Мало-помалу дрожащая фара луны отразилась в илистом дне заливаемой низины Отатес. Это был кусочек, круглый кусочек стекла, разбитый неуверенными шагами лошади. Спустя некоторое время, когда успокоилась вода, он, медленно, трепеща, словно нехотя, воскрес.
И снова лес, сельва, сельва. Рев ягуара, от которого замолкает даже хор лягушек. Все лесные звуки затихают, когда раздается его мощный голос. Лишь много времени спустя, после того как замрут самые далекие, подхваченные эхом раскаты его рычания, гремучая змея отваживается позвенеть своими погремушками и лягушки снова начинают квакать. Сельва ночная, сельва нескончаемая.
Когда зашла луна, мы вышли к хижине сборщика кокосовых орехов. Около нее полянка примерно двадцати метров в длину, где хозяин складывает собранные плоды. Там мы спешились, пустили лошадей пастись на длинном поводе, а сами на четвереньках забрались в хижину немного отдохнуть, чтобы остудить горящее от шипов и колючек тело и успокоить нервы.
Очень рано, когда еще не было слышно звонкого щебетания птиц, мы отправились дальше. Все дальше и дальше, пока не засверкали огни старого Сентиспака. И тогда мы повернули на запад.
Наступило утро, и солнечные блики засверкали на крупах наших лошадей. Мы покинули земли, залитые пресной водой, и вступили на побережье, затопляемое морем. Снова заросли мангровых. Немного дальше — равнина, серая, словно посыпанная пеплом, почти сплошь покрытая разноцветными пятнами солончаков. То здесь, то там жалкие хижины солеваров; возле них шалаши на ветвистых стволах какауананче, крытые пальмовыми листьями.
Когда в этих местах наступает пора наводнений, солевары ютятся в своих шалашах, совершенно изолированные от остального мира. В плетеных корзинах подвешивается к потолку все — и продукты, и одежда. Солевары стоически привязаны к своему жалкому очагу. Они используют этот период для посева ничтожного количества кукурузы на наиболее близких к ним пресноводных землях, куда отправляются на лодках. Они снуют по лагуне, а живут наверху, в шалаше, среди вонючей воды, счастливые, не знающие никаких треволнений.
В один прекрасный день вода начинает испаряться. Она исчезает внезапно, когда меньше всего этого ждут. И солевары спускаются в грязь, чтобы обработать влажную землю до того, как она высохнет. Быстро сооружается чан с решеткой внутри. Его устанавливают на рогульках приблизительно в двадцати сантиметрах от земли. Потом отправляются на лодках до Теаканана и привозят оттуда раковины, чтобы получить известь.
Затем выпалывают осоку и мангле на заливаемых морем берегах. Пока раковины обжигаются в импровизированном горне, под решеткой чана сооружают наклонный сток. Потом растирают жерновами известь до ослепительной белизны. Покончив с этим, отправляются на поля, чтобы добывать себе пропитание. Раз в год наступает время, вот как сейчас, когда побережье сплошь покрывается цветами, кажется, что они растут из каждой песчинки.
Отраженное солнце ослепляет нас. Около чана два человека роют железным ломом колодец. Это широкоплечие, коренастые индейцы — их тела едва прикрыты набедренными повязками. Блестят рваные засаленные сомбреро и потная кожа. Они так поглощены работой, что не обращают внимания на цокот копыт.
Вот этот старый, выжженный солнцем, с реденькой седой бородкой и мощными мускулами человек — Панчо Эстрада, Кайман Флориды, как его называют солевары, живущие в окрестностях Сан-Бласа, где он раньше добывал соль. Потом Кайман почему-то ушел из тех мест. Но на побережье он родился, здесь и умрет. Ведь без соли жизнь невозможна!
Сейчас он бросает железный лом в едва начатый колодец. Чтобы разглядеть нас, он должен стать немного сбоку, так, чтобы мы оказались справа от него. Всю жизнь ему приходилось смотреть на ослепительное отражение солнца, поэтому у него образовались бельма, и теперь прямо перед собой он ничего не видит. Бельма даже не на кристаллике глаза, они там, внутри, на сетчатке. Нам видны его зрачки, большие, чистые, ничего не выражающие. Он смотрит на нас уголком глаза, не узнает:
— Ребята, вы откуда!
— Мы из Тепика, ищем работу.
— Из Тепика? Разве там нет солеваров?
— Все может быть, старик. Мы не поладили на одном ранчо.
— У меня нет сейчас денег.
— Ну что ж, бог даст, будут. Мы хотим остаться здесь.
— Только на несколько дней. Но отправитесь на солончаки.
Мы соглашаемся не раздумывая.
— Лепешки у вас есть?
— Нет.
— Что ж так?
— А так получилось.
Мы отпускаем подпруги у лошадей и, стреножив их, ставим в скудную тень хижины. Их нужно напоить и отправить пастись. Здесь, у хижины, для них нет пропитания.
К одному из бревен, поддерживающих хижину, привязано изображение святой девы-хранительницы. Похоже, что она наказана.
— Что сделала тебе святая дева, Кайман?
— Эта, да? Она привязана потому, что не делает чудес…
И Кайман рассказал:
— Был конец ноября. Мы сидели наверху, — он показал на шалаш, — как цыплята на насесте. Вода поднялась до сих пор, — он поднял руку выше головы, — и тогда Мангос, помолившись деве, сказал: «Всемогущая божья матерь не допустит, чтобы вода поднималась». Я ему возразил, что в этих местах чудес не бывает. Вода поднимается и будет подниматься. «А вот не поднимется, Кайман». — «Поднимется, Мангос, не будь ребенком». И тогда он оскорбил деву, сказав: «Я привяжу ее на две пяди над водой, и вода не поднимется больше». И привязал. Наступила ночь, вода поднялась настолько, что едва не затопила нас. И утром дева оказалась намного ниже уровня воды, а мы не захотели отвязывать ее, чтобы напомнить, что чудеса надо иногда совершать… Вот почему она привязана.
— И ты в нее уже совсем не веришь? — ехидно спрашивает старика помощник, чтобы заставить его согрешить и поссорить с богом.
— Нет, конечно, — отвечает старик. — Все это глупости.
Коренастый работник Мангос разводит огонь. Через мгновение вспыхивает живой огонек. Мы бросаем в костер кукурузные початки и подогреваем фасоль. Фасоль и жареная кукуруза — единственная пища в этих местах.
— Спасибо, Кайман!
— Принесите-ка солончаковой земли. — И он показывает на сложенные в кучу около хижины грабли и сплетенные из лиан корзинки. И мы идем по белеющей от извести почве.
Соленая земля, как ты блестишь! Более выносливый, чем я, Рамон легко таскает свою ношу, и вскоре у чана вырастает целая горка соленой земли. Я едва успеваю сгребать ее в кучи.
— Ох, не могу больше!
— Сгребай быстрей, а то я завалю тебя! Посмотри, у меня кровь выступила на спине, и то я молчу…
Но вот куча становится большой, очень большой, но все же она несоизмерима с болью в глазах, усталостью, жужжанием и укусами мошкары.
Наступил вечер. С моря подул ветерок; болтливый и радушный Кайман попросил нас спеть Эль Алабадо[21].
— Не умеем, — ответил сухо Рамон.
— Так-то вы хотите стать солеварами? — прошамкал старик.
Встав у груды железного хлама — мотыг, ломов, грабель, подняв незрячие глаза к небу, он и Мангос, окруженные роями мошкары, запели печальными голосами извечных рабов:
Восхвалим Иисуса
И Святую Марию…
Их голоса неслись над безбрежной равниной, как мольба, как плач, как насмешливое проклятие:
Что нам дали здоровье
Дожить до этих дней…
Прерия безмолвствует. Впрочем, она и не может ответить. Вверху, в небе, лениво летают темные цапли и мошкара, а внизу — раскаленный песок.
Снова кофе и жареная кукуруза. Затем мы переводим лошадей поближе к воде и траве, и проваливаемся куда-то в бездну: тяжелый сон под жужжание мошкары. Мы не видим, как всходит полная луна, такая красивая и белая, будто она, подлая, тоже из соли.
Когда отрыли колодец, Кайман разрешил мне окрестить ранчо. Я вытащил первое ведро воды и смочил солончаковую почву.
— Какое имя ты ему дашь?
— Будет называться Салумбре, Кайман.
— А что это значит?
— Цветок из соли…
Кайман колеблется. Он почти отвернулся, чтобы хоть как-нибудь взглянуть на меня. Потом нерешительно произнес:
— Это красиво, но не называй так. Это может послужить дурным знаком. Лучше назови его «Больше удачи», чтобы все шло у нас хорошо.
— Пусть будет называться «Больше удачи», Кайман!
— Так-то лучше.
Мы по очереди достаем воду ведрами, сгребаем землю и носим ее в корзинах на спине или бедре. Через решетку просачиваются первые капли. Вода темно-коричневого цвета стекает в сливной канал, а оттуда в чан. Рамон черпает ее ведрами и выливает на большие прямоугольные площадки.
И так изо дня в день. Когда мы сделали заслон из пальмовых листьев, чтобы защитить площадки, где сохла добытая нами соль, от приносимой ветром пыли, Кайман подозвал нас и дал несколько сентаво:
— Этого хватит.
— Прощай, Кайман, спасибо.
— Берегите соль, ребята!
Мы простились с ранчо «Больше удачи», просоленным нашим потом и омытым нашими слезами.
В лесу кедр, смоковница, секвойя, кирказон, сейба, венадильо, терпентиновое и черное дерево. Тысячи масляничных пальм. Многие загнивают. Самый привлекательный вид у папельо[22] — цветистого, крепкого дерева, имеющего высокую крону правильной формы.
Мы шли через заросли напрямик, стремясь выйти к Месалтитану. Рамона там никто не знает. Там мы сможем наконец свободно вздохнуть и немного подработать. В тени двух фиговых пальм Рамон неожиданно остановил лошадь и вытащил нож. Со злобной гримасой он наотмашь рубанул побеги камичина, росшего среди травы и уже охватившего ствол дерева. Потом как ни в чем не бывало продолжал путь. Я еще раз отметил про себя, что Рамон великодушен и готов прийти на помощь всем обиженным.
Камичин растет около пальмы, нежно прикасаясь к ней, любовно обвивая ее. Это — настоящий империалист. Постепенно он овладевает ею, обволакивая густой сетью побегов. Покорив ее, сжимает, высасывает из нее все соки и, опираясь на желтые, поблекшие ветви, поднимается еще выше, становясь все величественнее.