— А что птиц не слышно? Здесь певчих мало? Вот в Звенигороде мы наслушались, до сих пор в ушах тренькает и чивикает.
— А у меня до сих пор каркает, — улыбается Свешников.
И теперь преподаватель рисует свою студенческую быль.
В сорок втором он сдал зачеты за первый курс, но в каникулы перевелся, так сказать, во фронтовой университет. Здесь, как десантнику, ему стала несколько ближе география, чем биология, но уже после победы он наткнулся на свой старый альбом, увидел недорисованного жука, вспомнил торжественную латынь названий — о, Криптоцерата— подотряд скрытноусых, или о, плоские пиявки Глоссофониды, и о, Кокцинелиды — божьи коровки!.. Целый мир, напоминающий о безмятежных лесах и полянах, о журчащих речках и зарастающих озерах.
И вот он снова студент. Скоро лето. Входит замдекана в Большую зоологическую, объявляет: «Кто материально в состоянии поехать на практику? Поднимите руку».
Сначала никто не поднял: 1946 год! Но был у Свешникова друг, сын научного работника с итээровской карточкой, толкнул Свешникова: поднимай! Набралось шесть желающих подтянуть животы ради науки. Странная это была практика: весь курс остался в Москве разбирать тушки грызунов, а добровольцы, отоварив карточки за месяц, скрылись в лесах Звенигорода.
— Было два «кафедральных» ружья. Стреляли молодых ворон, варили, вкусно, как курятина!
— Что так-ое ворона? — выспрашивает любознательный Тран Бай.
— Осторожно… Не топчите… — Свешников кивает нам под ноги.
Мы останавливаемся на берегу.
Море, подобрав подол, оголило прибрежную полоску дна, и ее подводные квартиранты глотнули воздуха. Теперь морские желуди спрятали свои усики. В мокрый ил забились горбатые бокоплавы. Под валунами в лужицах возникли маленькие «воздухоубежища», где скользят угреподобные тела маслюков или пыжатся разноцветные и раздутые от воды асцидии — все эти «картошки», «морковки», «поросята». Там же распустила свои лепестки животное-цветок — актиния. Медленно, словно больные ревматизмом, изгибают свои лучи морские звезды — крохотные, как упавшие с погон, и крупные, как ордена.
— Не топчите, — повторяет Свешников, и одна студентка убирает свою ногу из целого города моллюсков. — Посмотрите, это мидии. Видели консервы «Мидии в томате»? А это вот мошок, похож на мочалку, верно? Красная водоросль. Ее можно назвать пищей военного образца: мошок варили в чугунке, слитый навар застывал, как кисель, и местные жители ели его вместо хлеба.
Мы разбредаемся в поисках живности. Вижу, Бай, положив рачка на ладонь, трогает пальцем и приговаривает по-русски: «Подожди. Не беги». Рачок, значит, не понимает по-вьетнамски.
Здесь занимательны не только животные, но и камни. Валуны разноцветны: красные, черные, сизые, белые… На многих узоры — отпечатки водорослей. Есть камни в тельняшках: белый слой, синий и снова белый, и опять синий. А по этому валуну словно кто-то прошелся грубым торопливым резцом. Человеческое лицо в полу-анфас. Покатый лоб и шишкой нос и глубокая узкая трещина, изогнутая до самых ушей наподобие добродушной ухмылки. Камень-улыбка! И словно его сестра, над морем захохотала птица. Это пролетела чайка-хохотунья.
Увязавшийся за нами станционный пес Мендель забирается на этот валун, чтобы погреться на солнышке.
— Пес считает себя старше всех, — шутит Свешников. — Смотрит на нас, голову на лапы, и думает: «И что суетятся? И что бормочут? А как это будет, если перевести на собачий? Чепушина какая-то несъедобная!..»
Нам пора было возвращаться, когда к берегу причалила лодка ихтиологов.
Окруженный своими учениками из лодки выпрыгнул профессор. Он был такой длинный, что его голова должна была испытывать гораздо меньшее земное притяжение, чем ноги. Она плыла почти в стратосфере.
Нам показали улов. В лодке била хвостом протестующая треска с обонятельным усиком на подбородке. Дразня аппетит, вкусно пахла свежим огурцом точеная корюшка. Профессор сказал, чтоб мы не путали ее с колюшкой, сорной рыбой, передатчиком паразитов. Особенно же много паразитов у бычков, которых не едят, а выбрасывают. У этих рыб такой вид, точно они только тем и заняты, что шлепают губами, вытаращив глаза.
Но зато царицей рыб (она висела на якорьке блесны) нам показалась большущая зубатка с ее выступающей нижней челюстью и зверской мордой.
Какие мощные челюсти! Ими царица перегрызает ракушки, а теперь разнесла в щепы весло, почему ихтиологи и высадились. Пока ее держали навесу за леску, она вращала осмысленными коровьими глазами, вернее, скашивала то вниз, то вверх — туда, где виднелась голова профессора, и вдруг рванулась, словно желая подпрыгнуть к носу обидчика. Впервые я видел, чтобы рыба, вместо того чтобы заснуть, так умело высматривала себе жертву.
В обед мы отведали ее и похвалили: нежна, как сливки!
Угощал профессор, посмеивался и спрашивал: «Ну? Не так страшен черт?»
Все жалели, что маленькие порции. И это после того, как было отдано должное богатому меню, где стояли щи мясные, суп фасолевый (сам Перцов варил и поделился с желающими), рисовая каша, кофе и дары моря: вареные в скорлупе моллюски!
Можно было идти отдохнуть, но хотелось послушать профессора. На станцию он приехал, по его словам, поразмыслить с теми студентами, которые пытаются разводить сельдь в неволе. Ведь еще никому не удавалось вырастить сельдь из мальков: никто не знает, чем кормить молодь.
Чтобы узнать, надо наловить и вскрыть. Только мальки сельди — вроде святого духа: сразу, как выведутся, исчезают неизвестно куда. И с местными стариками говорить трудно. «Не, какая там сельдь, и смех и грех! Давно не ловлю. И лодочка у меня маленькая. Так иногда балуюсь для себя. А такой сельди у нас давно не водится». И ведь вся Пояконда знает, что старик наловил центнер рыбы, да только как глянул на плащи посетителей, вроде милицейских, враз напугался: а ну как инспекция?
«У Логиновой тоже интересно, — подумал я. — Изучает медуз, которые поедают мальков. Только хочется чего-то большего…»
Есть здесь студентка, которую зовут Муха. У нее голос, как у мухи под стаканом. Эта Муха у меня спросила сегодня:
— Вы инженер и не студент, но ходите с нами. Зачем?
— Живой мир — это самое интересное, что есть на белом свете, — ответил я. — Но я не так быстро, как вы, понял, что мне будет хорошо в нем…
А теперь отвлекусь. Напишу что-нибудь лирическое. И повод под рукой. Воскресенье. Прогулка на Великий. И дорога замечательная. И листва берез кажется лучистой, прозрачной — светофоры!
Кругом лето, а на острове чудится: в его заповедник попала весна и теперь подлежит круглогодичному поддержанию и государственной охране. Отсюда ее можно будет брать саженцами и развозить по всему Северу даже зимой, разводя на сугробах ручьи и проталины. Так она еще свежа здесь!..
Тран Бая девчата учат названиям растений.
«Это как?» — «Купальница». — «А это?» — «Багульник».
А вот редкий на Севере цветок — его студенты не срывают и только любуются. Глядя на него, я сочиняю экспромт:
Ты вырос средь камней,
Но сколько б жарких дней
И ледяных ночей
В веках ни пролетело —
Всегда тебя найду,
Чтоб красоты твоей,
Чтоб сердца твоего
Земля не проглядела!
Это Венерин башмачок, такая желтая туфелька! Когда-то, говорят, богиня бегала по лесу и его потеряла.
Тут я спотыкаюсь о кочку и вижу водянику с черными ягодами. Она похожа на хвойную веточку, словно кто-то наломал и набросал под ногами елок. Затем спотыкаюсь о корни, переплетенные, как вены богатырских рук, и вижу лобастый камень в белой шапке оленьего мха. Роль спотыкания в познании! А такой ли у меня вкус, как у оленя? Разжевываю. «Мох» чуть-чуть напоминает сыроежку. А вот и настоящие грибы — сморчки, сморщенные, как мартышки.
Ни одной певчей птицы — и потому в лесу мрачновато. Зато всю дорогу кукует кукушка, щедрая, как сама вечность. И недаром попадались на глаза желтые купальницы — забулькал, заизвивал свои струи ручей, а в нем — темные спинки, белое брюхо — замелькали туда-сюда молнии-форели!
Вот уж не думал, что и на Беломорье уместно будет пропеть: «Синьора, мы у цели, сказал красотке я…»
Тропа нас ведет дальше, в завалы, где немотно, как в пещере, где все обомшело и застарело, окаменело и затрухлявело, и кроны гуще, и тропа глубже — канавка, выбитая тяжкой ногой грешников. Мы идем к заброшенному скиту давно умершего отшельника, за что-то изгнанного из Соловецкой обители. Дух его был, наверное, так же угрюм, как и эта дорога.
«Чертовым мостом» над пропастью вьется тропинка через болото. Здесь утонул лось, преследуемый охотниками. Но сама дорожка крепка, словно дуб, — сколько же богомольцев влеклось к святому старцу! Одним выпало удовольствие видеть его во здравии, другим — хоронить, остальным — отрада молиться на его могиле.
— В этом есть что-то оптимистическое, — сказала одна студентка. — Живут дурной жизнью, а потом бьет час, становится тяжко от грехов, и тогда люди бегут из дому в святые места.
А я возразил:
— Мало им церкви?
И выдвинул гипотезу, что, когда все молятся в одном месте и бьют челом перед одними и теми же иконами — баба Матрена, и девка Марфутка, и сосед Никодим, — тогда это кому хочешь наскучит. А вы жаждете быть лучше Матрены и Никодима — тогда прощайте, старые иконы, прощай, старый бог! И текут загородившиеся приверженцы догмы лоб разбивать в другом месте!
— А все же, — сказала девушка, — порода богомольцев постепенно вымирает, даже перестают креститься, если их никто не видит.
Я подошел к скиту — бревенчатой конуре с низкой, для входа на четвереньках, дырой — и просунул туда голову.
В свете оконца удалось разглядеть доски от гроба-постели и обломки гнутых вериг, и стало так скучно, что я начал выдумывать, будто вывихнул челюсть от зевоты. И пока сердобольные девчата ставили мне ее на место, я, переведя взгляд с избы отшельника на их прекрасные руки и лица, почувствовал вдруг, что отрываюсь от земли, как воздушный шар! Не медля, я обнял одну из девушек.