На суше и на море - 1974 — страница 21 из 92

Это была та самая лесная дорога, по которой когда-то Иван Михайлович ходил с рыбаками за ряпушкой. Только они шли осенью с лошадьми, а мы в начале весны, от зимовья к зимовью без лошадей, на лыжах, волоча за собой гнутые из березовых полудужий охотничьи санки.

Первый раз ночевали на берегу Домашнего озера в нашем рыбацком доме. Топили ту самую печь, в которой старик пек рыбники, варили уху из сухой рыбы, душистую, крепкую. Кормили собак. Вечером пели.

Утром пошел снег, наст раскис. Мы остались еще на день, потом еще и еще до нового наста. На старом точиле подправили топоры, выбрали с лезвий ножей севший металл, перетрясли сети, мережи. Снова все уложили на санки. Потом двинулись. Ночевали в старых избушках.

По дороге собаки связались с медведем, вставшим из берлоги. Мы оставили псов и пошли дальше. Собаки явились через день, вымотанные, но живые. У моего пса на спине светилась недавняя рана, но она уже подзатянулась.

Под настом била весенняя вода, и мы торопились к ручью, что входил в Кинозеро, чтобы опередить плотву.

Ручей еще не сбросил лед, но плотва уже шла. Мы пробивали лед, ставили мережи, подправляли старую печь и без конца чистили и сушили рыбу.

Рыбы было много. Уставали руки, тупились ножи. Мы рубили склад рядом с избушкой, под потолком на жердях, подальше от мышей, вешали в мешках сухую рыбу и ждали, когда откроется озеро.

Лодок у нас не было. Мы нашли подходящие осины и за неделю после ловли плотвы сделали лодки. Осина глухо падала на сырой снег. Топор обводил будущие борта, нос, корму и наносил по стволу узкую щель, куда следом за топором входило тесло и слой за слоем выбирало лишнюю древесину.

От осины оставалась лишь легкая скорлупка. Мы парили ее над медленным огнем, разворачивались борта — и вот уже свежая, пахнущая спелым деревом лодка-долбленка осторожно ложится на мелкую воду весеннего разводья.

По разводьям мы ловили щук, темных от зимовки подо льдом. Каждый день на косяке двери появлялись новые зарубки, по которым мы считали дни сезона и пойманную рыбу. Когда зарубок набиралось много, один из нас прихватывал ружье, собак и шел через тайгу на почту, куда приходили нам письма «до востребования».

Путь до почты и обратно занимал сутки. Письма читали молча — каждый свои. Эти письма долго потом лежали на столе рядом с папиросами, ножом, миской, деревянной ложкой. Мы перечитывали их, подолгу держали в руках. А потом задумчиво молчали и не пели по вечерам.

Весна шла медленно и тяжело, устав от мокрого снега и северо-западных холодных ветров. Когда они успокаивались, становилось проще и снова хотелось петь. Тогда далеко по озеру можно было слышать веселые и разгульные, как в настоящий праздник, слова широкой песни.

Я любил петь «Коробейники». Петь громко, не думая ни о голосе, ни о слухе, — просто петь и слышать, обязательно слышать, себя.

Лодка послушно веслу вслед за песней качалась, переваливаясь с борта на борт, вскакивала на волну и дрожала вместе с волной, будто отбивала жаркую чечетку по хорошим тесовым половицам…

А навстречу мне с берега, тоже отплясывая и звеня, неслась шальная посудинка Полякова.

Две легкие осиновые лодки встречались, расходились, снова сбивались бортами и отплясывали на волнах.

На берегу настораживали чуткие уши наши псы. Они слышали нас и молчали. Они хорошо знали, что вот сейчас две лодки разом коснутся береговой гальки, из них медленно поднимутся два человека. А потом теплая рука ляжет на голову собаки.

За лещом мы уходили по узким протокам на лесное озеро. Там в старой избушке мы снова подправляли печь и ждали рыбу.

После нереста щуки ушли на глубину, отдышались, а с первыми цветами черемухи появились опять и с голодной жадностью набрасывались на любую насадку.

Щуки бушевали по заливам до конца мая, снова скрылись в глубинах, и теперь мы ждали, когда следом за черемухой по берегу озера вспыхнет махровый огонек первых цветов рябины.



В протоках, у густых кустов, оступившихся в воду, стояли наши мережи, снасть с крыльями, хитрая глубокая снасть. По крылу рыба добиралась до горла мережи, по конусу горла попадала в мешок и оставалась там ждать рыбака.

Мы проверяли мережи утром и вечером и внимательно следили за рябиной. Она разгоралась не сразу, не везде одинаково сильно. Вот на высоком бугре появился первый белый, еще в зеленоватых тонах от нераскрывшихся цветов огонек. К вечеру он стал ярче. И тут же в мережу у Попова куста вошел первый лещ.

Он был темен от возраста и глубокого дна озера. Упругие костяные латы-чешуя не сразу поддавались ножу.

Мы справляли праздник — чуть сладковатая вязкая уха из лещевой головы и лещевого хвоста и белые, распаренные на сковороде куски жирной рыбы.

Ночью мы не спали, стерегли мережи. И утром, еще в тумане летней северной ночи, мережа у протоки сильно вздрогнула. Рванулся кол, прижимавший хвост мережи ко дну. Закачалась вода. Волна, выбитая из мережи тяжелыми хвостами, дошла до берега и затерялась в молодой осоке.

К вечеру лещ пошел широко по всему заливу. Мы еле успевали вывозить рыбу к избушке, чистить и сушить. Чтобы не переводить рыбу, мы сняли снасть там, где лещ бросал икру, и ловили только на подходе.

Шершавые, бугристые лещи-молочники, вылив молоку, безразлично валили в сеть и спокойно лежали на дне лодки, будто заранее смирились со своей участью после яркого праздника, которому отдали все свои силы.

Пять дней без сна и отдыха, на одном табаке и чае… Потом лещ ушел из залива. А мы еще жили громким лещиным боем, плеском широких хвостов-лопат, свинцовой тяжестью громадных рыб, запахом печеного леща и сладким вкусом лещевой ухи.

Спать не хотелось. Хотелось снова и снова сидеть в лодке посреди залива и смотреть, смотреть, смотреть, как вдоль берега всплывают, горят в утреннем солнце, тяжело переворачиваются и снова тонут серебряные лещи-подносы. И, не сговариваясь, мы отводили от причала лодки и тихо плыли туда, где еще вчера бушевал праздник.

Это было безумие охоты, настоящей охоты-искусства, когда ты уже все нашел, что искал, но завершать охоту просто не хочется.

За лещом свалилось парное болотное лето. Ловить рыбу больше не хотелось. Мы лежали в избушке на нарах в дыму курной печи, спасавшей от комаров. Третий день наши куртки и кепки висели на стене и за эти три дня стали черными от смолистой копоти.

Кончались продукты. Давно не было почты. Мы собирались в дорогу. Забивали лодки мешками с сухой рыбой и шли по воде; по озеру, по ручью и снова по озеру — к людям. Шли осторожно, обходя и выжидая волну и ветер, чтобы не намочить рыбу. В конце пути на последнем озере сделали навес, протянули под ним жерди, оставили рыбу и снова вернулись к избушке за новой рыбой.

Часы, сутки дороги с веслом в руках сливались в одно бесконечное время. Это была работа, та самая работа, цену которой знает лишь тот, кто умеет по-настоящему трудиться.

От работы вытерлось под рукой осиновое весло. Его неудобно стало держать. Надо было бы сделать новое. Но сначала надо вывезти всю рыбу.

Мы ночевали и в избушке, и под навесом, а в дороге и под елкой, когда прихватывал ветер или рвались над озером тяжелые грозы. Собаки давно пробили следом за нами по тайге свою собственную тропу. Иногда они теряли нас. Заявлялись к избушке, обегали ее и снова берегом шли к берестяному навесу.

С последнего озера из-под навеса рыбу вывозили на лошадях. В деревню попали к какому-то празднику, пели песни, плясали и, наверное, могли показаться со стороны чудными. Но вокруг были люди, которые из века в век промышляли в лесу. Они, наверное, смотрели на нас с завистью. У них была уже другая работа. Вместо сетей, мережей, лодок они чаще упоминали в разговорах сено, молоко, мясо — они уже теряли лес, озера, и от того, что мы, двое, нашли почти потерянные ими лес и воду, людям было и радостно, и немного грустно.

Все дни мы писали письма, ждали ответы, косили сено, пасли стадо. А по вечерам, когда пряталось солнце и над деревней оставался лишь белый свет недавнего дня, мы сидели на крыльце, дымили папиросами, кормили пряниками собак и молча ждали первой осени и первых северных ветров.


За ряпушкой мы уходили опять на Кинозеро, уходили на лодках по протокам и лесным озерам. Оно было большим, неспокойным. Его давно не опромышляли.

Наши лодки были слабыми против озера. Мы уже заглядывали туда, останавливали лодки у входа в плесо и присматривались к дальним островам.

Низкие острова терялись за вздыбившейся водой. Когда волна укладывалась и лодки не трепало ветром, мы видели эти острова-камни, поднявшиеся из озера.

На березах легла первая желтая проседь. Следом за березами осень схватила осину. Осина разгоралась на глазах, и скоро вода лахты, прижатой к осиннику, стала красной из-за отсветов осеннего листа.

Осень шла тихо и мягко, будто извинялась перед нами за беспокойную весну и бешеное грозовое лето.

К озерам вышли лоси. Они скручивали рогами стволы рябин и готовились к осенним боям. Хрип дерущихся лосей тревожил тайгу. Собаки нервно прислушивались и ворчали на каждое эхо, принесшее рев лесных быков.

По утрам, разводя веслом опавший лист, мы гнали лодки к дальним островам и подолгу рассматривали каменистые отмели. На отмелях пока было тихо. Правда, среди камней уже ползали отдышавшиеся от летней жары пятнистые налимы, но ряпушка еще не появлялась.

По ночам крышу избушки рвал ветер. Но это был пока северо-западный ветер, приносящий сырость, а мы ждали крепкий северик — с первым ночным морозцем и первым ледком у причала.

Северик сорвался в ночь. Он шел сильно и упрямо, будто давно готовился в дорогу, но его все не пускали, а теперь он вырвался и примчался.

Северик улегся через сутки, оборвал с берез и осин последние листья, облепил камни по берегу льдом и поломал весь тростник.

Мы опускали сети, поднимали, отогревали руки над медленным огнем костра, сложенного среди камней, и снова уходили на воду.

Собак на острова мы не взяли. Они сидели на берегу около избушки, и, когда было тихо, мы хорошо слышали жалобный подвыв наших псов.