Думать, анализировать свои поступки никому не запрещено. И если в час грозной опасности память возвращает ход твоей мысли в прошлое, то считай это естественным явлением. Вероятно, в этом есть своя целесообразность: чем серьезнее испытание, тем интенсивнее работает мысль, чтоб выбрать из твоей жизни, из твоего опыта и знаний самое необходимое и нужное в данный момент.
Напряжение мысли измеряется масштабом решений и неотложной потребностью выбора единственно верного пути к цели. Я не помню, сколько раз после разговора со Сталиным память уносила меня в прошлое. Но когда дело коснулось партийности, моей ответственности перед партией за положение дел во фронтовом Сталинграде, то, само собой разумеется, мне предстояло проверить себя, свою готовность к воздействию на ход этих дел.
...В партию меня приняли из комсомола. Партбилет получил 25 сентября 1925 года. После трех лет работы секретарем райкома комсомола в Каневском, Усть-Лабинском и Кореновском районах в 1927 году на очередной Кубанской конференции ВЛКСМ меня избрали членом бюро и назначили заведовать экономико-правовым отделом окружкома. Члены бюро — Петр Чикиш, Трдат Багаратян, Артем Каварьянц, Николай Копачев, Анатолий Степанов, Стеша Стельмахович, Василий Бакунов, Иван Веснянкин, Василий Гуров и другие помогли мне быстро освоиться с делом. Моим постоянным шефом был гривастый Трдат Багаратян.
— Тебе надо учиться. Две ступени окончил — иди дальше. Помнишь, что сказал Ленин?
Я решил поступить на третий курс Краснодарского рабфака. Не получилось: не смог ответить на самые, казалось, простые вопросы. Экзаменатор — профессор Цисевич, тот самый, что был воспитателем цесаревича Алексея, — уязвил меня:
— Выучите, что такое панкреатическая железа, а потом приходите.
Пришлось поступить на десятимесячные курсы по подготовке в вузы. В августе 1929 года стало известно, что Северо-Кавказский крайком партии утвердил меня кандидатом на учебу в счет «парттысячи», однако я опередил события, выехал в Москву и с ходу принялся сдавать экзамены в Московский механический институт имени Ломоносова, где на одно место претендовало восемь человек. Мне выпало счастье быть принятым, как выдержавшему конкурсные испытания. И тогда же из ЦК партии сообщили, что я зачислен в институт без экзаменов, в счет «парттысячи».
Стране нужны были свои, советские специалисты. В институте создавались факультеты узкой специализации с сокращенным сроком обучения. Теоретические знания на каждом семестре закреплялись производственной практикой. В период реорганизации вузов были созданы факультеты индустриализации сельского хозяйства, машиностроения, мясной, холодильной и пищевой промышленности, из которых впоследствии отпочковались самостоятельные вузы.
В тот период перед студентами механического института и Московского Государственного университета часто выступали Михаил Иванович Калинин, Анатолий Васильевич Луначарский. Впервые я увидел и услышал Михаила Ивановича в актовом зале МГУ осенью 1929 года. Он говорил:
— Партия приняла решение послать в высшие учебные заведения большой отряд (1000 — 1100) человек молодежи из рабочего класса, способной стать в будущем костяком наших советских специалистов, нашей новой, советской интеллигенции.
Он говорил так убедительно и захватывающе, что в зале стояла необыкновенная тишина.
— Центральному Комитету партии известно, что в некоторых вузах отдельные преподаватели встретили это пополнение как «неучей», неспособных стать специалистами... Думаю, что вы докажете обратное, — обратился он к нам. Мне даже показалось, что в этот момент он разглядывал мое лицо через свои очки в металлической оправе с заушными крючками из проволоки и лично передо мной ставил задачу партии, давал партийное поручение — доказать, на что мы способны.
В ту пору в студенческую среду нередко проникали вирусы «идеологического гриппа». Помню, мы шли на Казанский вокзал разгружать картошку из вагонов. Шли по Садовому кольцу с песнями. В нашу группу бывших сельских парней втерлись три бородача из так называемых «вечных студентов».
— Что разорались, картошке рады? Погодите, поживете в Москве — животы подтянете, — сказал один.
— Вам не в Москве учиться, а хвосты волам крутить, — добавил второй.
— Они грязь любят, грузчиками хотят быть, — ехидствовал третий.
Мы переглянулись. Парторг курса Сережа Рыбаков, профорг группы Антон Тер-Погосян и я, как староста группы, с помощью товарищей вытряхнули бородачей из старых форменных студенческих шинелей, пощупали им ребра — и все встало на свои места. Что поделаешь, приходилось и так отстаивать свои взгляды...
Зимой 1931 года меня избрали в партком института и дали задание — возглавить делегацию студентов-комсомольцев в Кронштадт на подшефный линкор «Октябрьская революция». Приехали в Ленинград, а дальше не пускают. Пришлось обращаться в обком партии. Нас принял Сергей Миронович Киров. Плечистый, в габардиновой гимнастерке, лоб высокий, а глаза зеленоватые, доброты и внимательности в них — неисчерпаемое море. Выслушав нас, сказал:
— Как же это так, комсомол — шеф военного флота, а вас не пускают. Сейчас решим этот вопрос.
Сергей Миронович тут же вызвал по телефону коменданта Кронштадта:
— Комсомол надо принять. Пусть три — пять дней поживут на линкоре. Примите полностью на флотский паек...
В 1931 году, к концу учебы, после реорганизации механического института меня определили во вновь организованный Московский химико-технологический институт мясной промышленности. 1932 год я встретил во Фрунзе на преддипломной практике.
Практика во Фрунзе затянулась на целых полгода: по просьбе местных партийных органов мне пришлось участвовать в коллективизации. Она проходила болезненно и медленно, потому что националисты пугали крестьян всякими небылицами: «Колхоз отбирает детей, обобщает жен, душит и сдирает шкуры со священных собак». Приходилось разъяснять смысл коллективизации, национальную политику ленинской партии, развенчивать неверные взгляды на советскую действительность.
Закончив практику во Фрунзе, я переключился на подготовку дипломной работы, разработал технический и монтажный проект строительства Орско-Халиловского мясокомбината. Меня увлекли новинки техники и науки, особенно опыт строительства крупной мясной индустрии в США и Аргентине. Первая, еще студенческая разработка — «Комплексное центробежно-распылительное устройство для получения белого и черного альбумина из крови» — была принята главком мясной промышленности и внедрялась в производство. Летом 1934 года Государственная комиссия оценила мой дипломный проект на отлично, рекомендовав меня в аспирантуру института. Так с первых дней инженерной работы в Гипромясохладстрое я стал аспирантом. Без отрыва от производства руководил практикой студентов Московского химико-технологического института и техникума.
В августе 1937 года, когда я закончил аспирантский курс и сдал кандидатский минимум, меня вызвали в отдел руководящих партийных органов ЦК ВКП(б). Беседовал со мной заведующий отделом М. А. Бурмистенко. Как я понял, он знал обо мне все, что надо, и решение уже согласовано, но полагается обговорить согласие. Наконец он объявил:
— Мы берем вас в аппарат ЦК. Включаем в группу товарища Браварского.
Работа в отделе руководящих партийных органов требовала предельного напряжения ума и четкой оперативности. В секторе внеотдельских промышленных кадров я готовил предложения по подбору и расстановке кадров на предприятиях промышленности, транспорта и связи. Помню, Серго Орджоникидзе, совершая поездку по Донбассу, вечером позвонил в Москву:
— Послушай, дорогой, — сказал он торопливо, — надо срочно утвердить директоров шахт. Запиши, пожалуйста... — И он назвал более десятка фамилий.
Когда Серго спешил, его трудно было понять, многие слова растворялись в грузинском акценте.
— Пожалуйста, сделай так, чтобы телеграмму об утверждении директоров шахт я смог получить завтра!..
Он назвал только фамилии, номера шахт и наименование шахтоуправлений. Ни имен, ни возраста, ни образования. Вот и думай, как к утру подготовить предложение по этим кандидатам, а затем дать телеграмму Серго к назначенному сроку. В аппарате ЦК был установлен такой порядок, что предложение члена Политбюро должно быть подготовлено в течение 20 минут и передано на рассмотрение. Я остался в ЦК на всю ночь. Несколько раз звонил в парткомы шахт, в райкомы и горкомы партии и только к утру подготовил предложения. Прошло не 20 минут, а более 15 часов. Передал предложение Браварскому. Тот послал меня к руководителю отдела с объяснением, почему опоздал:
— Вот чудак парень, — усмехаясь, сказал Бурмистенко, когда я объяснил суть сложностей. — Надо было просто передать в секретариат и сказать, что Серго просит утвердить срочно.
Знакомясь с кадрами Московского электротехнического института, я обнаружил, что на посту секретаря парткома этого института работает П. К. Пономаренко. Кажется, знакомый по Кореневскому району товарищ, вместе работали. Пригласил его в ЦК для знакомства. И не ошибся. Это был Пантелей Пономаренко с Кубани. Теперь научный работник института и секретарь парткома. Вспомнили дела и дни кубанских комсомольцев, работу среди казачьей молодежи. Не отпуская Пантелея из ЦК, я решил «показать» его руководству: М. А. Бурмистенко заинтересовался им и представил секретарю ЦК Андрею Андреевичу Андрееву рекомендацию использовать П. К. Пономаренко на работе в аппарате ЦК.
Предложение было принято.
В подборе кадров в аппарат ЦК, в республиканские, краевые и областные органы был сделан крен в сторону молодых кадров, имеющих образование и хотя бы небольшой опыт работы на местах.
Как-то я встретил Пономаренко в приемной А. А. Андреева. Ожидая приема, мы разговорились.
— Видимо, неожиданный вызов связан с горячим делом, — сказал Пономаренко.
У Андрея Андреевича находились работники Наркомзема и ЦК. Мы сидели в ожидании. Наконец совещание кончилось, и Андрей Андреевич пригласил Пономаренко. Пр