«…Четырнадцать арроб риса доставлены в караван-сарай Джемалледдина-оглу, суннита из Гурганджа, чем и было выполнено обязательство, данное в месяце Барана достопочтенным аль-Зухри, караванщиком астрабадским. Ибо сказано в коране, в главе «Трапеза», в стихе 91: «Бог не накажет вас за празднословие в ваших клятвах, но накажет вас за то, что вы связываете себя клятвами». Истинно мусульманин и не клянясь должен обещание свое выполнить с твердостью стали дамасской, вгрызающейся в дынную мякоть…»
А вокруг шумел, гремел и клубился многоцветный и многоязычный хивинский базар — облака пыли поднимали шествующие мимо караваны; вопили зазывалы, тряся перед ошеломленными зеваками переливчатыми кусками шелков, стучали молотками медники, чеканщики, оружейники. Брадобреи роняли в пыль клочья мыльной пены. То и дело испускала хриплые и тревожные звуки кожаная труба глашатая.
Однажды после ее рева обнаженные по пояс палачи в желтых замшевых шароварах провели по площади нескольких связанных одной веревкой людей. Нефес-ака привстал, ощутив внезапное стеснение в сердце.
— Зачем волнуешься, почтенный? — усмехнулся заказчик. — Это только туркменские собаки, пытавшиеся обмануть милосердного хана, да пребудет с ним милость аллаха!
Наверное, с помощью знающих его богатых и славных людей Хивы Нефес-ака смог бы попасть в медресе, а потом когда-нибудь, возможно, даже получить одну из доходных вакуфных должностей. Но ото мало привлекало Нефеса. И сколько бы он ни слушал споры сладкоголосых мулл и седобородых ишанов, не переставал дивиться их умению жонглировать словами, словно базарные фокусники плодами граната. Одни и те же изречения пророка приводились в самых разноречивых случаях, лишь бы это пошло на пользу сборщику.
Ища свет истины, Нефес-ака ушел с караваном паломников в счастливую Аравию, в Мекку.
Он постарел и высох, он видел тысячи мест и сотни народов. Он возвратился в зеленой чалме хаджи и с твердым убеждением, что жизнь любого человека — пылинка на конце посоха времени. И что един для всех закон бытия? муху съедает лягушка, лягушку — цапля, цаплю — шакал. Беспределен и случаен кругооборот судеб, нет справедливости, а существует только извечная необходимость выжить, усиленная столь же извечной жадностью. Но каждому отпущен в жизни неведомый никому срок, использовать его можно по-разному, что бы там ни говорили о воле аллаха. И Ходжа-Нефес поклялся посвятить свои дни поискам хоть чего-то похожего на справедливость.
Вольнодумство — самое страшное преступление. Слишком много вокруг тех, кто собственную трусость оправдывает всемогуществом сильнейших мира сего. Недаром сказано в святом коране, который читают многие, а понимает каждый по-своему. «Они хотят, чтобы вы были неверными, так же как неверны сами они… Вам доставляем мы полную власть над ними». И упасть бы Ходже-Нефесу со связанными руками и мешком на голове с Башни Смерти под хриплый рев кожаных труб — выручил судейский писец, которого Нефес когда-то обучил искусству красочной и сладостной речи. Он сообщил о надвигающейся беде.
Так, пройдя десятки путей, избежав счастливо многих опасностей, попал туркмен Ходжа-Нефес в далекий северный край, в строящуюся столицу на холодной реке.
«Река Карагач, которая выпала в Хивинской земле из Дарьи-реки, из древних лет шла через степь и меж гор и устьем пала в Каспийское море выше Красных Вод езды три дня. Пересечена буди загородью, пересохла. Плотины той видеть не мог, но, по сказам людей Омуцких, такова была. А от той-де плотины степью меж гор суходолом, а в других местах и нанесенными песками, где промеж сего шла Карагач-река, сухим путем ходу будет до Каспийского моря двенадцать дней.
В стране, лежащей при реке Аму, добывается песочное золото, и хотя речка эта, впадавшая прежде в Каспийское море, ради безопасности от русских узбеками отведена в Аральское море, но, перекопав плотину, можно обратить реку в ее прежнее русло…»
29 мая 1714 года Петр Великий подписал указ о снаряжении в Хиву экспедиции — разведать земли окраин владений русских и соседние, а также проверить сообщение туркмена о «песочном» золоте.
Два месяца спустя гвардии капитан князь Александр Бекович-Черкасский с малым отрядом, в котором находился и Ходжа-Нефес, прибыл в Астрахань. Отсюда предстояло начинать поход.
«…В приезд свой в Астрахань осведомился через жителей астраханских о реке Дарье — откуда течет, где падает устьем. Сыскал таких людей, которые знают оную реку, называют Амударья. Сказывают, что немалая река, берется вершиной от Индии, течет Бухарскою землей и Хивинскою, падает в озеро названием Аральское море, то, которое от Каспийского моря четырнадцать дней ходу; иные сказывают, будто малый приток есть от озера в море Каспийское — токмо такого человека нет, который видел: сказывают, что видели…»
Бекович отложил перо, присыпал страницу песком из оловянной песочницы и устало откинулся на лавке-рундуке, покрытом потертым персидским ковром. Бекович помнил, что царь ждет от него обстоятельных, снабженных достоверными сведениями донесений. Но что он мог пока донести в Петербург, если подготовка к походу до сих пор велась еле-еле? Немного пока находилось добровольцев, согласных идти в пределы ханства Хивинского. Кто не знал о нежелании хана пускать в свои земли неверных!
Тишина и прохлада властвовали в доме астраханского воеводы. В отведенной гвардии капитану горнице чуть пахло ладаном и укропом. Теплилась лампадка перед темным, старого письма образом Николая-чудотворца. Жужжала муха, стукалась о мутные стекла низкого оконца. И трудно было представить, что за этим оконцем стоит душный день, что бревенчатые дома и стены крепости словно плавают в туманном мареве. И тяжелая, горчащая на губах пыль, поднятая ногами редких прохожих, ложится серым слоем на все кругом. Где-то протяжно замычала корова, прозвякала железной низанкой воеводская ключница, перебегая через двор, закричала пронзительно, черным словом поминая какую-то Дашку.
Воевода, пузатый и коротконогий, то и дело снимал с коротко стриженой шишкастой головы парик и вытирал обильный пот. Он вел себя уклончиво и ласково. Необходимыми ссудами обещался снабдить, однако от включения в экспедицию части астраханского гарнизона отговаривался настойчиво. То ли вправду еще слишком свежа была в Астрахани память о взятии города разинской вольницей, то ли другие какие были причины, но на своем воевода стоял твердо.
Самое главное — нужен был проводник. Ходжа-Нефес последнее время что-то прихварывал. Кроме того, никак не хотелось Бековичу полагаться на него одного. Не потому, что не доверял. Доверял, конечно, но все-таки двое вернее.
— Три вещи недоступны пониманию, говорил Сулейман ибн Дауд, да будет милость аллаха с ними обоими! — сказал Ходжа-Пефес, когда недавно они обсуждали уже сделанное для экспедиции. — Но он мог бы добавить еще одну.
— Та-ак, — улыбнулся Бекович, снова удивляясь умению туркмена выражать свои мысли длинно, порой излишне витиевато, по отнюдь не надоедливо. — След орла в небе, змеи на скало и мужчины в женщине… Какая же четвертая, почтенный?
— Таинственные, по, увы, почти неизбежные препятствия в любом важном деле.
— Ты говоришь о возможном предательстве?
— Неведомое не имеет имени. Я говорю о препятствиях… Ведь не завтра же мы отправляемся в путь?
— За небрежение с воеводы будет спрошено, — сказал Бекович и тут же поинтересовался: — Отчего же ты полагаешь, почтенный, что дело, порученное нам, важно? Во все времена народам надлежало знать границы земли своей. А что касается четвертой мудрости, о которой мог сказать Сулейман ибн Дауд, то она прекрасно укладывается в понятие второй.
— То есть следа змеи на скале?
— Именно. Следа змеи.
После ухода Ходжи-Нефеса Бекович еще долго думал об этом разговоре. Подобно змее подкрадывается измена и подобно змее жалит внезапно… Но не изменой же объясняется задержка экспедиции. Жаль, что нельзя быть до конца откровенным с этим туркменом.
Вспомнилась последняя, перед самым отъездом в Астрахань, аудиенция в доме Меншикова, в пустой и холодной комнате. Дымил только что растопленный камин, и на подоконнике были разложены образцы серы, древесного угля, селитры. Петр широкими шагами мерил комнату, стучал каблуками заляпанных грязью ботфортов по навощенному полу. А Бекович стоял в предписанной уставом позе — в правой, согнутой руке треуголка, левая — на рукояти шпаги.
— Дело тебе предписывается сколь великое, столь же и опасное. Но могущее немалую пользу государству Российскому принести! — говорил Петр, не останавливаясь и словно беседуя не с замершим офицером, а с самим собой. — Золоту своя честь. Золото нам надобно. Но поискам и открытиям земель новых честь больше. Как здесь нынче прорублено надежное окно в Европу, так надлежит сделать и на южных окраинах наших! Ибо человек, в одну сторону зрящий, подобен единоглазому… В начале самом потребна ланд-карта подлинная. Ну, а ежели доступно будет впоследствии отвести ток воды и поворотить упомянутую Аму-дарью снова в Каспийское море… В Персию путь исстари ведом, так она — рядом. А тут прямой и открытый — в Индию! О том крепко помни!
Знал, хорошо знал Петр, кому следовало поручать столь нелегкое и почетное дело. Потомок одного из пришедших на русскую службу еще при Иоанне IV кабардинских князей Гиреев-Мурз Александр Бекович-Черкасский наряду с полной преданностью России сохранил в себе черты, присущие человеку восточному: мягкость и уклончивость характера, разумную, к месту, вспыльчивость, способность к дипломатической расчетливости. И мечтательность, без которой человек, как известно, грешит излишней прямолинейностью суждений.
В 1707 году Александр Бекович был ненадолго прикомандирован к штабу Августа Саксонского, а затем побывал в Париже с русской миссией ко двору Людовика XIV, показав быстроту ума, способность к мгновенным и правильным решениям. Четыре года спустя поручик Бекович посетил свою давнюю родину — Кабарду и сумел склонить кабардинских старейшин-шихов отказаться от помощи туркам. По возвращении Бековича произвели в капитаны.