Искусство это он унаследовал от своего отца — знаменитого охотника иссык-кульской долины. Отец охотился на зверей не только с беркутами. Хаживал он и на медведя еще с кремневым ружьем, а чаще с длинным кривым ножом. «В те поры это было более надежное оружие», — поясняет Чомокой. Сам Чомокой в семнадцатилетнем возрасте считался первым силачом на Иссык-Куле, не было ему равного в искусстве борьбы на поясах. Но вот приехал другой богатырь из Таласской долины, схватился с Чомокоем и бросил его на землю. С месяц проболел после этого Чомокой — видно, у него было какое-то серьезное повреждение внутренних органов. Правда, богатырское здоровье превозмогло болезнь без вмешательства врачей и шаманов, но бороться после этого Чомокой уже не мог и со всем пылом юности отдался охоте с беркутом.
Больше полутора десятков беркутов воспитал он за свою жизнь, и вот последний его питомец — Алджел-Той… Его удалось взять двухмесячным птенцом. Байчубаков выследил орлиное гнездо на неприступной скале и несколько недель наблюдал за ним, размышляя, как добыть орленка. Ему помог случай: в горах разразилась сильная гроза, порывом ураганного ветра птенец был выброшен из гнезда и упал вниз. Орленок уже умел немного летать, но дождь сильно намочил его, птенец отяжелел и не мог подняться в воздух. Правда, пришлось выдержать целый бой с орлицей, она яростно защищала своего детеныша, а бороться с разъяренной орлицей, пожалуй, не легче, чем с крупным четвероногим хищником. Но в конце концов ее удалось отпугнуть ружейными выстрелами.
Первые недели Байчубаков кормил орленка только из рук — приручал его. Но спустя месяц приступил к дрессировке. Беркуту сшили кожаный колпачок, закрывавший ему глаза, затем сделали чучело — к небольшому деревянному чурбану привязали лисий хвост. И вот два всадника — Байчубаков и его сын выезжают в степь. Сын скачет во весь опор и волочит за собой на длинной веревке чучело с лисьим хвостом. Чомокой снимает колпачок, закрывающий глаза беркута, которого несколько дней перед этим не кормили, и пускает его. Беркут действует по инстинкту, унаследованному им от предыдущих поколений: завидя движущийся лисий хвост, он бросается на него, хватает когтями чурбан и начинает клевать его. В это время подъезжает хозяин и награждает птицу куском мяса. Такие учебные «тренировки» повторяются не один десяток раз на протяжении трех-четырех месяцев.
И вот наступает экзамен на «аттестат зрелости». На этот раз уже в горах, а не в степи охотник, вооруженный биноклем, выслеживает настоящую живую лису. Спускают беркута, и тут наступает самый рискованный момент — плоды кропотливого труда нескольких месяцев могут пропасть зря: если молодой беркут не успеет настичь лису, если ей удастся уйти, беркут не вернется. Чтобы этого не случилось, охотник обязательно берет с собой чучело — оно заменяет спасшуюся лису, беркут бросается на него.
Алджел-Тою чучело не потребовалось — на первой же охоте он настиг лису. Но свое гордое имя беркут заработал много позже. По установившейся традиции охотников с беркутами, птице дают кличку после примерно годичного испытательного срока. За это время выясняется, на что способен беркут, и в зависимости от его повадок он получает кличку. Алджел-Той вполне оправдал свою кличку «Много взял»; хотя ему немногим больше года и он еще не достиг обычных размеров (размах крыльев у него всего два метра, а весит он 12 килограммов), на счету его 18 лисиц и два крупных волка. За волка государство выплачивает охотнику 500 рублей, а колхоз, со своей стороны, выдает барана и насчитывает 40 трудодней!
Несмотря на свою молодость, Алджел-Той уже опытный охотник, он прекрасно изучил повадки зверей. Волк, например, заметив беркута и не имея поблизости укрытия, садится на задние лапы — в таком положении беркут не может его схватить, потому что натыкается на зубастую волчью пасть. В таких случаях Алджел-Той начинает бить волка крыльями, спугивает с места, а дальше происходит то, о чем говорилось уже вначале. Своеобразно хитрит и лисица. Убегая от беркута, она отбрасывает в сторону хвост, словно предлагая его вместо себя. Но Алджел-Той не идет на этот обман, он безошибочно вцепляется в заднюю часть лисьей спины, а дальше поступает так же, как и с волком.
Байчубаков помешал дымящуюся, пряно пахнущую мастаду и попробовал ее:
— Сейчас будет готова. — Он посмотрел на сидящего рядом Алджел-Тоя и неопределенно покачал головой. — Но есть зверь, которого и беркут не может взять.
— Медведь? — наивно спросил я.
— Заяц, — вполне серьезно ответил мне охотник.
— Заяц? Волка берет, а зайца нет?! Невероятно!
— Очень просто. Когда беркут настигает зайца, заяц ложится на спину и начинает молотить по воздуху задними лапами. А сила удара задней лапы у зайца очень велика.
И вот Алджел-Той не может схватить зайца. Он поднимается вверх, так как быстро устает, если держится в воздухе над самой землей, а тем временем заяц вскакивает и бежит. Беркут снова бросается на него, и снова повторяется та же история. Так продолжается до тех пор, пока заяц не найдет укрытия в лесу или скалах.
Байчубаков долго смотрит в сторону ближайшего покрытого снегом пика, на котором закатный луч играет всеми красками солнечного спектра. Недаром Алатау значит Пестрые горы.
И, ни к кому не обращаясь, охотник подводит итог беседе:
— Ловкость и ум побеждают силу! Так говорит народная мудрость… Ну, пора и ужинать…
А. БеляниновГОД БОЛЬШОЙ ВОДЫДокументальная повесть
МНОГО песка, мало воды… Очевидно, такое определение пустыни слишком общо и невыразительно. Но хочешь не хочешь, именно эти четыре слова приходят в голову, даже если ты самое короткое время проведешь в Каракумах. Много песка и мало воды… Но мне всегда представлялось, что в нашей стране в наше время у каждой горы, долины своя особая, неповторимая судьба. Достаточно вспомнить, например, гору Магнитную или залив Кара-Богаз-Гол на восточном побережье Каспия или целинные степи Сибири и Казахстана.
Такова в наше время и судьба Каракумов — третьей по величине пустыни мира, которая занимает почти восемьдесят процентов территории Туркменской республики.
Здесь немало было сделано за годы советской власти. И все же о событии, наиболее примечательном в истории этой щедрой, но исстрадавшейся от жажды земли, лучше всего говорила короткая строчка в памятных решениях XX съезда партии — ввести в действие первую очередь Каракумского канала. В январе 1959 года, в канун открытия XXI съезда КПСС, аму-дарьинская вода влилась в Мургаб, пройдя по пескам 409 километров.
И мне кажется, что этот рассказ о Каракумском канале надо начинать с отступления далеко в глубь песков. Но иногда кружной путь бывает короче прямого.
В говорливой чайхане на старом базаре в Керки мы по самое горло наливались терпким зеленым чаем. И от плова никак нельзя было оторваться, от дымящегося, янтарного плова с тающими во рту кусочками баранины и оранжевой стружкой моркови. Когда исчезла горка рису и обнажилось темное резное дно деревянного блюда, колхозный шофер Джумадурды снова придвинул фарфоровые чайники и пузатые маленькие пиалы.
— Чай не пьешь — откуда силу возьмешь? — сказал он, похлопывая себя по животу. — Хорошо надо заправляться. Отсюда до наших колодцев четыреста километров. Ехать долго. Сильный ветер недавно был. Шофера говорят, дорога совсем плохая. Побуксуем… — пообещал он.
Видавший виды ЗИС-5 покорно ждал нас у базарных ворот. Тронувшись с места, он долго петлял по кривым, мощенным кирпичом улочкам старинного среднеазиатского городка и наконец вырвался на простор.
Джумадурды удобнее устроился на сиденье, как всадник в седле, когда ему предстоит долгий путь.
Мы спешили вслед за солнцем, ехали прямо на багровый шар, который повис над изломанной песчаными холмами линией горизонта.
Вскоре стало темно. Холодный порывистый ветер, дувший навстречу, наглухо укутывал тучами луну, чтобы неожиданно, рывком сдернуть с нее черное покрывало. И тогда на морщинистой груди древней пустоши загоралась широкая серебристая лента. От Керки и до самого Карамит-Нияз-Шора дорога шла вдоль канала. Иногда нам многозначительно подмигивал из темноты высвеченный фарами стеклянный глаз скрепера или бульдозера; словно шея какого-то допотопного ящера, пришедшего на водопой, нависала стрела экскаватора.
Возле одного из мостов Джумадурды затормозил и выключил свет, чтобы поберечь аккумулятор.
— Воду здесь будем брать, — сказал он, доставая из кузова чистое ведро и указывая на две бочки, привязанные у борта. — Вода по каналу на сто километров ушла — теперь только здесь берем. А раньше — в Керках…
Тучи снова закрыли луну. В непроглядной темноте нельзя было рассмотреть свою собственную руку.
Мы с Джумадурды поочередно спускались но крутому сыпучему откосу к невидимой воде. Прошло довольно много времени, прежде чем можно было плотно забить полные бочки деревянными пробками и двигаться дальше.
В кабине снова стало тепло, и, глядя на дорогу, хорошо было думать сразу обо всем: о строителях, прокладывающих путь воде, о чабанах, которые в эту декабрьскую ночь оберегают отары от волков, о нелегкой шоферской жизни, которую Джумадурды ни на какую другую поменять, конечно, не согласится.
Что касается дороги, то он, к сожалению, оказался совершенно прав. Местами ветер так перекопал ее, будто здесь поработал ковшом экскаватор. Начались бесконечные объезды. Я встал на подножку, прижимая к плечу нетолстое короткое бревно — «шалман». И как только задние колеса начинали беспомощно крутиться на месте, я спрыгивал и подсовывал шалман. Почувствовав опору, ЗИС начинал двигаться дальше, глубоко зарывая шалман в песок; нелегко было вытащить бревно оттуда.
Беспрестанно «шалманить» — быстро не поедешь. Мы оба окончательно выбились из сил. Глаза у Джумадурды закрывались сами собой, голова упрямо клонилась на руль. Пришлось заночевать в лощине, защищенной от ветра двумя крутобокими барханами. И только вечером следующего дня мы добрались наконец до колодца Тезе-Яраш на отгонных пастбищах, километрах в трехстах от канала.