Дорога увела дальше через таежные завалы. Через полчаса пути от Солнечного асфальтовый серпантин шоссе нырнул в глубокое ущелье, на дне которого приютился рабочий поселок Горный, похожий на кавказское курортное местечко. В Горном улицы как аллеи, светлые ряды трех-, четырехэтажных домов.
За поселком ступенями сходили к быстрой речке Силинке корпуса горно-обогатительного комбината. За ним хаотическое нагромождение камней, гигантские открытые разрезы, где экскаваторы копали оловянную руду. — А за разрезами непролазная тайга. Дальше нет никаких дорог, только звериные тропы.
Но уже известно, что и там, за Горным, скоро будут шоссейные дороги, и встанут новые рабочие поселки, которым со временем тоже быть городами. Точно как в той песне «Снятся людям иногда голубые города, у которых названия нет…»
Все эти дни над Комсомольском стояла ясная погода. Солнце по-летнему прогревало улицы, и мальчишки барахтались в мелкой воде за песчаными отмелями. Но как-то вечером налетел шторм. Волны бежали из-за дальнего мыса, шумно накатывались на песок пляжа. Амур опустел: лодки и мелкие суда ушли под защиту берегов. Только тяжелые железнодорожные паромы ходили через потемневшую реку, раздвигая пенную канву бурунов. Ночью над притихшим Амуром бушевала гроза, по временам освещая камень-монумент на пустом берегу.
На другой день я уплывал вниз на пассажирском пароходе «Г. Невельской». Моросящий дождь затушевывал дали, брызгал в лицо холодными каплями, не давая разглядеть Комсомольск с реки.
Говорят, уезжать в дождь — счастливая примета. И мне действительно повезло: на этом же судне плыл самый главный на реке человек — начальник Амурского пароходства Евгений Иванович Плаксин. Его рассказы добавили в мои путевые блокноты немало конкретного. Выяснилось, что Амурское пароходство — одно из крупнейших в стране и что оно не только речное, но отчасти и морское. Его водные дороги протянулись от Забайкалья до Японии — на десять с половиной тысяч километров. Свыше шестисот пароходов и теплоходов плавает по этим путям, не считая так называемые нетранспортные суда — путейские теплоходы и катера…
Следующая ночь тоже была сырой и промозглой. Редкие огоньки вздрагивали в темени, словно дрожали от озноба. Было очень жаль, что проходим эти места ночью, да еще в такое ненастье. Ведь где-то здесь за этой темнотой тучи подпирали островерхие гольцы — остатки древних вулканов, змеились протоки, уводящие к близкому озеру Кизи. К тому самому Кизи, по которому на лодке можно быстро добраться до его восточного берега, а там всего через два-три часа пешком выйти к морской бухте Табо.
Люди давно знают эту короткую дорогу к морю. Амур же почему-то поворачивает здесь на север, прорывается через высоченный Чаятынский хребет и еще добрых четыреста километров бежит вдоль побережья, повторяя его изгиб.
Ученые уверяют, что когда-нибудь Амур обязательно прорвется к морю через озеро Кизи. Но ему, вероятно, помогут люди: это удлинит навигацию на реке и весьма сократит путь амурских судов к морю.
Утром в дождь мы прошли Богородское — центр Ульчанского района. За завесой дождя виднелись ряды рубленых домов на свайных фундаментах, лежали на песчаной отмели бетонные блоки, приготовленные, должно быть, для укрепления берегов. За дебаркадером поднималась в гору раскисшая от дождя дорога, огибала дом на высоком уклоне — ресторан «Амурские волны».
И снова потянулись луга и сопки. Я ходил по пустой палубе, кутаясь в плащ, но не спускался в каюту, боясь пропустить что-нибудь интересное.
Ниже Богородского начинался Чаятынский коридор. Странные туманы ползли тут по реке: ленивые белые космы холодного пара стлались над водой, и, казалось, она вот-вот закипит. Река сузилась, сдавленная объятиями гор. Снова, как в Хингане, нависли горные склоны, крутые, ощетинившиеся лесом. Живописные берега проплывали мимо, не привлекая внимания пассажиров: холодный дождь прогонял с палубы.
Мы с Евгением Ивановичем ушли в носовой салон, сели в кресло перед широкими запотевшими окнами и предались размышлениям о судьбе Нижнего Поамурья, о человеке, чье имя нес на своих бортах наш пароход.
Теперь кажется странным, что еще в середине прошлого века эта большая река, одна из крупнейших в мире, была загадкой. Лаперуз, Браутон, Крузенштерн пытались вновь, после русских землепроходцев XVII века, «открыть» устье реки. И каждый утверждал, что у Амура нет устья, что воды его рассасываются в гигантских мелководьях низовий. Это звучит смешно-сейчас, но тогда все в это верили. Первым усомнился в мнениях авторитетов молодой морской офицер Геннадий Иванович Невельской. И в 1848 году он ушел на транспортном судне «Байкал» к далеким восточным окраинам России. На свой страх и риск он отправился искать устье Амура, нашел и описал его.
Вечером в сыром сумраке мы увидели россыпь огней: на рейде порта Маго стояли десять судов, пришедших за лесом. А еще через два часа, уже совсем в темноте «Невельской» причалил к пристани Николаевска-на-Амуре.
Штормовая ночь бесновалась над городом. Чернильное небо, казалось, совсем придавило землю. Деревья бились о мокрые крыши со смаком банных веников. Тусклые блики огней метались по черным, словно залитым нефтью, тротуарам. А над ними в темной вышине светилась, окрашенная серебряной краской, фигура Невельского на пьедестале. Адмирал стоял с непокрытой головой и смотрел куда-то вдаль через крыши, через портовые огни. Что он там видел? Может быть, будущее? Ведь оно всегда бывает солнечным, какая бы непогода ни разгулялась в настоящем…
Утром меня разбудил шум самолета. Выглянув в окно, я увидел синее небо в редких лохмотьях туч и ослепительно зеленые под солнцем крутые сопки. Быстро же тут меняется погода!..
И снова я шел по городу, теперь тихому и уютному. Вдоль улиц вместо традиционных лип стеной стояли белоствольные березы, а под ними, где полагалось расти декоративному кустарнику, топорщились кусты шиповника. На перекрестке вместо будки регулировщика высился маяк, глядел через дома на Амур своим горящим глазом. В парке над обрывом маршировали шеренги пионеров. Неподалеку возвышался старый обелиск, сооруженный еще в 1915 году в память Г. И. Невельского.
В народе говорят: «Один след — след, два следа — тропинка, три — дорога». Первый след, проложенный Невельским 110 лет назад, долго оставался лишь следом, в крайнем случае — тропинкой. А. П. Чехов, добравшийся сюда через полвека после Невельского, писал с грустью: «Близость каторги и самый вид заброшенного города отнимают охоту любоваться пейзажем… Половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа».
А теперь, если продолжать сравнение, я прибыл в Николаевск по магистральному шоссе. Уютный городок, заводы и фабрики, зелень скверов, многоэтажные дома, серебряные резервуары нефтебазы, песни туристов на пристани, толчея судов на рейде… И люди, спокойные, не суетливые, влюбленные в свой окраинный город.
Сотрудница краеведческого музея Галина Ивановна Андреева рассказала о будущем города и всего этого района. Николаевск становится крупным портом. А соседний порт Маго в ближайшие годы станет важнейшим экспортером леса на Дальнем Востоке. Вероятнее всего, именно здесь, на Нижнем Амуре, построят гигантские тепловые электростанции, энергия которых пойдет в советские дальневосточные города.
Ходил по музею человек в телогрейке, с маленькими усиками на морщинистом лице, тянулся круглыми стариковскими очками к старым фотографиям, вздыхал.
— Узнаете кого-нибудь?
— А как же, вот он я.
На фотографии бравый парнишка в солдатской шинели и подпись — «Родион Вагин».
— Николаевск освобождали?
— А как же! Я из Коль-Никольска, Недалеко тут, у Сахалинского залива, рыбачили с батькой, картошку сажали. В солдатах был, в восемнадцатом домой вернулся. Да ненадолго. Белые начали зверствовать, издевались над людьми. Ну народ и вздыбился весь. А как же!..
Неподалеку от музея я купил в киоске местную газету «Ленинское знамя». На первой полосе крупным шрифтом сообщалось о том, что колхоз «Ленинец» добыл четырех лососей. Я подумал вначале, что это опечатка. Оказалось — весьма важная новость. Ибо лососи эти были гонцами, представителями авангарда, который обычно идет впереди лососиных стай.
Это была главная тема в газете, город жил ею.
— Куда лосось подевался? — рассуждали в автобусах.
— Об эту пору путина вовсю, а нынче только гонцы идут.
— Лето было холодное. Еще наверстаем…
«На заездке волны бьются о бедро и гаснут в способе. Сквозь щелистый пол на глаголи слышен плеск воды», — читал я в газете загадочные фразы. И мечтал добраться до этого рыбачьего «способа», взглянуть на таинственную «глаголь».
Мне посоветовали съездить в Озерпах — рыбачий поселок, что стоит там, где Амур вливается в Амурский лиман. Для этого пришлось встать пораньше. В Москве еще только ужинали, когда здешний автобус отправился в свой первый утренний рейс.
Пока тянулись городские окраины, я дремал, сидя у окна. Потом сразу забыл и о московском вечере, и о николаевском утре: автобус шел по склону сопки, а внизу ослепительно сверкало зеркало Амура, огороженное неровной рамкой синего горизонта.
За деревней Каменкой автобус сбежал с сопки и помчался вдоль кромки берега. Я боялся мигнуть, глядел и не верил, что это далекий край Евразии, суровое место, где рабочим выплачивают «северные». Темные скалистые мысы лежали на зеркале реки длинными причалами. Белоствольные березки толпами сбегали с круч. Сосны висели на кромках скал, обхватив камни тугими корневищами. Дубы топорщили сухожилия ветвей, тянули их к узкой ленте дороги.
— Дорогая это штука — заездок, — рассказывал мне сосед по автобусу. — Каждую весну ставим в море забор длиной в километр-полтора. Кольев в дно наколачиваем. Кета натыкается на забор, идет вдоль него и попадает в глаголь. Это конец забора, загнутый буквой «Г». А там «способ» — сеть такая. Можно рыбу ловить, не замочив рук. Если она, конечно, идет.