— Лиха беда начало, — говорил он мне каждый раз, когда я терпел неудачу. А однажды проходившему мимо больному он сказал: — Вы видите редкое зрелище. Вот пеликан, который умеет взлетать с земли, но не может оторваться от воды.
Больной остановился посмотреть и начал смеяться вместе с доктором. Меня так раздосадовали эти ехидные слова и смех, что силы мои удесятерились. Я оторвался от воды и повторил свой триумф несколько раз подряд.
— Молодец! — закричал доктор. — Теперь есть надежда, что когда-нибудь мы избавимся и от тебя.
И с этими словами отправился писать письма. На мое счастье, докторши с ее коробочкой на берегу не было.
Наступило лето, начался сухой сезон. На реке вышли из-под воды песчаные отмели, а между ними остались прудки, в которых было полно рыбы. Прекрасные условия лова привлекли с притоков реки других пеликанов. Некоторые из них подобно нам были вскормлены при больнице, а затем улетели. Они возвращались с потомством. Эти старожилы отличались тем, что плавали неподалеку от берега и, не боясь людей, выходили на сушу. Остальные— «туристы», а также потомство старожилов — держались на отмелях подальше от берега и взлетали в воздух при появлении человека.
Как привольно нам жилось в этот второй сухой сезон, который мы встретили уже взрослыми! Только теперь мы узнали по-настоящему, что значит летать! Пока были одни, мы лишь летали у самой поверхности воды, а вместе с другими пеликанами мы поднимались высоко в воздух, величественно кружили над больницей и улетали далеко-далеко.
В конце сухого сезона все пеликаны отправились обратно в края озер и болот, и мои братья улетели вместе с ними.
— Скатертью дорога, — сказал доктор, обращаясь к мадемуазель Эмме. — Будем надеяться, и малыш поступит так же.
Но малыш — он имел в виду меня — решил отказать им в этом удовольствии. В больнице я у себя дома. Зачем улетать куда-то в дальние края и привыкать к жизни среди незнакомцев?
Со мной случилось то же самое, что и с обезьянами, выросшими при больнице. Когда они выросли настолько, чтобы уметь самим позаботиться о себе, несколько мальчиков в сопровождении сестер отнесли нежных животных в глубину леса и отпустили их там на волю. После этого сестры в слезах вернулись домой, но… нашли обезьянок у себя под верандой. В конце концов обезьяны стали невыносимой обузой, и избавиться от них удалось не иначе, как переправив их на другой берег реки в удаленном от больницы месте. Доктор утешал сестер тем, что, дескать, животные, научатся ценить свободу и полюбят новый образ жизни больше старого.
Что касается меня, то я дал себе клятву: доктору будет не так легко сбыть меня с рук. Уж я-то знаю, где мне будет лучше.
Меня больше устраивает остаться здесь. Если в течение дня наш рыбак не лодырничал, вечером мне всегда перепадет на кухне одна-две рыбины. Это вдобавок к тому, что я добуду сам. Таким образом, проблема питания решена, и у меня будет куда меньше забот, чем у пеликанов, живущих на реках и озерах. И вообще я до того привык к шуму и суете в загоне и на больничной территории, что не испытываю ни малейшего желания прозябать на каких-то забытых богом озерах и болотах.
Пеликанихи не раз предлагали мне расстаться с больницей и создать семью где-нибудь на дереве. Но я никогда не распускался и оставался при своем. Не завидую я докторскому попугаю Кудеку, который имел глупость под старость попасться в сети попугаихи. Он умахал за ней, прожив много лет в больнице, как у себя дома. Разумеется, он был волен изменить свою жизнь, как ему хотелось. Теперь он живет с женой в дупле дерева на болоте. Бывало, он сидел за обедом на спинке стула хозяина и получал свою долю от всего, что подавалось на стол, а теперь сам собирает какие-то жалкие орехи с кокосовых пальм. И что хорошего он нашел в такой жизни, не говоря уже о том, что он очень огорчил доктора своим необъяснимым побегом?
Итак, я не позволил им от меня избавиться. Ну а сейчас, мне кажется, они и сами не захотят со мною расстаться. Если бы я улетел, им стало бы скучно без меня.
Мало-помалу я сделался довольно важным лицом в округе. Правда, бывали случаи, пеликаны живали тут и раньше, одни временно, другие постоянно. Но я среди них единственный в своем роде. Никто не смеет оспаривать мое положение. Однажды, давным-давно, на мои права покушался один чужак, невесть откуда взявшийся бродяга, который даже не был потомком больничных пеликанов. Когда кончился сухой сезон, все пеликаны улетели, а он остался. Из-за хохолка на затылке его прозвали Профессором. Так вот, Профессор зарился на мое место. Когда доктор спускался к реке, он шел за ним следом. Несколько раз он имел наглость явиться вечером на кухню за рыбой. Однажды доктор отдал Профессору единственную рыбину, которая у него была, а меня угостил красноречивой проповедью о братстве. Мои тумаки давно бы привели в чувство этого так называемого брата, если б только доктор не расточал на него свою доброту, которой тот вовсе не заслуживал.
Другие пеликаны оказались порядочнее и даже не помышляли о том, чтобы сравняться со мной. Это было бы чистейшим безумием. Я единственный в округе имею право носить титул «Докторский пеликан». Когда я отправляюсь на прогулку и присаживаюсь отдохнуть на берегу реки или на каком-нибудь озере в окрестностях деревни, дети кричат: «Смотрите-ка, вон Докторский пеликан!» — и следуют за мной почетным эскортом. Her, поистине никакой другой пеликан не смеет равняться со мной.
Так, лишь мимоходом упомяну о глупом, драчливом белом гусаке, который одно время хотел примазаться к моей славе и повсюду ходил бок о бок со мною. Повторения ему уже больше не захочется. Когда он с двумя своими дружками, распластав крылья, летит вниз к реке, он избегает приземляться поблизости от меня и плавать в моих водах. Я маленько поучил его скромности.
У меня хорошие отношения с козами и овцами. Большой баран — мой друг. Зато с собаками все обстоит иначе. Тут мне нечем особенно похвастаться. Когда я возвращаюсь вечером ко двору, они, как правило, оставляют меня в покое. Но иногда на меня готова напуститься вся свора. Если мне удается приткнуться задом к дереву и обеспечить свой тыл, я могу удерживать их на почтительном расстоянии с помощью клюва. Если же защититься таким образом нельзя, тогда беги со всех ног. Не одну гнусную шутку сыграли со мной собаки, когда я переходил с места на место.
Мое положение при больнице таково, что иногда я позволяю себе вольности. Вообще-то я просто плаваю около того места на реке, где женщины чистят рыбу и бросают в воду вкусные вещи, которыми не стоит пренебрегать. Но порою мне надоедает довольствоваться отбросами, хочется добыть целую рыбу. Для этого приходится вступать в сговор с одним или двумя другими пеликанами. Моя тактика проста и обычно приносит успех. Мы садимся на лодку и с рассеянным видом начинаем чистить перья. Так мы отводим глаза до тех пор, пока большинство женщин не покончит с чисткой и не отправится домой. Против целой толпы ничего нельзя поделать — женщины отбиваются скребками и ножами. Успешным может быть лишь налет на одну или двух женщин, которые плетутся далеко в хвосте, возомнив себя в безопасности. Мы внезапно набрасываемся на них с громким криком, нанося сокрушительные удары клювами и крыльями. В ужасе они пускаются наутек — и рыба наша. Бывает, простоватые мамаши поручают чистку рыбы детям, и тогда я обхожусь без помощников. Развязка этих баталий переносится в комнату доктора, куда женщины приходят жаловаться и требовать компенсации. Они ее получают, а я получаю нагоняй. Но иной раз они заявляют претензии совершенно необоснованно, из чистой жадности, и, надеюсь, им воздают по заслугам.
Должен признаться, такие проделки не всегда проходят для меня безнаказанно. Бывает, бесстрашные женщины доблестно защищаются. Я уже схлопотал два жестоких удара ножом по клюву. А что касается ударов скребком, то я им счет потерял.
Дважды, когда победа, казалось, уже была за мною, я чуть не погиб от удушья. Виной тому глупая привычка африканцев связывать рыбы вместе по четыре, по пять с помощью лианы, пропущенной через жабры. В таком виде рыбу и продают. Жадничая, я набрасывался на такую связку и, заглотав одну или две рыбины, втягивал в глотку и остальные, но не мог их проглотить. Попытки прокашляться ни к чему не приводили. Связка рыб застревала в глотке, и я только судорожно разевал клюв. Оба раза меня спасали мальчишки, свидетели моей беды. Они бежали к доктору и рассказывали ему о случившемся. Он тотчас являлся, но локоть засовывал мне в глотку руку и вытаскивал рыбу. Потом доставал нож, разрезал лиану и, дав мне отдышаться, скармливал рыбу по одной. Женщинам он платил, сколько они просили. Для меня до сих пор остается загадкой, почему доктор мирится с этой опасной привычкой связывать рыбу лианой. Но это не мешает мне питать к нему глубочайшее уважение. По ночам я больше всего люблю стоять на страже где-нибудь поближе к нему.
Получив на кухне рыбу, я взгромождаюсь на дверь веранды возле его комнаты. Каждого, кто хочет взойти на крыльцо, я предупреждаю громким шипением. Если пришелец не обращает на меня внимания, я крепко тюкаю его клювом, все равно, будь он европеец или африканец.
После обеда, когда доктор сидит при свете лампы за своим рабочим столом, я взлетаю на ворота ограды, окружающей наш старый приют, и усаживаюсь там напротив него. Когда я шиплю или клацаю клювом, он говорит: «Тише, Пеликаша, тише». Иногда он перестает писать и тихо беседует со мной в ночной тишине. Я очень ценю эти часы с ним наедине. Потом он гасит лампу, и я засыпаю до рассвета, до того часа, когда надо отправляться на рыбную ловлю. Если я не ночую на ограде, я устраиваюсь вместе с другими пеликанами на высоком дереве капок внизу, у реки.
На правах друга я повсюду хожу вместе с доктором. Встретив его на улице или у реки, я пристраиваюсь и иду рядом. Я принимаю участие в беседах, которые он ведет с белыми и черными. Как-то раз я присутствовал при его разговоре с плотником Безилом: обсуждался вопрос о починке большой лодки, вытащенной на берег. Когда Безил, к которому я не питаю ни малейшей симпатии, принялся орудовать пилой, я выказал свое неодобрение этой затее, тыча вокруг себя клювом.