Лодки с трудом стояли на волне. Волна обжигала осиновые борта, обжигала ноги и руки, врываясь в лодку. Лед с бортов приходилось все время сколачивать. Если один из нас не справлялся с сетями и льдом, мы втискивались в долбленку вдвоем. Я держал перегруженную посудинку на волне и сбивал ледяные вершинки волн с лодки и куртки товарища. Когда ветер и мороз побеждали, мы бросали сети, зло вгоняли лодки в берег и отдыхали.
Когда выпадали ясные, тихие утра, в лодке было проще и спокойней, но озеро замерзало на глазах. Вместе с сетью мы поднимали полотнища новорожденного льда. Этот тонкий ледок-одночаска сыпался с поплавков сети, хрустел и тут же схватывался с другими льдинками в мутные слоеные куски. Острые края ледяных кусков резали сети. Но ряпушка шла, шла красиво и сильно, вырвавшись вслед за севериком из глубин.
Мы видели эту быструю, юркую рыбку и забывали все на свете — и ветер, и лед, и мороз, и волны, а когда спохватывались, понимали, что эта ворожба-ловля то ли поздней осенью, то ли ранней зимой могла вот-вот оказаться последней.
Ряпушка постепенно уходила на глубину. Заканчивались десять дней праздника-работы.
Мы оставили острова, вернулись к избушке и молчали, будто что-то потеряли и собрались искать…
Непогода, что принесла с собой ряпушка, стихла перед настоящей зимой. Ветер вдруг оборвался, но не на ночь, не на полдня, а на сутки-другие. Каждый новый день рождался теперь под яркими и близкими звездами-снежинками. Каждое утро залив все шире и шире укрывался льдом, и мы держали лодки на выходе в плесо, куда лед пока не добрался.
Впереди нас ждала охота, звон собак по ельникам и соснякам. В этом году в лес пришла белка, много белки. Был лось. Но ни белки, ни лося, ни куницы не хотелось. Хотелось, наверное, сказки.
Ночью мы не спали. Мы вспоминали сига.
Сиг на Кинозере, как и ряпушка, шел только в холода, шел на далеких лудах, под самый лед. Он должен был вот-вот пойти, но для сига у нас не было лодок, которые держали бы упрямую ледовитую волну посреди гудящего плеса…
Что-то точило меня, звало вырваться к неизвестным лудам и вот на этой самой лодчонке попробовать все-таки найти сига, хотя бы посмотреть, только посмотреть.
Я молчал, слушал ветер над крышей избушки, но уже знал, что завтра утром, чуть стихнет озеро, попробую поискать сиговые луды. Я ничего не скажу товарищу, уйду один, как уходят в сказку, чтобы потом рассказать ее другим…
Ночью я долго курил и только под утро, когда ветер стал стихать, чуть забылся.
Очнулся я от странного чувства — опоздал! За окном уже был день, яркий, чистый день близкой зимы. Товарища не было. У избушки не видно было и собак.
Моя лодка лежала на берегу, а от его лодки на серой сухой гальке осталась лишь неширокая гладкая полоса. Он уехал, пробив утренний ледок. Пробитый лодкой коридор уже успел затянуться новым ледком. Я вывел на лед лодку, подтолкнул ее вперед и, как на санках, перевалившись через борт, отъехал от берега. Под лодкой лед треснул, выбил наверх воду. Я расколол веслом остатки ледяного поля и встретил бортом тяжелое, как свинец, озеро.
Где товарищ? Высоко и мутно торчали обледеневшие камни наших островов. От берега к плесу тянулись вершинами, как в зеркале, высокие ели. Там, где ели ложились отражением на лед, они казались седыми, а там, где лед кончался, — черными.
Вода молчала. Или она сегодня замерзнет и остановит меня на полпути, или сорвется шквал. Чувство беды, опасности, близкой и неотвратимой, не покидало меня. Небо на северо-востоке казалось мутным. Эта муть плыла к озеру все гуще и гуще. Я остановил лодку. Ее кидало и било о клочья льда, сорванного с берегов. Плыть дальше было нельзя. Я повернул обратно и резал волну за волной. Весло было слишком легким для ноябрьской волны.
Лодка оплывала льдом, оседала. У меня не было с собой ни топора, ни ножа. Лед натекал, и его нечем было скалывать. Ледяные волны били в спину и оставались на ватнике. Пальцы не чувствовали весла. Волна ходила через борт…
Берег показался каким-то странным, будто я и не стремился к нему. Лодку ударило о кромку льда, она качнулась, схватила воду и замерла, чуть выставив над водой корму и нос.
Под ногами не было дна. Лед ломался, на него нельзя было подняться, но с каждой отломанной льдиной берег становился ближе.
Наконец ноги почувствовали дно. Потом я долго открывал дверь избушки и долго не мог снять ватник и сапоги.
У печи стоял холодный котелок. Пальцы не чувствовали спичек. Я никак не мог развести огня. Потом огонь согрел, заставил очнуться. Желтые языки пламени лизали бесчувственные пальцы.
За стеной я услышал ветер — он не унимался. Я взял ружье и пошел по берегу. Мою лодку забило под лед и приморозило. Но она была уже не нужна.
Я долго обходил озеро, несколько раз стрелял. Мне не отозвались даже собаки. Где они? Где товарищ?
Ночь застала меня под елкой. Утром я раздул угли костра, согрелся и пошел дальше. Ветер, последний раз качнув еловые лапы, унялся. Наступила тишина, и в этой тишине я разобрал тоскливый вой. Волки? Нет, выли собаки. Выли с той стороны, куда мчался вчера северо-восточный ветер…
Собаки сидели на берегу около лодки. Ее выбросило на берег, и она лежала ледяной глыбой замерзшей воды. Товарища не было.
Я снова стрелял, звал. Я не нашел его. Не нашли его и другие. У него тоже не было с собой ни топора, ни ножа — они остались в избушке. Наверное, он тоже очень торопился вырваться на озеро до очередного шквала. Он тоже хотел увидеть сига…
По старым письмам я разобрал имена тех, кто писал ему. Я читал эти письма. Ему писала мать. Но больше всего писем было от нее. Почему он был не с ней, когда она его так ждала?
Впрочем, рыбаков и охотников всегда кто-то очень ждет…
Зима не пришла в этот раз. Лед растаял, и будто снова вернулась поздняя осень — предзимье.
Ветер и непогоды успели обломать, сокрушить стены тростника, и теперь от недавних неприступных стен остались робко торчать у самого берега лишь хилые, щербатые частоколы. И на этих редких тростниковых столбиках красовались, переливаясь цветами морозной радуги, ледяные колокольчики.
Колокольчики вырастали от воды и крепкого ночного мороза. Вода тяжелыми брызгами либо самими вершинами пологих волн попадала на тростник и тут же замерзала. Замерзали и новые капли, и новые вершинки волн, и теперь по всему заливу над самой водой светились звонкие прозрачные льдинки.
Свою лодку я все-таки вытащил на берег, выбил из нее лед, и, когда выпал тихий день, медленно поплыл вдоль берега. Порой я разгонял лодку, брал весло и осторожно проводил им по колокольчикам-льдинкам. И льдинки оживали…
«Динь-динь, тинь-тинь» — чуть испуганно раздавалось следом за мной… И тут, рядом с ледяными колокольчиками, раздался другой звук, неожиданный и по-летнему громкий, — плеск крупной рыбы.
Плеск повторился. Я обернулся и увидел круги, мелко и медленно расходившиеся по тяжелой морозной воде. И тут же у самой лодки мелькнул иссиня-белый бок большой рыбины. Мелькнул хвост. Узкий и сильный, хвост разрезал воду и, отвалив в сторону половину волны, пустил по заливу новый круг.
Брызги упали на тростник, хотели скатиться обратно в воду, но тут же потемнели и остались заледенелыми каплями.
Новый резкий выворот хвоста, новая волна, новые брызги метнулись тяжело в сторону и замерзли на тростниковых столбиках, поймав скупую зимнюю радугу…
Можно было верить и не верить своим глазам: сиги играли у самого берега, недалеко от нашей избушки. Я сидел в лодке, видел эту сказку и уже точно знал, что на будущий год обязательно вернусь к сигам…
Об авторе
Онегов Анатолий Сергеевич. Родился в 1934 году в Москве. Окончил Московский авиационный институт имени Орджоникидзе и два курса биолого-почвенного факультета МГУ. С 1965 года занимается природоведением и литературным трудом. Член профессионального комитета литераторов при издательстве «Советский писатель». Автор многих очерков и рассказов в различных научно-художественных и научно-популярных журналах. Автор периодической передачи Всесоюзного радио «Школа юннатов». Им опубликованы книги: «Я живу в Заонежской тайге», «Избушка на озере», «Детский сад». Как автор текста принимал участие в создании альбома «Кижи» (издательство «Аврора»). В нашем сборнике выступает второй раз. В настоящее время работает над книгой о природе Карелии.
Вера Шапошникова
МАНГО ИЗ ЮЖНОГО ПОЛУШАРИЯ
Очерк
Заставка М. Худатова
За окном нарядной, отделанной резным темным деревом гостиной премьер-министра росло манговое дерево. Из густой его кроны на тонких, как проволока, зеленых стеблях свисали крупные овальные плоды. Солнце жгло их, и те, что висели на самых концах ветвей, охваченные со всех сторон тропическим жаром, начали созревать, становясь оранжево-кирпичными и тугими от сока. Остров, на котором росло это дерево, лежал среди просторов Индийского океана. Треть его населения составляли креолы — потомки африканцев, вывезенных рабовладельцами с материка. Прошли столетия, представители различных африканских племен смешались, в их жилы влилась французская кровь. Они потеряли родные речения и говорят теперь на диалекте, состоящем из множества языков, нанизавшихся на французскую основу, тоже претерпевшую изменения. Две трети населения — индийцы, китайцы и пакистанцы. Мой первый знакомый островитянин оказался выходцем из Пакистана.
Мы познакомились с ним еще на аэродроме в Дар-эс-Саламе, ожидая, пока самолет подготовят к полету над океаном. Рядом со мной сидел сухощавый, замкнуто-сдержанный человек. Его лицо и вся поза выражали какую-то особую терпеливость. Как впоследствии мне стало известно, на остров Маврикий когда-то приехали его предки, гонимые голодом, да так и остались там, положив начало поколениям пакистанцев-островитян. Возможно, голодное существование многих из них оставило печать на внешности островитянина, приучило скрывать свои чувства. Но глаза его горели, как угли, з