ружием в руках, ибо это может быть принято за признак враждебности. Затем мы отправились в бушменский лагерь, расположенный на краю долины в укромном месте. Отсюда Тома и Гао Большие Ноги в тени раскидистых ветвей могли следить за антилопами, как это делают львы.
Мы расположились под деревьями, чтобы решить, что делать дальше. Оглянувшись по сторонам, поняли, что здесь находятся только две семьи. Женщины не построили хижин, а лишь вырыли под деревом углубления в земле, которые выложили мягкой травой. Около каждой лежанки связанные и воткнутые в землю ветки образовали арку, которая обозначала вход в «дом». Бушмены нуждаются хотя бы в условном доме. Без своих травяных «постелей» и арок-«дверей» они чувствовали бы себя бездомными. Их лежанки напоминали гнезда фазанов, запрятанные в листве.
Бушмены закурили трубки. Каждый делал затяжку и передавал следующему. Трубки медленно описывали круг за кругом.
Олег Кузнецов
ЖИВИ, СОХАТЫЙ!
Повесть
Рис. Г. Валетова
Бледным утром, когда озеро еще лохматилось клочьями тумана, мать собралась уходить с острова. На прощание она шершаво лизнула лосенку шею, чуть помедлила, свесив над ним большую толстогубую морду, и затем тихонько пошла к берегу. Он напрягся, завозился, хотел вскочить, но лосиха, обернувшись, сердито притопнула копытом. Лосенок замер, покорившись… Она вошла в воду, и тотчас гребень дальнего леса начал плавиться, растекаться по озеру. Став для лосенка черным силуэтом, мать обернулась еще раз: видно, хотела убедиться в послушании сына, и теперь показалась ему незнакомой. Он испугался, сник и даже закрыл глаза.
Довольно долго он пролежал не двигаясь. Вздрогнуть его заставили два коротких эха, примчавшихся к острову по уже ровной заголубевшей воде. Он поднял голову: какие-то крики, шум движения донеслись издали. Откуда было ему знать, что это отзвуки удачной охоты на крупного зверя?..
И еще, наверное, целый час он пролежал неподвижно. Серая полевка, жившая под кочкой, торчавшей метрах в трех от его лежки, появилась в отверстии норы, наскоро почистилась и приступила к своему каждодневному занятию, смысла которого невозможно было понять: она носилась во всех направлениях и вроде бы что-то выискивала. На этот раз она увлеклась чересчур: даже не заметила, что тут как-никак живое существо, и забралась на ногу лосенка. Тот очень удивился, но стерпел.
Солнце выползло наконец на чистый простор неба над озером и, понемногу разгораясь, нагрело лосенку спину. Самое время было вставать, он попробовал пошевелиться и сослужил этим великую службу своей маленькой соседке. Полевка за хлопотами совсем забыла об осторожности. А тут как раз пролетал над островом ленивый болотный лунь. На неподвижного лосенка он не обратил внимания, решив, вероятно, что это лежит коряга, но вот полевка его очень заинтересовала. Сделав небольшой круг, лунь спикировал, но, когда уже почти мог дотянуться до оцепеневшего со страху зверька, краем глаза заметил шевеление мнимой коряги. Озадаченный, он свернул в сторону. Полевка этим воспользовалась и скрылась в норе.
А лосенок приступил к выполнению своего намерения. Да только не простое это дело — встать, если природа наградила тебя не обыкновенными ногами, а несуразными ходулями! Пока он лежал, эти приспособления, сложенные под ним в кучу, не причиняли особенных хлопот. Но как только он стал подниматься, вся нелепость их устройства сразу же обнаружилась. Сначала невозможно было разобрать, где передние и где задние ноги. Потом одна правая нога зацепилась за левую, а та в свою очередь переплелась еще с какой-то ногой. Кое-как с этой неразберихой лосенок справился, но тут возник вопрос: а на какую пару копыт следует вначале опереться — на ту, что впереди, или на ту, что сзади? Он доверился задней. И, оглянувшись через минуту, убедился, что поступил правильно: волосатый бугорок, который был у него вместо хвоста, виднелся вверху. Тогда он приналег и на передние ноги и в конце концов достиг желанной цели: он стоял!
Между тем лунь, любопытствуя, все еще парил над островом. Увидев юного зверя крепко стоящим на всех четырех ногах, он разочарованно взмахнул крыльями и полетел восвояси.
Лосенок остался в одиночестве. Он немного прошелся, разминаясь. При этом неожиданное, невыносимо яркое воспоминание о теплом молоке возбудило его аппетит. Он позвал мать: «Мбе!» Она ниоткуда не появилась, не ответила; пришлось кричать снова и снова.
Собственный голос помешал ему сразу услышать всплески и бульканье, которые донеслись как раз оттуда, куда утром ушла мать. Когда они раздались уже явственно, лосенок, примолкнув, насторожился. Ну да, это она! Он взбрыкнул задними ногами и помчался к берегу, туда, где кусты расступались, образуя неширокий проход к воде. Здесь, в безветрии, крепко держался запах матери, потому что на ветках висели клочки ее линялой шерсти, а на черной влажной земле виднелись отпечатки копыт. Казалось, она уже рядом.
Лосенок остановился у воды и, по-лосиному близоруко всматриваясь, призывно завопил навстречу приближающемуся шуму. В ответ раздались незнакомые звуки:
— Ах ты, сердешный… Ну как же так-то? А? И куды же тебя теперя, этакого мальца?! И-эх, что за люди!
И почти тотчас обрисовалась странная фигура, вовсе не похожая на мать. Лосенок замер.
Если бы кто другой вот так увидел деда Ефимыча, обязательно бы подумал: водяной лезет! И ничего удивительного! На портах и армячишке невыразимое разнообразие свисающих клочьев, а серая бородища, начинаясь у вислокрылых бровей, тянется, оставляя самую малость для весьма колких глаз и гневно-розового носа, до самого пояса.
Дед был по колено в воде, саженях в двадцати от острова, и простирал перед собой руку. Другой рукой он придерживал закинутую за плечо косу.
Лосенок некоторое время смотрел на деда в полном недоумении — как бы не верил, что мать, такая ласковая и теплая, могла превратиться в это страшилище. Но голос деда был приветливым и чем-то отдаленно напоминал зов матери. Лосенок поэтому счел возможным пока не пугаться.
Дед подошел. Остановившись шагах в пяти от берега, он протягивал корку хлеба. Незнакомый, возбуждающий запах заставил лосенка вздрогнуть. Он резво повернулся и отбежал к середине острова.
Дед вышел на твердое. Некоторое время они с лосенком смотрели друг на друга, и тот мекнул с надеждой. Дед к нему шагнул; он отступил на шаг. Дед еще двинулся, двинулся и лосенок.
— Глупое, ну и есть глупое! — проворчал дед сердито.
Лосенок даже от такой безобидной ругни отпрянул почти панически. Дед покачал головой и привел в действие косу: принялся шваркать ею по прошлогодней отаве, лишь кое-где выпустившей яркие стрелки новой зелени.
Всякий другой сразу бы понял, что тут, с этой косьбой, ему просто морочат голову: какая, спрашивается, трава в апреле?! Но лосенок поддался на дедову хитрость: сначала наблюдал настороженно, а потом заскучал, стал рассеянным и дал косарю приблизиться.
Ефимыч воспользовался моментом, положил косу на землю, сделал, крадучись, шаги — раз! — обнял зверя за тонкую шею. Кусок хлеба был наготове, он тотчас втиснул его лосенку в рот.
Ефимыч правильно придумал с хлебушком! Хлебушек — его и зверь способен понять. Притом же дед, тоже с расчетом, предварительно вмял в мякиш щепоть крупных камушков соли. Лосенок, почувствовав их у себя на языке, в момент перестал трепыхаться.
— Кушай, кушай, — умилился старик. — Теперича вот ко мне пойдем… Молочка дам… А ты, чай, и пить не умеешь, горемычный… Али в село бежать, рожок у какой бабы одолжить?..
Восторгу Ефимыча не суждено было длиться долго. Как только он, взяв лосенка в охапку, вошел в воду, сильный удар копытом поразил его в колено. Дед охнул, но, понимая, что ругней не поможешь, не сказал ничего. Прихрамывая, побрел по мелководью к берегу, видневшемуся верстах в полутора. Лосенок, выждав немного, капризно мекнул и что есть силы треснул по второму колену, Дед, не взвидев белого света, громко застонал. Но лучше бы он и на этот раз помалкивал: звереныш с испугу забился в руках и нанес еще множество ударов. Дед закачался и едва не сел в воду.
— Уж и я тебя ужотко! — смиряя голос, прохрипел он.
Пустая угроза! Пока не достигли берега, истинным хозяином положения оставался лосенок. Не то что наказывать, прижать его посильней Ефимыч не решался.
Пеший путь с острова оказался весьма замысловатым, состоявшим из множества переходов от какого-нибудь приметного кустика к черной проплешине, а оттуда к сухим прошлогодним зарослям тростника, от зарослей — по гладкому мелководью с неожиданно твердым дном — к причудливой коряге. А по сторонам — топи, глубины, тартарары…
Но приблизился лес: каленая медь сосен, терпкий запах смолы, хвойная подстилка под ногами. А на высоте уклонного берега выглянула из-за деревьев корявая крыша избушки. Выйдя на берег, Ефимыч опустил пленника на землю — не смог больше держать, руки занемели. Лосенок, перебрав тонкими ножками, сделал несколько шагов. Самое бы время ему удрать, но он и не попробовал — тревожно и вопросительно оглянулся на деда.
— Иди, иди, — сказал старик. — Чижолый ты…
Слабым движением руки он направил лосенка вверх по склону, тот спокойно подчинился. Так они оба — лосенок впереди, а дед, чавкая разбухшими лаптями, чуть сзади — поднялись к избушке, огороженной сухой, ломкой оградой. Лишь у калитки зверь помешкал, и дед, чуть тронув его за круп, проговорил:
— Заходи. Тут тебе дом твой.
Лосенок забежал во двор.
Дед Ефимыч был лесником. Пятьдесят, а может, и все семьдесят лет сторожил Бельмишинское урочище — значительное лесное пространство, принадлежавшее неким Астартовым, графскому роду. Был он слуга верный, деятельность свою понимал как посильное притеснение мужиков окрестных деревень, за что и сносил за жизнь множество ругательных прозвищ. Но ни одно из них почему-то не прирастало к нему насовсем, а, помотавшись какое-то время на устах обидчивых соседей, начисто забывалось. Лет двадцать назад Ефимыч овдовел; позапрошлою зимой волки сожрали Соболька, его со