«Теперь все зависит от Губина: тут ведь большие поэты не ездили, как в Крыму или на Кавказе, и нельзя, как в долине Арагвы, вспоминать Демона — тут скромный местный человек, неведомый поэт со своим фольклором, со своей устной словесностью является единственным ключом к тайнам природы. Заговорит Губин или останется только двигателем? По виду его можно думать, что он будет молчать: лицо круглое, курносое, в глазах выражение скромного достоинства, как бывает всегда у очень сильных людей, и сверх этого, кажется, требовать ничего и нельзя.
Чтобы упираться в землю веслом, мы должны держаться берега, и я, рассматривая берег, вижу знакомое мне по всем весенним рекам явление: трясогузка бегает у края воды, и остается от нее на песке грамотка. Вот разве на этом испытать Губина…
— Александр, как это ты понимаешь?
Губин смотрит на большую страницу, исписанную лапками трясогузки, и отвечает деловито:
— Сию минуту, эту книгу я прочитаю.
После того он ловким движением вводит лодку в маленькую бухточку, припирает веслом и, вдумываясь в иероглифы на песке и как бы вслушиваясь в себя, готовится к ответу… Говорит он своими северными короткими фразами, с полувопросом на самом последнем слоге:
— Илеша и Кода — две сестры.
На Илеше вода сильно сбежала.
Оттого Кода сильно спешит,
а птичка бежит у воды.
И у птички маленькие лапки,
и на песке от лапок дорожка.
Утром птичка написала,
вечером птичка написала пониже.
На другой день — еще ниже.
И у птички стала целая книга
оттого, что Кода спешит,
Кода догоняет сестру свою Илешу.
Ответив на мой вопрос, Губин быстро выводит лодочку из бухты и как ни в чем не бывало начинает дальше подпихиваться, избегая встречи с бревном. Петя (сын писателя — О. Л.), еле удерживаясь от смеха во время всей церемонии ответа Губина, усиленно мне моргает, чтобы я больше не спрашивал, а то ведь так мы никогда не доедем…
Первое время я думал даже, что очень просто говорить как Губин, но мы потом с Петей стали пробовать так между собой говорить, и выходило у нас очень неважно: очевидно, первые удачи были под влиянием Губина».
Они плыли среди глубинных заломов: вековые деревья, падая в воду, преграждали путь, и нередко лодки застревали в этом буреломе. Не лучше было и в лесу: еловые сучья кололи глаза, нога проваливалась в сыром мху, встречались болота. А тут еще тяжелая поклажа, и пот застилает глаза, и конца пути не видно. Трудное было путешествие… Александр Осипович Губин понимал эти трудности и, выпевая на коротких привалах свои «былины», возвращал путникам потерянные силы.
«…Так за разговорами незаметно добрались мы до Каргавы (приток реки Коды), и все, что нес с собой Губин, мы оставили в клети охотника себе на запас, даже не замкнув клети. С этого места Губин должен был вернуться, но я думал — он еще отдохнет, пообедаем вместе, чаю попьем: человек-то уж очень хорош, жалко расстаться. Но когда Губин, уложив вещи, вылез из клети и я сказал ему «спасибо!», он понял, что я за все «спасибо» сказал, что слова мои были последние. Он повернулся и пошел, и мы не скоро только поняли, что он совсем ушел.
— Какой хороший человек! — сказали мы…»
Вот какого человека прозевал я!
У лесопункта Осяткино мы расстаемся: здесь граница Горковского участка рыбоохраны, и Думин с Ягушкиным должны возвратиться домой. Мы сидим на высоком берегу и молча ожидаем начальника лесопункта. Теперь все зависит от него: если даст лодку — завтра вечером я буду в деревне Нюхча. если откажет — значит, «загорать» мне здесь несколько суток или спускаться вниз собственными плавсредствами.
В этом транспорте я кое-что смыслю: три-четыре толстых сколоченных скобами бревна — достаточно прочное судно для передвижения по реке. Оно, правда, не гарантирует от насморка пли холодного купания, но плыть можно. Требуется совсем немного усилий, чтобы двигаться чуть быстрее течения. Если скорость Пинеги в это время около двух с половиной километров в час, то, отталкиваясь шестом или багром и не выходя из фарватера, можно достичь четырех километров, а то и больше. Конечно, если в пути не нарвешься на порог…
Но вот и сам начальник. Невысокий и вроде бы неприветливый мужчина крепко жмет мне руку, словно определяет по рукопожатию, кто я, что я и по какой надобности оказался здесь, в Осяткине. Выясняется, что сейчас свободной моторки нет и неизвестно, когда будет; рад помочь — да нечем.
— Заночуйте-ка, — говорит начальник лесопункта, пряча глаза, — а там посмотрим…
Но Думин и Ягушкин на страже моих интересов.
— Как это нет? — медленно закипает егерь. — Говорят, мужики в Прость плыть собрались — стога ставить. Как это нет?! Человеку помочь надо! Ему плыть далеко!
— Ну дак с мужиками и договаривайтесь!
Мы идем высоким берегом в поселок, и начальник лесопункта идет с нами. У крайней избы Думин останавливает белобрысого паренька в телогрейке — это один из тех, кто собрался в Прость.
— Когда? — в упор спрашивает его Думин.
Паренек явно темнит, переступает с ноги на ногу, и все время на начальника посматривает, что тот скажет. Но начальник безмолвствует.
— Собрался намедни, — говорит паренек, — да дождь остановил.
— А завтра утром поплывешь?
Снова выразительный взгляд на небо и на начальника.
— Да вроде того.
На том и договариваемся.
Ягушкин озабоченно поглядывает на часы: «Все сроки вышли». Жаль прощаться с людьми, с которыми прожил почти трое суток и к которым уже привык! Мои недавние спутники заводят мотор, мы наскоро обнимаем друг друга, и их лодка исчезает за излучиной.
…Осяткино — поселок удивительно чистый и компактный. Все его улицы сбегают либо к реке, либо упираются в наполовину вырубленную тайгу, где среди выкорчеванных пней раскинулись огороды, либо расходятся большими и малыми дорогами, что ведут к лесным делянкам. Далекий рокот трелевочных тракторов из лесосек сливается с гулом моторок на реке, но после таежного безмолвия этот шум даже приятен, ибо приобщает тебя к жизни и работе.
На крутом песчаном угоре сошлось домов пятьдесят, и почти у каждого свой палисадник. Для северных селений это большая редкость. Северный житель не любит деревьев под окнами — так уж сложилось веками. Если в средней полосе приятно встретить зеленые кустики, то на севере, где кругом леса, открытое место — радость для глаза. «Бесконечные леса утомляют», — сказал мне один учитель-старожил… Однако новые поселки, созданные по берегам Пинеги, ломают старую традицию. Почти у каждого дома можно встретить кусты черемухи, березу, лиственницу.
Осяткино заперто со всех сторон тайгой и несудоходной рекой— в распутицу бывают перебои со снабжением. Привыкнуть к этому трудно, да и невозможно. Поэтому жители поселка стремятся так обставить свой быт, чтобы оторванность ощущалась как можно меньше. Здесь редкая семья не имеет моторной лодки, редкий дом без антенны. В свободные дни — рыбалка, охота. В поселке прекрасный детский сад и ясли, библиотека, клуб, магазины.
Столовая, куда меня привел начальник лесопункта, сияет чистотой. Время позднее, повариха собралась домой, но, узнав, что я из Москвы, вновь разводит огонь. Вскоре на столе появляются шаньги, салат из свежей капусты, свиная отбивная и… пиво. Литровая банка густого янтарного пива.
— Такого, небось, никогда не пивали? — смеется повариха.
Да, такого пива уже нигде больше и не встретишь. А упоминается оно еще в былинах. Помните, у Микулы Селяниновича: «Пива наварю, гостей созову…» Древний напиток славян-язычников!
Пиво ядреное, холодное, приятное, но безалкогольное. По вкусу немного напоминает квас… Раньше, в старинный праздник «канун», его готовили всем селом. Каждый двор давал два-три фунта ржаной муки. Избирались жёнки-пивоварки, они варили коммунальное пиво на открытой лужайке. Разносили угощение в братинах — больших медных ковшах… Теперь «канун» уже не празднуется, а обычай варить пиво кое-где остался.
Мы разговорились с поварихой. Я показал ей журнал, где напечатал свой очерк о прошлогоднем путешествии на плоту по Пинеге, несколько фотографий. На одной из них — высокий осяткинский берег, стайка ребятишек с удочками в руках.
— Узнаете?
Никогда не думал, что это плохонькое полуразмытое изображение вызовет такой эффект.
— Ой, да это ж Минька, соседский мальчик! А это сын Азы… Володька, Шурик… А мой-то где? Чего ж моего-то не сняли?!
Когда я пришел в Дом приезжих, меня уже поджидали. С десяток ребятишек облепили «дяденьку корреспондента», выпрашивая журнал. Двоих я узнал по фото, они галдели больше всех. Пришлось «власть употребить»: каждый смотрел в порядке живой очереди и, досыта насмотревшись, уступал место другому. Только так можно было утихомирить эту братию…
Когда ребятишки ушли, я бросился на кровать и с наслаждением вытянулся. После ночевок в продымленных избушках, на деревянных лавках и на полу по-настоящему осознаешь, какое это благо — чистая накрахмаленная простыня и мягкая подушка!..
Но выспаться не пришлось. В половине второго ночи меня разбудил стук в дверь. На пороге — парнишка в резиновых сапогах, телогрейке и с удочкой в руках. Это Минька, тот самый Минька, что изображен на снимке на первом плане. Прошлым летом он подарил нам целую связку ершей и плотвичек, ничего не потребовав взамен.
Минька сияет от восторга, а мне становится неловко. Я не могу отдать ему журнал, он предназначен другому человеку. Какая жалость, что я не взял с собой лишнего экземпляра!
— Я достану, — уверяет меня Минька. — В район поеду и достану.
— Тираж давно распродан, — говорю я серьезно.
— Все равно достану! — В глазах Миньки запрыгали веселые чертики. — В библиотеку приду, ножичком «чик» — и готово!..
Мне пришлось сделать Миньке серьезное внушение и, дабы он не забыл его, вырезать злополучное фото из единственного экземпляра. На обратной стороне я написал: «Миньке, на память. Чтобы не рвал и не резал книг!»