Сидя на салинге, я познал, что такое ветер. Он ревел и нажимал с такой силой, что дух захватывало. Я мог смотреть только вверх, на рей, куда мне надлежало взобраться, и с тяжело бьющимся сердцем продолжал подниматься выше. И вот передо мной уже крюйс-бом-брамсель. Парус, который я должен был убрать. И какое чудесное это было зрелище! Парус метался и надувался на ветру, и прыгал вокруг, «как опьяненный жеребенок», и развевался над реем, ударялся и хлопал. Бом-брам-стеньга гнулась до предела. У меня на глазах она изгибалась, словно пластинка из китового уса. Я прилег на рее, вытянувшись, парус ударял меня в лицо и сшиб с головы кепи. Он бил и трепал меня и не давался в руки. Ветер плашмя пришпилил меня к рею и, казалось, рвал в клочья на мне одежду. Я чувствовал себя на седьмом небе, превыше всех королей и владык земных. Я кричал во весь голос от радости, заглушая шум ветра.
Впереди меня была грот-мачта, где другой матрос воевал с другим бом-брамселем; а дальше за ним еще матрос, парус которого, казалось, был весь в узлах. Внизу подо мною была палуба судна с маленькими смешными фигурками — одни головы и плечи, — тянувшими что-то длинное по палубе. И прямо подо мной было море, серое и свирепое, испещренное белыми пятнами пены от нашего корабля.
И тут с ужасающим свистом налетел дождевой шквал. Он обрушился на море. Он затмил горизонт. Я не мог уже ничего видеть, кроме серых потоков дождя, серых туч, извергавших дождь, серых небес, раскрывшихся и разразившихся проливным дождем. Холодным дождем, ледяным дождем, ударявшим с такой силой, что с моей блузы сходила краска, и я оставлял окрашенные следы после себя, когда, спустившись вниз, проходил но палубе. В течение последующих двух часов я свертывал и убирал паруса, смиряя бег нашего корабля. К ночи мы уже шли при трех нижних марселях и зарифленном фоке. На следующий день мы плыли только под одним прямым и штормовыми косыми парусами.
Много есть путей и средств, доставляющих человеку радость, и для большинства людей то из них, которое называется волнующим переживанием, наиболее привлекательно. В такой серый день, как сегодня, когда трава гниет в грязи, воспоминание о пережитом волнующем моменте наполняет сердце радостью. Эту радость пробуждает в нас именно такой момент и ничто другое.
И это учит нас, что даже незначительной вещи, даже порыва ветра достаточно, чтобы вселить в нас радость и наполнить душу сознанием счастья, сознанием того, что мы являемся участниками великого зрелища жизни.
Николай АсановОТКРЫВАТЕЛИ ДОРОГПовесть
НА ПОЙМЕ дикой уральской реки четыре человека надолго прощались с привычным, обжитым миром.
Проводник потоптался на месте, сказал извиняющимся голосом:
— Пошел бы и я, конечно, когда бы не на зиму глядя…
И от этих слов всем стало словно бы холодно и тревожно. Начальник экспедиции Колыванов, широкоплечий, крупный человек, с худым, до предела утомленным лицом, отозвался первым:
— А мы вас и не зовем!
Он хотел сказать это безразличным тоном, но, помимо его воли, слова прозвучали враждебно.
Чеботарев, по молодости лет чересчур прямодушный, буркнул:
— Чего слезу льешь? Не на поминки позвали!
Старый охотник Лундин — третий член экспедиции — торопливо раскрыл кисет, протянул книжечку папиросной бумаги:
— Закури на дорожку…
— Какая моя дорога, до дому да на печку, — нехотя ответил провожатый, но бумагу взял, стал медленно скручивать папиросу, будто хотел оттянуть время прощания. Чеботарев досадливо ждал, когда кончатся эти длинные церемонии. Ему не терпелось ринуться вперед, в неизведанное, хотя это неизведанное грозило опасностями, а может, и бедой. Не стал бы иначе провожатый делать этакое скорбное лицо и вроде бы извиняться, что не идет с ними. Но Чеботарев только что хорошо отдохнул во время дневки на последнем лесном кордоне, вымылся в бане и теперь был готов к любым приключениям. Тем более, что он не знал точно, какие приключения могут случиться в парме — так уральцы называют свои нехоженые и немереные леса. К тому же молодость самонадеянна, ей все кажется простым. И слова «на зиму глядя», сказанные провожатым, не произвели на Чеботарева никакого впечатления.
Четвертый член экспедиции, Екатерина Андреевна Баженова, геодезист и гидролог, инженер из Главного управления, молчала, тоскливо глядя назад, где над поймой, на крутом взлобке, над рекой, стояли такие теплые, даже и на вид, домики лесного кордона. За время путешествия по парме, продолжавшегося уже десять дней, она, кажется, отчаялась в своих силах, и одна лишь воля толкала ее снова в путь. Но и воля иной раз дает трещинку, вот в эту трещинку и просочилась сейчас печаль по утраченному так быстро уюту. Предстоит двести верст пути через болота, реки и горы, и такого отдыха больше не будет, придется идти до конца, до Алмазного прииска, где экспедицию ждут с нетерпением, принесет ли она победу, или поражение — все равно! Так надо ли мучиться, утомляться, страдать? Вот о чем думала сейчас инженер Баженова. Стоило ли ей, тихой женщине, вступать в спор, разгоревшийся между инженером Колывановым и заместителем начальника строительства новой железной дороги Барышевым? Для решения этого спора и отправилась малолюдная, необеспеченная экспедиция. Правда, где-то далеко позади идет еще один отряд, более подготовленный, но он так безнадежно отстал, а времени осталось так мало, что только «на рысях» можно было бы преодолеть оставшиеся километры тайги, болот, гор, чтобы успеть что-то сделать. И вот Колыванов идет «на рысях»!
Колыванов тихо сказал:
— Пошли!
И ровным шагом двинулся вперед, как будто у него не было никаких забот. А ведь известно, что порой заботы бывают тяжелее любого груза.
Екатерина Андреевна пошла следом.
Провожатый задержал охотника, сказал, понижая голос:
— Приглядывайся к следам, Семен! Две недели назад в согру двуногий волк забежал. Сухарей нес мешок, ружьишко, но шел не по тропе. Хоронился от всех. Я его нечаянно увидел, но окликать не стал, поопасился. Бог его знает, чем его ружьишко заряжено, то ли бекасинником, то ли жеканом…
Чеботарев невольно прислушался к этому странному разговору. Кое-что он уже знал об уральских лесах и понимал: в согре, лесном болоте, тянущемся порой на сотни километров, волку, да еще двуногому, делать нечего. Лундин поспешно спросил:
— Признал его? Кто?
Досадуя на свой страх, но продолжая шептать, провожатый ответил:
— Да все этот золотнишник длинношеий! Чтоб ему земля стала пухом!
Не к месту сказанное присловье рассмешило Чеботарева, да и Лундин, видно успокоившись, сказал сухо:
— Ну, он от роду пугливый. Матка пыльным мешком по башке стукнула.
Но провожатый все шептал, делая страшные глаза:
— Не говори! На что-то решился, если шел тайно!
В это время Колыванов позвал Чеботарева. Провожатый отстал наконец, теперь они были наедине с лесом.
Сама по себе эта рекогносцировочная разведка была не трудной. Колыванов нивелировал и зарисовывал кроки только в особо сложных местах, где для будущей железной дороги пришлось бы искать сложные кривые подходы, рыть шурфы, чтобы определить плотность пород. Но главную работу делала идущая следом группа, она и задерживалась-то из-за этого. Группа Колыванова обязана была начерно проложить трассу по кратчайшему направлению. Главный инженер строительства Барышев предложил такую трассу, что она удлиняла будущую дорогу почти на сто километров и удорожала строительство на сорок миллионов, однако, по его мнению, он выбрал самый легкий для строителей вариант.
А Колыванов утверждал, что его удешевленный вариант ничуть не труднее. Вот и придется теперь им четверым прошагать этот путь своими ногами…
Лундин cпopo шагал вперед и быстро обогнал Чеботарева. Но Чеботарев видел, что охотник куда пристальнее приглядывается к редким следам человека в парме. А человек и в этой богом забытой местности все-таки бывал. О том говорили и хорошо приметные следы, вроде затеса на лиственнице или срубленного дерева, и следы, приметные одному Лундину. Впрочем, Лундин свои открытия не таил. Только на прямой вопрос Чеботарева, что это за волчище, о котором провожатый говорил, нехотя ответил:
— Мало ли в лесу волков ходит!
Однако немного погодя Лундин попросил указывать ему приметные знаки, оставленные прохожим в лесу, если кто-нибудь завидит их.
После этого оказалось, что не один Лундин видит в лесу следы человека. Проходил час-другой, и вдруг то Колыванов, то Чеботарев, то даже и замученная трудной дорогой Баженова восклицали:
— Затес на лиственнице!
— Надломленная ветка!
— Чумпель у родника!
Чумпель — так называл Лундин искусно свитые из бересты рога для питья. Пить из них было вкусно. В них собирали ягоды, а при нужде даже чай кипятили, только не на огне, а раскаленными камешками.
Лундин неторопливо подходил и объяснял: ветку надломил охотник, шел с грузом, видно, в свою избушку. Затес на лиственнице оставил геолог еще в прошлом году, сколотое место на дерево затекло смолой, лиственница долго не темнеет, затес виден издалека. А вот эту замету вроде тамги, две зарубки под углом, похожие на рога молодого оленя, оставили остяки, зарубки обозначают, что неподалеку есть ягельник. Но при виде иной заметы Лундин хмурился и отмалчивался.
Екатерина Андреевна шла как-то обреченно. Она делала все, что полагалось, но не было в ней прежнего упорства. Казалось, она оставила что-то на кордоне и до сих пор тоскует по утраченному.
Порой Чеботарев замечал, что она странно смотрит на Колыванова. Да и Колыванов, по-видимому, замечал эти взгляды. Он начинал хмуриться, а то вставал и уходил от костра. В пути они шли цепочкой, у каждого было много забот, только на привалах можно было о чем-то подумать, что-то приметить.
Впрочем, Чеботарев относил эти взгляды к тому, что Баженова — чужой у них человек. Наверно, думал он, не согласна с Борисом Петровичем, вот и топорщится!..