— Сеньоры, мы опаздываем на обед, — кричит он, пытаясь перекрыть рев проползающего мимо бульдозера.
Немцы послушно лезут в джип, и мы возвращаемся в Марабу, скользя по размытой колее будущей Трансамазоники.
В домике на высоком берегу Токантинса нас уже ждут инженеры фирм «Жозе Мендес Жуниор» и «Кристо Редентор», ведущих прокладку дороги от Марабы к Эстрейто и Алтамире.
После недолгих, но сердечных приветствий мы оказываемся за столом. По мере того как опустошаются темно-зеленые пивные бутылки и наполняются желудки, атмосфера за столом оживляется. По просьбе хозяев Карл рассказывает о новых моделях «фольксвагена» и главном бомбардире сборной футбольной команды ФРГ Герде Мюллере, а я — о сибирских морозах и космических кораблях «Союз». Постучав вилкой по тарелке, кто-то встает и произносит речь, в которой Трансамазоника сравнивается с лучом прожектора, освещающим будущее Великой Бразилии, с плугом, вспарывающим девственную целину Гордой Амазонии, высокомерно отвергавшей притязания человека и теперь вынужденной покориться неудержимому натиску Первопроходцев, героический подвиг которых вызывает восхищенные рукоплескания всего цивилизованного мира.
Пока оратор выпутывается из сложной паутины деепричастных оборотов и придаточных предложений, мой сосед, молодой негр со звучным именем Эберленд, шепчет мне на ухо, что не далее как через три месяца, когда начнутся ливни, техника потонет в грязи и работы придется приостановить.
К концу обеда появился: еще один инженер — Фернандо Отони. Приветственно помахав над головой руками, он сел на свободное место, быстро проглотил кусок мяса и стал рассказывать о первой встрече бригады топографов, идущих по направлению к реке Репартименто, с индейцами:
— Они заставили наших ребят плясать вокруг костра. Хорошо, что ни у кого не сдали нервы…
Отони сказал также, что руководство фирмы направило радиограмму генералу Бандейра, директору ФУНАИ — Национального фонда индейцев, требуя присылки специалистов, которые смогли бы сопровождать отряды топографов в сельве. Генерал обещал помочь.
Мы еще смакуем кофе, а Журандир уже выразительно поглядывает на часы:
— Если сеньоры не хотят опоздать в Эстрейто до окончания рабочего дня, нужно поторопиться.
И вот мы снова трясемся в джипе, придерживая сумки с фотоаппаратами, кинокамерами и магнитофонами, чертыхаясь, когда нас подбрасывает особенно сильно, и с опаской поглядывая на тучу, нависшую над дорогой.
На аэродроме Рейс и Перондини уже сидят в самолете. Лететь до Эстрейто недалеко. Минут через тридцать мы снижаемся и Жураидир кричит:
— Глядите, индейцы!
Схватив фотоаппараты, мы прилипаем к окнам и просим Рейса не спешить. Он закладывает глубокий вираж, что-то в животе обрывается, появляется ощущение сосущей, пронзительной пустоты, но мы, толкая друг друга локтями, пытаемся снять убогие, крытые соломой хижины.
— Это — апинаже, — говорит Журандир. — Километров тридцать от Токантинополиса, где мы сегодня заночуем. Если хотите, можно съездить к ним.
— Если хотите?! Разумеется, мы хотим!
— Но тогда мы не сможем осмотреть здешний участок Трансамазоники.
Мы проводим небольшую летучку и выясняем, что горим единодушным желанием увидеть всамделишных индейцев.
Карл, деликатно покашливая, доводит до сведения Журандира наше решение. Тот кивает головой в знак согласия и, словно помогая нам снять камень с души, сообщает, что тракторов и бульдозеров мы еще насмотримся в Алтамире и Итайтубе.
— Конечно, это не те индейцы, которых встретили топографы под Марабой, — говорит он. — Эти апинаже — уже почти цивилизованные, они лет двести мирно соседствуют с белыми. Но все равно любопытно.
Деревня апинаже расположилась на большой поляне не очень густого леса неподалеку от крохотной речушки Москито. Полтора десятка хижин, сооруженных из соломы и сухих листьев, стояли вокруг гигантской мангейры, увешанной тяжелыми зелеными плодами. В тени мангейры рылись в грязи серые свиньи с поросятами. Тощие собаки лениво выкусывали блох из свалявшейся шерсти. У каждой хижины сидели на грубо сколоченных табуретках или стояли смуглые мужчины в шортах и женщины в юбках. Ползали по земле детишки.
Журандир подвел нас к одной из хижин и протянул руку пожилому, атлетически сложенному индейцу.
— Здравствуй, Ларанжа! Это — мои друзья. Они пришли посмотреть, как живут апинаже.
Ларанжа — «капитан» племени — посмотрел на обвешанных фотоаппаратами пришельцев и равнодушно кивнул головой: «Пускай смотрят…» Сразу стало ясно, что к зевакам вроде нас тут давно привыкли.
Мы расчехлили наши камеры и отправились в обход деревни в сопровождении предложившего себя в качестве гида Франсиско — четырнадцатилетнего мальчишки, сносно объясняющегося по-португальски.
Да, к белокожим «гостям» здесь привыкли. Был конец дня. Деревня отдыхала. И апинаже равнодушно провожали глазами чужаков, проходящих мимо хижин, заглядывающих в двери, сующих конфеты детишкам и торопливо щелкающих затворами фотоаппаратов.
Единственным предметом домашней обстановки в этих убогих хижинах были самодельные гамаки. Кое-где, правда, мощно было заметить топчаны и даже столы. Помимо брюк и юбок эти столы были едва ли не самым заметным свидетельством благотворного влияния «белой цивилизации» на быт апинаже.
Стройная девочка в светлой клетчатой юбочке застенчиво отворачивается, заметив нацеленный на нее объектив моей «яшики». Я протягиваю ей шоколадную конфету. Она кладет ее за щеку.
— Деньги дай. Деньги, — слышится скрипучий старческий голос за стеной хижины.
— Кто это? — спрашиваю у Франсиско.
— Ее мать.
— А зачем ей деньги?
— Рис покупать. И фаринью[3] тоже.
— А где же она их купит?
— Да в лавке, — Франсиско кивает головой на маленький глинобитный домик на противоположной стороне деревни.
Оказывается, здесь есть нечто вроде сельского кооператива, где апинаже могут выменивать собранную на плантациях кукурузу, маниоку и орехи бабасу на керосин, спички, конфеты и нехитрые принадлежности своего туалета.
Я протягиваю застенчивой девочке несколько монет.
— Теперь снимайте, снимайте, старуха ругаться не будет, — подбадривает меня Франсиско.
Я щелкаю затвором «яшики». Девочка равнодушно глядит куда-то сквозь меня.
— Как зовут тебя? — спрашиваю я.
— Жандира.
— Сколько тебе лет?
— Не знаю.
— Не знаешь, сколько тебе лет?
— Тринадцать, — говорит Франсиско.
— А почему ты знаешь, а она — нет?
— Она не знает, потому что не ходила в школу, — назидательно говорит Франсиско.
Оказывается, тут открыта сельская школа, где учат читать, писать и считать.
— А почему же ты не ходишь в школу? — спрашиваю я Жандиру. Девочка молчит.
— Ну, а чем же ты занимаешься?
— На плантации работаю.
— Что вы сеете там?
— Кукурузу, маниоку.
— Бусы купишь? — раздается за спиной тоненький голос.
Я оборачиваюсь и вижу мальчика лет шести, протягивающего мне связку бус: на тонкой бечевке нанизаны ярко-красные орешки и маленькие высушенные плоды каких-то растений вперемежку с сухими обрезками тростника и разноцветными перышками.
— Сколько стоит?
— Пять крузейро.
Я покупаю несколько ниток.
Экскурсия по деревне апинаже завершилась визитом в аккуратный белый домик, принадлежащий инспектору ФУНАИ Жонасу. Самого Жонаса не было в деревне: он с утра уехал в Токантипополис. В доме нас ожидала его жена с усталым, чуть тронутым морщинками лицом. Она поила нас кофе и жаловалась на скуку и однообразие своей жизни. Прощаясь, она спросила, не купим ли мы у нее несколько ниток бус.
Настоящие индейские. Всего по десять крузейро… В Токантинополисе они стоят пятнадцать.
Когда, уезжая из деревни, мы спросили «капитана» Ларанжу, мирно ли живут апинаже со своими белыми соседями, он сказал, что вообще-то живут мирно, но иногда белые засевают свою кукурузу на землях апинаже. И год назад один из богатых белых протянул проволоку, которой отгораживает свои владения почти до самой деревни.
Журандир, нервно поглядывая на часы, пояснил, что захват индейских земель — дело обычное. Даже сам епископ Токантинополиса купил недавно плантацию, которая всегда принадлежала апинаже.
На обратном пути мы миновали несколько маленьких крестьянских деревушек. Быт, жилища, орудия труда, даже одежда (если не считать того, что у себя в деревне женщины апинаже пользуются одними юбками, не прибегая к верхней части туалета) — все это было одинаково у апинаже и их белых соседей. Правда, апинаже все еще продолжают мастерить свои бусы, корзины, луки и стрелы. Но делают их уже только ради жалких монет, которые дают за эти изделия туристы.
Много-много лет прошло с тех пор, как до индейской деревни добралась «белая цивилизация». В общем-то апинаже даже повезло: белые не расстреливали их, не травили собаками, не сжигали хижины и даже не спаивали тростниковой водкой. У них только отобрали землю и свободу. И с тех пор началась гибель самобытной культуры апинаже. Лишь самые ветхие старики помнят сейчас ту весну, когда состоялся последний праздник посвящения юношей в мужчины. И лишь самые древние старухи знают племенные песни, которые давно уже никто не поет. В официальных справочниках племя апинаже именуется «интегрированным». Когда я спросил Журандира, что это означает, он пожал плечами.
Мы помолчали, глядя на бегущую под колеса серую ленту дороги. Наш шофер Жозе как бы подвел итог.
— Эти апинаже, — сказал он, — уже перестали быть индейцами, но еще не стали белыми. И никогда не станут…
Направляясь в Токантинополис, где нам предстояло заночевать, часть пути — километров двадцать — мы ехали по уже упомянутой мной главной дороге страны Белен — Бразилия. Ее проложили всего лишь немногим более десяти лет назад через болота и реки, через непроходимую сельву, через забытые богом и людьми поселки, которые с появлением этой дороги встрепенулись, ожили и разрослись.