоказаков. Они наседали на мост, завязалась перестрелка. По приказанию нашего командования мост был взорван.
Белоказаки преследовали отходящие части, но были задержаны на рубеже реки Кубань между станицами Славянская и Троицкая до 24 августа. Ожесточенные бои здесь вела группа войск под командованием Епифана Ковтюха. Когда два потока таманцев объединились, Е. И. Ковтюх стал во главе отходящей сорокатысячной армии.
Вместе с Таманской Красной армией ушла и власть Советов. Сюда хлынули белоказачьи дивизии, пришла власть генералов Покровского, Филимонова, Алексеева, власть белой контрразведки и карательных отрядов. В буржуазных кварталах Темрюка — оживление. Мироеды встречали белых сытными обедами, музыкой. Из открытых окон, из граммофонных раструбов лилась песня «Тиха Кубань!».
Возвратившись в родной город, я с тревогой думал о сестре Анастасии, о братьях Леонтии, Иване и Михаиле, которые ушли с Ковтюхом. Перед моими глазами то и дело возникал их командир — Алексей Иванович Хвалюн. Боевой фронтовик, спокойный и рассудительный, он снискал глубокое уважение фронтовиков и почти всех темрючан. Это был мой дядя. По возвращении из похода Таманской армии он стал военкомом, потом заместителем председателя волисполкома, взял меня на выучку в земельный отдел, а в 1924 году дал мне рекомендацию для вступления в партию.