— В машине вода!
И с треском провалился обратно.
Журин одним движением остановил машину, отбросил ногой тулуп, метнулся вслед.
Странная тишина заполнила танкер. Сделалось слышно, как волны постукивают по бортам и ветер засвистел злее.
Винокуров замер, не выпуская штурвала.
— Следи за курсом, — тихо приказал Силин и пошел посмотреть, что случилось. Вторая неудача не вызывала уже ни прилива сил, ни азарта, она казалась чем-то обычным. Появилась холодная расчетливость, которая и нужна была сейчас.
Внизу с лампочкой в руке стоял механик. Мазутная вода билась под решеткой.
— Болты сальника порвало, — глухо, как из бочки, сказал он, — теперь позагораем. Надо на якорь вставать.
Силин вышел на палубу, крикнул Сизову:
— Бросай железку!
Оглушительно лязгнула якорная цепь. Этот раздирающий звук ожесточил холодную решимость. Сжались губы, напряглись мышцы, движения стали точными. Капитан взял двух матросов и спустился в машину.
Для откачки воды запустили помпу. Ее слабенькое пыхтение оттеняло тревожную тишину.
Все, кто не был занят работой, собрались у люка машинного отделения. Молча стояли — прислушивались, как необычно громко звякает упавшая гайка или ключ, шлепается вода, гулко раздаются голоса. Вытянув шеи, присев на корточки, нагнувшись, заглядывали в железное остывающее нутро судна, залитое режущим светом голых лампочек.
Заметив склонившиеся лица матросов, капитан поднялся по трапу и, вытирая ветошью мазутные руки, сказал что-то успокоительное. Поломка и вправду не была опасной — ее вовремя заметили, но по напряженной сдержанности Силин понял: ему не очень верят. Тогда в голову пришло самое лучшее доказательство:
— Чем без дела сидеть, берите шлюпку и — на рыбалку. Тут хорошая рыбалка. Грибы поищите в тундре. Винокурова смените и возьмите с собой: он парень знающий на этот счет. Кто у нас вахтенный? Сизов? Заступай. Три часа вам даю, — махнул мазутной ветошью, застучал каблуками по железу…
Чудно это — прыгнуть со шлюпки на черную острую, как щебень, гальку; ноги все ждут подвоха, ждут, что берег качнется…
Сразу же от гальки, от узкой ее полосы начинается болото. Низкая щетка осоки, низкие желтые цветы, низкий лознячок — не выше травы. Глаз скользит по тундровой бесконечности и уже не различает цветы и травы — там, далеко, видятся лишь пятна, зеленые, желтые и красные (это какое-то болотное растение, совсем кровяное).
Неподалеку в камнях бурлит речка, и всюду под ногами позванивают, бормочут, трепыхаются десятки ручейков, как весной. И кулики прыгают рядом, перепархивают, играют на своих дудочках. На черной чавкающей земле отпечатаны следы оленей и раскиданы белые, отмытые рекой стволы лиственниц.
Винокуров не показал виду, но в душе сладко и протяжно защемило. Смутно прорисовалось лицо деда, темные руки, выбирающие сеть, и такой же, как здесь, запах реки, тундровых трав… Это в детстве где-то, не припомнишь где… И большая рыба в сети. Он трогает боязливо хвост и убегает, когда она затрепыхалась. А дедушка зовет назад, показывает рыбу, и она перестает быть страшной, она замирает. Дед показывает, как ее брать под жабры…
Сеть разложили на осоке. Винокуров осмотрел, недовольно присвистнул — короткая, рваная, кое-как залатанная. А все-таки сеть. И в душе тревожное ожидание, и запах реки, смешанный с тундровым ветром.
Завели на шлюпке. Винокуров быстро выметал эту коротышку, прыгнул в воду, потянул лямку.
Вытащили… Разве в такую попадается что дельное… Мелочишка! Ребята и той обрадовались, бросились выбирать.
— Зачем? — рассмеялся Винокуров. — Оставьте на развод, в реку бросьте!
Второй замет выдался получше. Попался почти сплошь чир. Сильные сурмяные рыбины бились в сети, их бросали на траву, и они высоко подскакивали, норовя добраться до воды.
А дальше начался азарт. Забылось время, забылись промокшие сапоги и ватники, слова забылись. Были только сеть и река, река и сеть. Была удача. Удача летела в осоку и оставалась там горкой рыбы, маня взор, подталкивая снова заметывать сеть…
Опомнились, когда на танкере взвыла сирена. Удивились: неужто время прошло? Ну, еще один, последний замет… Ну, еще, самый последний. Ну, этот — все… И опять острый голос сирены полетел над тундрой к пологим горам, едва видным за изморосью.
— Кончай, ребята! — Винокуров с неохотой бросил сеть на траву, стал обирать тину. — Таскайте.
Матросы брали по две уснувших или по одной живой рыбине и неуклюже несли к шлюпке, опасливо вытянув перед собой руки. У одного притворившаяся мертвой нельма выскочила и пошла боком в глубину.
— Эх-хех! — досадливо крикнул Винокуров и оставил сеть. — Смотри, как надо брать. — Быстро, быстро нацеплял пальцами, словно крюками, под жабры по четыре рыбы на каждую руку, побежал к шлюпке. Пока ребята возились, он все перетаскал.
Красиво улеглась на носу зеркально-синяя груда. Кроме чира тут еще и нельма, и налим, и кондевка… К тундровому ветру прибавился острый и радостный запах улова.
С танкера машут, кричат. Какой он странный отсюда, танкер. Словно бы в реке стоит на длинных ножках белая коробочка. Корпус совсем скрыт волной. Такая маленькая коробочка и такая широкая река — другой берег едва просвечивает. А впереди — океан. И на этой коробочке они выйдут в океан, просекут его на полтысячи километров вдоль берега до устья другой реки, где разгрузят бензин.
Из машины поднимались устало, медленно, сберегая движения и уже отдыхая после тяжелой работы. На Журина странно смотреть: его шелковая пижама (голубая, в салатную полоску), уляпанная маслом, превратилась в грязную тряпку. Он только сейчас это заметил, брезгливо осмотрел, снял на ходу и понес, волоча рукав по палубе.
Все пятеро пошли в умывальную, где оттирались бензином и мылись, не жалея воды. Они не видели, как причалила шлюпка, как Федоровна, всплеснув руками, поспешила за корытом и ведрами, как перегружали улов.
Они вышли, когда рыбу уже перенесли на мостки, и каждый с удовольствием запускал руку в ведра и корыто.
Федоровна сидела на табуретке, согнувшись чистила, потрошила, причмокивая, покачивая головой. Она никого не видела, она предвкушала крепкую уху, жареного и малосольного чира. Она очень любила рыбу и любила возиться с рыбой — чистить, полоскать, резать, надрезывать, солить, вялить, коптить. Если была рыба, она ни о чем больше не могла думать и ничего больше готовить не могла. Все припасы становились приправой к рыбе, все сковороды, противни и кастрюли — орудиями для изготовления рыбных блюд, вся команда — едоками рыбы, весь мир — празднеством по поводу хорошего улова. И вокруг она слышала только разговоры о рыбе. И это вдохновляло ее быстрее чистить, потрошить, солить, жарить… Вон как Сергеич-то, капитан-то заливается! Эко ведь складно говорит! Знает, чего надо-то сейчас!
— Попов, запарь бочонок горячей водой! Ребята, берите ножи, помогайте Федоровне! Живей! Пока прыгает — это рыба. Как уснет — второй сорт. Сети с палубы убрать! Сейчас в море выйдем — смоет, а они еще пригодятся.
Заработала машина, загремела якорная цепь, кончилась тревожная тишина, ожил танкер, задрожал от собственной силы, пошел, пересиливая ветер и волну.
Река незаметно перекатилась в океан: берега отдалились и пропали, серая тяжелая вода улеглась до горизонта, ветер посолонел, посуровел. Посмотреть на море — волны не больше, чем на реке, а ударили напористо, крепко схватили судно, закрыли палубу рваной пеной, заваляли танкер во все стороны — не поймешь, какая качка, и килевая, и бортовая сразу.
Замохнатилось небо, потемнело, набухло холодом, прижалось к волне. Вдали, слева, замаячили белые полосы на черной воде. Лед!
Силин рассматривал его в бинокль, и сердце тоскливо ныло от нежеланного воспоминания. В прошлую навигацию танкер обледенел, накренился, пришлось обкалывать тяжелые наледи, привязавшись к мосткам. Ноги помнили, как вздрагивало судно, когда ледяные глыбы обрывались в море. И в руках словно бы сохранился еще гуд от тяжелого лома и топора…
А смоленые тучи все теснее жались к воде — сядут и плывут грузным караваном. Совсем потемнело вокруг, сырые сумерки густели на глазах, будто и не полдень сейчас.
Мгновенно курс перегородила белая стена. Едва успели заметить — обрушилась на танкер тяжелыми комьями снега. Все пропало разом — ни неба, ни моря, ни судна, только белые плотные струи, снежный обвал, холодная лавина поливает, хлещет, воет.
И тут словно наваждение — Силин не мог сначала сообразить, что это: снег на мостике, на палубе, на мостках шевелился, как живой, трепетал, подпрыгивал… Он перестал валить с неба: снежный заряд пронесло, высветился горизонт, но тот, что остался на судне, жил, двигался, дышал. Странное чувство наваждения длилось недолго. Силин увидел, что танкер забит чайками. Они улепили все, их было больше, чем снега; они сидели, прижавшись друг к другу, беспомощно раскрылившись, склонив головы с раскрытыми клювами. Снег застал стаю в воздухе, птицы выбились из сил и погибли бы, не подвернись танкер.
Силин осторожно открыл дверь, чувствуя, как неохотно отодвигаются птицы, заполнившие мостик. Увидев человека, они беспомощно трепыхнули крыльями, отпрыгнули, некоторые тяжело слетели на палубу. Остальные жалко, просяще закидывали головы с раскрытыми клювами, хватали воздух и со страхом, не двигаясь глядели.
Капитан прикрыл дверь.
Вахтенный Сизов, вытянув шею, рассматривал птиц.
— Сколько ж их, Степан Сергеич! На тонну потянет! Не видал столько никогда! Если б гуси — на целый год хватило всю команду кормить гусятиной…
— Да, брат… А этих самих надо кормить… — задумчиво сказал капитан, прохаживаясь по рубке и поглядывая на птиц. Потом, сообразив что-то и спохватившись, поспешно спустился вниз.
На камбузе матросы под началом поварихи уже укладывали в бочку рыбу и присыпали солью. Засолили совсем немного — корыто еще не тронуто.