За белой скалой на бросившей якорь утлой лодчонке опускают паруса и зажигают маленький кормовой фонарь. Я бы с удовольствием поднял ее паруса. Здесь невыносимо. Нас забыли. Шесть месяцев в году никто не может добраться к нам по суше. Дороги от Тепика и Сантьяго залиты после дождей. Никто не приезжает и не уезжает. Мы одни, всегда одни и те же, позволяем поедать себя москитам, шпионим друг за другом, ждем, кто первый сойдет с ума и бросится на остальных. Мы богаты. Все необходимое у нас под рукой, но мы погибаем от равнодушия, от забвения. Это не порт, это судно, потерпевшее кораблекрушение в волнах моря и сельвы.
Я беззаботно бросаюсь на теплый песок. Лежу до тех пор, пока мысли — продукты подсознательной деятельности мозга — не заставят прислушаться к ним и начать разговор с самим собой.
— Все это, в общем, нетрудно. Нужно подождать. Со временем забудут о Рамоне. Он может побродить по белу свету вместе со своим сыном, которого так любит…
— Коль скоро он умер, так нужно позаботиться, чтобы над его могилой не надругались. Будет лучше, если он воскреснет в другом месте…
— Такой маленький городок не сможет вместить столь большого чуда…
— Со временем он, может быть, найдет свое счастье…
— Он заслуживает его…
— Плохо, что тайна, которую знают многие, станет когда-нибудь всеобщим достоянием. На него нападут и убьют, как ягуара в зарослях…
— Нужно избежать этого…
То, что кажется дурной привычкой — разговаривать с самим собой, — лишь детский способ мышления, при котором мысль требует ответа. Фразы не обязательно произносить вслух. Так разговариваем мы, жители городка, привыкшие к тому, что у нас нет собеседника.
— Чтобы избежать этого, — снова возникают слова, — нужно вытащить его отсюда и увезти далеко-далеко.
— Так и сделаем.
С этим вполне согласно мое второе я. Оно заставляет меня бродить под звездным небом возле древнего и величественного моря и в конце концов отправиться к пристани и таможне, откуда доносилась музыка Карлоса и раскаты смеха.
Здесь все то же сборище: Карлос Дарио, Даниель, Мариано, начальник таможни, стражники Мигель и Габриель. Обычное ведро с вином, старый фонарь под потолком. Заметив, что я иду с берега моря, гитарист запел новый куплет.
И снова водка. Песни. Россказни. Стоит посмотреть на Карлоса Дарио, когда он откладывает в сторону гитару и начинает рассказывать что-нибудь. Он, как герои Панчатантры[18], ради своего повествования готов забыть и гнев, и боль, и радость.
Приехали циркачи на ранчо и раскинули балаган. Под вечер около входа появился раскрашенный клоун, ударил с адским грохотом в литавры и барабан. Возвестил:
— Вход за десятку! Вход за десятку! Подходи, налетай! Женщина без пупка! Собака с крыльями! Туннель в Китай! Сумасшедшая лошадь! Осел-отгадчик! Говорящие птицы! Подходи, налетай! Вход за десятку!..
Но хозяева ранчо были бедными, и клоун напрасно кричал до хрипоты. На его отчаянные крики собрались грязные и оборванные ребятишки, пришедшие в восторг от того, что циркач опростоволосился. Взрослые смотрели на его кривлянья с любопытством и недоверием. Никто не подходил к балагану.
Внезапно клоуна осенило. Он швырнул литавры, поддал ногой барабан и начал кричать: «Подходи, налетай! За вход яйцо!»
И цирк быстро наполнился людьми, так как в этот день у всех хозяев неслись куры. Отсюда и пошло выражение, которое написал Даниель при входе в трактир дона Чема: «Вход задаром, как к циркачам на ранчо».
Веселье продолжается. Анекдоты, песни, пьяный угар. Нас бросили здесь одних, отрезанных от всего мира. Мы больше не можем жить в тоске и одиночестве. Нам кажется, что мы разрываем железные прутья нашей клетки, когда, охмелев от вина, проклятого вина, весело поем все, что взбредет в голову.
Наконец наша компания перебралась в сад. Здесь нам сообщают новость: из Тепика приехали два пьяных бездельника — Селестино и Панчо Мескал, а с ними доктор Парче — Начальник Всех Пороков, как мы здесь называем представителей органов здравоохранения. Карлос что-то бормочет про себя, а затем поет на всю площадь.
Все присоединяются к новой компании не ради треньканья Карлоса, а из-за страха перед одиночеством и начинают болтать, как одержимые.
Панчо Мескал — смуглый, толстенький — занимается выращиванием табака, остальные двое вновь прибывшие тоже славные ребята: доктор Парче «учился в Париже», Селестино — еврей, владелец винного погребка. Начальник таможни подсаживается к ним и тоже начинает тянуть водку. Спустя некоторое время Мариано и Даниель, напившись, раздеваются и, кривляясь, собираются купаться. И вот все мы разделяемся на две армии, воюющие пригоршнями песка при свете взошедшей луны. Наконец один за другим падаем в морские волны. Хохоча во весь рот, я оглядываюсь, и широкая улыбка на моем лице превращается в гримасу: над городком огромные языки пламени четко выделяются на свинцово-черном небе. Это похоже на театральную декорацию. Кто-то подбегает к нам — это Кривой. Он, задыхаясь, кричит:
— Скорей, горит управление…
Мы ничего не понимаем, и он повторяет:
— Да, начальник… ваша контора… и дом судьи…
Я отшвыриваю зажатый в кулаке песок, поспешно надеваю штаны и рубашку и бегу напрямик к огромному потрескивающему факелу, видному издалека. В доме судьи, расположенном рядом с управлением, начался пожар, и огонь уже охватил оба строения. Половина населения городка забрасывает огонь землей и заливает водой. Кажется, что крики и суета лишь раздувают пламя. Пока я соображаю, что к чему, мне сообщают:
— Пришел Рамон…
Здесь городской голова, секретарь, судья, доктор Парче, женщины. На земле бьется в предсмертных судорогах сын покойного судьи — Червяк. Страшный удар мачете рассек ему голову. Умирающего мучают галлюцинации. Седая мать придерживает его тощие руки, которыми он стремится взмахнуть как крыльями. Червяк бормочет бессвязные проклятия.
Возле огня нестерпимо жарко. Горит здание Управления финансов и народного кредита. Архив! Гнездо интриг всех и вся. Очищающее и испепеляющее пламя спасает несчастных, попавшихся в западню казны.
— Посмотрим, что уцелеет!.. — кричат некоторые.
Кривой Луис, обжигая руки, пытается вынести мебель, но безуспешно. Ничего уже не уцелеет. Этот пожар — спасение для многих. Лукавые мошенники выплескивают ведра воды, которые им передают по цепочке из колодца, мимо огня.
— Начальник, пусть себе горят бумажки…
— Нет, ребята! Меня самого поджарят, если они сгорят.
— Ну и пожаришься немного, ради тех, кого поджаривал раньше.
Никто не хочет уходить домой. Пожар покончил со всем, что было — это всеобщая амнистия виновных, хотя, к несчастью, временная. Она будет продолжаться, пока не нагрянут, как шквал, инспекторы, ревизоры и не начнется следствие.
Червяк изрыгнул последнее проклятие и умер на руках рыдающей матери. Теперь труп переносят в здание суда. Мариано шепчет мне на ухо, дыша винным перегаром:
— Рамон в доме Мена… Его собираются схватить…
Мгновение я остаюсь в нерешительности. Затем хватаю телеграфиста за борта тужурки, вытаскиваю из толпы и умоляю:
— Нужно срочно связаться с Тепиком, чтобы рассказать обо всем, что здесь произошло.
— Телеграф в Тепике закрыт в это время.
— Тогда я оставлю тебе телеграмму. Ты передашь ее потом, когда сможешь.
Мы входим в его контору, и я составляю послание:
«Из Сан-Бласа, Наярит, в Тепик, Наярит. 15 марта 1936 года.
Начальнику Федеральной финансовой конторы. Пожар полностью уничтожил отделение. Ничего не мог спасти. Все жители в восторге. Составляю акт. Искренне ваш
Прежде чем уйти, прошу телеграфиста:
— Если ты почему-либо меня больше не встретишь, сам составь акт и объяснись с ними.
Тот не согласен, но я не обращаю на это внимания и быстро ухожу. Игривый морской ветерок весело раздувает последние головешки. Возвращаюсь к зданию суда. Мать Червяка требует у представителей власти поймать и казнить Рамона. Уступая ее настойчивым просьбам, судья раздает владельцам ранчо несколько старых ружей и направляется вместе с ними к дому Мена. Я бросаюсь туда через поля, напрямик, и опережаю судью.
Возле обмазанной цветной глиной хижины, причитает крестьянка, окруженная старухами. Один из ее сыновей-оборвышей показывает мне на убегающую от дома тропинку и кричит:
— Только что ушел…
Быстро бегу вслед за Рамоном. Вот он обернулся — в руке пистолет, в лунном свете блестит его нож. Рамон идет не торопясь, похоже, что он просто гуляет. Я догоняю его, и мы шагаем рядом. Он еще намерен вернуться, чтобы взять с собой сына, а если нагрянет судья, то забаррикадироваться и отстреливаться. Мне пришлось уводить его силой все дальше, пока он не успокоился.
Мы прыгаем в пляшущую на волнах лодку и быстро отчаливаем, направляясь в сторону моря. Мы вынуждены бежать на этой чудом сохраняющей равновесие щепке. Рискуя перевернуться, орудуем шестами: он — на корме, а я — на носу. Отталкиваемся изо всех сил, до предела напрягая мускулы. Когда мы достигли леса, ушедшего в воду корнями, с берега раздались выстрелы и пули засвистели около лодки.
Вскоре мы скрылись за деревьями, но на душе легче не стало.
Рамон, хотя я его ни о чем не спрашивал, пояснил:
— Мне чертовски хотелось повидаться с сыном. Дьявол сыграл со мной злую шутку: когда я отправился разыскивать тебя, встретился с Червяком и не смог сдержаться.
С трудом прокладываем дорогу в непроходимых зарослях мангровых. Отталкиваясь шестами на мелководье, а на глубоких местах работая веслами, мы медленно скользим под ветвями, нависшими так, словно они собираются схватить нас. Душные объятия полузатопленного леса, гигантская паутина лиан, завалы и заслоны из ветвей и стволов на каждом шагу. Но под ударами мачете сельва покоряется, отступает. Так обретают свободу.