Вскоре гость уже ничего не мог разобрать, кроме плача, причитаний и пронзительных выкриков сквозь слезы. Пораженный, не зная, как себя вести, он застыл в неловкой позе, боясь пошевелиться.
В комнату вошел Абдурахман. У него был расстроенный, какой-то ощипанный вид.
— Что случилось? — испуганно спросил гость.
Абдурахман печально махнул рукой.
— Как им объяснишь? Что они понимают? Когда Абдулахат получил квартиру, мать говорила: чем ты хуже его? Когда я получил квартиру, она говорит: зачем ты хочешь нас бросить? Если тебе тесно, строй рядом дом. Легко сказать — строй дом… Ты нас, говорит, опозоришь. Покизу замуж, говорит, никто не возьмет. Люди скажут: раз ушел человек из дому, значит, плохие у него родители. От хороших разве уходят? А сад? А наш дом? Я говорю: поедете со мной. Зачем, говорит, мы поедем в эту каменную коробку. Чем тебе плохо здесь? Поди объясни ей, что сорока лучшим специалистам Ташкента дают эти квартиры. Самым достойным, представляешь? Что я должен — отказаться, что ли? Ты, говорит, хочешь убить меня на старости лет. Сначала ты учился, потом тоже учился. Теперь, когда на ноги встал, хочешь уйти от нас. Хоть ты им скажи. Может быть, тебя они послушают.
— Да, — сказал гость, — конечно, скажу, — и, не зная, что, собственно, ему следует говорить, следом за Абдурахманом отправился в соседнюю комнату.
— Вот, — сказал Абдурахман, обращаясь к заплаканным женщинам, — он вам скажет.
— Да, — сказал гость, — действительно, видите ли…
При этих словах лицо матери скривилось. Она плакала не таясь. Дилбар тоже плакала, едва слышно всхлипывая. Ей было жаль и мать, и Абдурахмана, и гостя, который не знал, как ему следует вести себя в подобном случае. Всхлипывая, она в то же время с надеждой посматривала то на Абдурахмана, то на гостя, точно ожидая от него новых слов, что заставили бы успокоиться мать и вернуть им с Абдурахманом едва обретенный и тут же потерянный новый дом, который она уже по-своему любила.
— Вы не правы, — сказал наконец гость. — это такое счастье… — Но его слова заглушил нестройный хор женских голосов.
Они вернулись в комнату, окно которой выходило в сад. Ночной сад жил тихой жизнью, обособленной от жизни обитателей маленького дома. Измученные дневным жаром, деревья пребывали в покое, и размеренные движения едва угадываемой белой фигуры отца усиливали ощущение мира и прохлады. Гость взглянул на Абдурахмана. Тот сидел за столом, упершись подбородком в кулак правой руки, и сосредоточенно о чем-то думал.
— Ты не расстраивайся, — сказал ему гость, — все уладится.
— Как уладится? — отвечал Абдурахман. — Разве им объяснишь? Я понимаю, ты понимаешь, а мать не понимает. Что с этим сделаешь? Она растила всех нас, детей. Если я брошу ее, мой сын меня тоже когда-нибудь бросит. Узбек не бросает своих родителей. Вот и решай, как тут быть… Мирхабиб, чой! — крикнул он, и за дверью послышался мелкий перестук босых мальчишеских ног.
ОБ АВТОРЕ
Александр Русов. Родился в 1941 году в Астрахани. Окончил Московский химико-технологический институт имени Д. И. Менделеева. Кандидат химических наук, старший научный сотрудник. Имеет около пятидесяти научных статей и авторских свидетельств в области химии. Рассказ «Новый дом Абдурахмана» — первая литературная публикация автора. В настоящее время работает над повестью «Судья» и книгой очерков «Опыты путешествий».
Виктор Мироглов
СКАЗ О СЕРЕБРЯНОЙ ГОРЕ
Приключенческая повесть
Рис. А. Скородумова
О таинственной «серебряной» горе на Чукотке известно более трехсот лет. И все эти годы группами и в одиночку люди искали Пилахуэрти Нейку — «нетающую мягкую гору», но чукотское серебро оставалось недоступным.
Эти неудачи породили разные толки. Одни помещали эту гору в район Золотого хребта на восточном побережье полуострова, другие — в омолонскую тайгу, ближе к устью реки Колымы. А иные, отчаявшиеся, утверждали, что находится она вовсе не на Чукотке, а в Якутии, на Индигирке, и ссылались при этом на то, что там найдено серебро. Достоверные сведения, добытые русскими землепроходцами три столетня назад, обросли вымыслами, предположениями и слухами, превратились в легенду.
Кое-где упоминается о том, что загадочная гора находится на речке Поповде, названной так в честь казачьего сотника Попова. Лицо это реальное. Он побывал на Чукотке в годы продвижения русских землепроходцев вслед за М. Стадухиным, С. Дежневым, С. Моторой на восток, за реку Колыму.
В одном из чукотских вариантов легенды о «загадочно не тающей мягкой горе» она, как и речка, на которой находится, называется Поповдой. Якобы сотнику Попову удалось ее отыскать, но в Нижнеколымский острог он не вернулся.
До сих пор вопрос о существовании крупного месторождения серебра на Чукотском полуострове вызывает горячие споры среди люден самых разных профессий.
Возможно, более тщательное изучение документов по истории географических открытий на Чукотке — а изучены они еще недостаточно полно — позволит получить точные сведения о горе Пилахуэрти Ненка.
В час, когда на черном тундровом озере трижды прокричала чернозобая гагара и с Пресного моря[2] пришел туман, шаман Рырка с родниками ударил по казачьему лагерю. Тридцать тугих луков из лиственничной крени пустили на волю стрелы с костяными жалами из моржового зуба. Без крика пал на мохнатую кочку караульный с шаманьей стрелой в затылке. И, угадав в этом добрый знак духов, и оставив страх на том месте, где прятались, бросились шаманьи люди на полотняный шатер, потрясая короткими копьями.
Но обманули прошлой ночью Рырку духи, не сказали про то, что не посмотрит на этот раз ему в лицо удача. Шаман хитер, а духи неверны и коварны. Нашли они в тундре нового хозяина, а старого решили сгубить, боясь его гнева и мести.
И снова прокричала на озере гагара. По ее зову белый туман прижался к земле и теплый дождь, мелкий, как истертый пургой снег, посыпался на тундру.
Ухнуло в белом разливе, словно Злой Дух Мороза расколол синюю наледь на великой реке Колыме, и два шаманьих прислужника покатились по земле.
— Коккой![3] Назад, назад! — закричал Тыко, шаманий сын. — Огнивные таньги[4] сговорились с духами.
Страх обуял нападающих, и они повернули спины к шатру и побежали по тундре, сами не зная куда. Злые духи, затаившиеся до поры в каждой кочке и в каждом камне, смеялись над ними: отбирали копья, луки, хватали за ноги, толкали в спину, валили на землю.
Вмиг стало тихо и пусто окрест. Первым выскочил из шатра Федор Попов — атаман, за ним казаки. Пищаль дымилась в его руках, борода бурьяном разлохматилась. Ватажники обступили атамана, выставив во все стороны копья на длинных ратовищах. «Каменные мужики» — ламуты — позади стали. Глаза тревожно бегают, ноздри раздуваются.
Старший из них, Аун, травку блеклую ногами потоптав, крикнул что-то, в туман бросился. Казаки за ним, туда, где стойбище Рырки пряталось.
Раздвинулся туман, словно полынья на Пресном море. Кричали бабы шаманьего рода, бестолково бегая меж яранг, тащили в мешках из оленьих шкур детей, утварь.
Оглядывался по сторонам Попов, искал глазами шамана, но в стойбище были только бабы. Нападавшие же пропали в тундре. Он перевел дух.
Казаки да ламуты звали разбегавшихся баб, останавливали, совестили их.
— Погодь, казаки! Остановись! — закричал зычно Федор. Его услышали, стали собираться в кучу.
— Казаки, Рырку призвать надо!
— Где его в этой распроклятой тундре сыщешь? — угрюмо отозвался Шолох. — Во-о-он она какая… — Он тоскливо оглянулся окрест. Всем видно стало: боится старый тундры.
Туман ушел в ту сторону, куда осенью гуси-лебеди улетают. Низкий уступ открылся — берег Пресного моря. Ветер приносил оттуда запах тающего льда. Тихо в тундре, светло. Вещие птицы гагары спят на черной воде. За полночь ушло время, скоро солнцу всходить.
— К оленям иди, — заглядывая в глаза атаману, сказал Аун. — Шаман сам вернется.
— Добро, — решил Попов.
Очень нужен был ему Рырка. Боялся Федор, что ударится тот в бега.
Четверо казаков вместе с атаманом да пятеро ламутов — в-се-го-то людишек служилых. Как ни хоронились, опасаясь коварства шамана, как ни старались дойти — тундра многих сгубила.
Горько было Попову. Закручинился атаман, да виду не подал. Решил: каждому своя доля на роду написана. Вздохнул, сокрушенно покачал головой и тихим голосом сказал:
— Помянем товарыщев.
Стойбище не дышало. Бабы шаманьи в яранги забились, и все стихло.
Пошли ватажники на сухой холм, что близ самого моря. Ножами да обломками оленьих рогов выскребли широкую яму до самого вечного льда.
Солнышко вышло из-за тундры. Ни зари алой, ни облаков, небо даже цвета не изменило — чужое холодное солнце, чужая земля.
Почудилось государеву человеку Федору Попову, что и на Руси-то он никогда не жил, и росы зоревой, утренней не видел. Приснилась просто она ему, а когда — забыл. Сроду лежала вокруг полуношная земля, да тундра мокрая, да лед, да студеные ветры выли…
Прикрыл Попов глаза. Уложат сейчас мертвых товарыщев в стылую землю, укроют шкурьем, засыплют, и будет выситься над ними крест из белых плавниковых лесин, пока не изгрызет его гнилью сырой и едкий туман с Пресного моря. И слезу по ним никто не уронит, потому как близкие души на Руси, далеко. Женки, что в Нижнеколымском острожке остались, не закричат. Тугие они на слезу, каменные.
Первым, по обычаю русскому, бросил атаман в яму горсть земли и стоял, хмуря черные брови, глядел, как, молча, пряча глаза друг от друга, сыплют землю остальные, как крест сколачивают деревянными клиньями. Знал, о чем думают ватажники, потому как дума у них у всех одна: зароют вот так однажды каждого. Ведь грех на любом из них есть, а идти надобно. На Москве прозвище им — «воровские людишки», и дыба им есть в тайном приказе, ежели грех не изымут. Колымская же землица всех принимает, и в острожке перед воеводой не по каждому случаю приходится шапку ломать.